Иммигрантские Сказки

Кобра

«Эта история могла бы стать героической, но не стала, по ее мотивам в далеком будущем написали бы батальное полотно, но, кажется, не напишут. Это история о том, как неудачник и зануда Вячеслав, со смешной и для кого-то жалкой фамилией Зюлькин, сумел развалить веками складывавшуюся и вот, в итоге, сложившуюся в нечто монструозное и непобедимое – американскую судебно-бюрократическую систему» – так можно было бы начать, скажем, лекцию для студентов будущего по истории США начала XXI века. В ходе изложения студенты наверняка оспаривали бы слова лектора, говоря, что и система-то была не совсем судебно-бюрократическая, точнее, не только и не столько таковая. И Зюлькин ее разваливал не один. История эта складывалась из массы людей – плохих и хороших, умных и неумных, людей, искренне болеющих за судьбу Зюлькина, которому присудили выплатить 11 миллионов по обвинению в диффамации и намеренном нанесении морального вреда чужому бизнесу, – и людей, инициировавших этот процесс, чтобы чисто припугнуть Зюлькина, ибо откуда у него 11 миллионов? Откуда у безработного из Квинса такие бабки? Припугнуть полагалось затем, что Зюлькин – этот комок грязи, эта иммигрантская шелупонь – посмел, сука, качать права. Более того, раскачал их настолько, что это могло серьезно повредить репутации фирмы.

Строилась фирма долго. Деньги, на которые она строилась, и их источник терялись в мутных 70-х. Руководила фирмой шикарная зрелая, но стройная блондинка Кларисса Гольцман, вдова уголовного адвоката Альберта Гольцмана. То есть собственный бизнес Кларисса, в девичестве Шульга, а если говорить честно, то и не Кларисса, а Клара Шульга, родом откуда-то из-под Могилева, вполне могла начать и на деньги мужа.

Бизнес как таковой представлял собой агентство по трудоустройству – по крайней мере это была часть бизнеса, общественности известная. Кого и как там трудоустраивали, мы еще поговорим, пока что Зюлькин ждет своего часа, именно он тут главный. Ждет, трясется, аки градом побитый, промокший щенок дворняги.

Итак, герой Вячеслав – человек совершенно, как говорили раньше, никакой, по слогам повторяя для убедительности «ни-ка-кой!», почти неприятный, если же проводить с ним много времени – точно неприятный. В чем же состояла его неприятность? Как и обаяние, в чем-то неуловимом. Как такой большой, физически крупный человек, красивый, яркий самец, мог выглядеть таким жалким? В первые секунды Зюлькин казался мужчиной-памятником, он был огромен, представителен, носил неплохие костюмы (где он их брал, кстати, и на какие деньги?). Как только этот высокий и физически сильный персонаж открывал рот, он сдувался на глазах. За доли секунды. То есть он становился сдувшимся как-то вдруг, сложно было отследить процесс.

За что Кларисса требовала у Зюлькина 11 миллионов и легитимным ли было требование то? За то, что Зюлькину не понравилось, как с ним обошлись в агентстве Клариссы. За то, что он посмел этого не полюбить. Не одобрить посмел.

К Клариссе шел нескончаемый поток, чернильная масса, «поле благотворительной деятельности», как сама она называла своих клиентов. Тысячи и тысячи двадцатилетних, сорокалетних, с плохим английским, вообще без английского, из Средней Азии, из России, с Украины, из Мексики и Уругвая, с документами и без документов, хотели получить какую-нибудь работу. Они шли нянчить детей, мыть полы, крутить баранку, сидеть на телефонах, в приемных, в медицинских офисах и колл-центрах, согнувшись стоять на стройках, за прилавками магазинов, таскать ящики в продуктовых лавочках Брайтона, ухаживать за стариками с деменцией и альцгеймером. Им нужно было выживать. А у Клариссы была репутация, потому что было много рекламы, и в самой главной газете «Русская реклама» реклама тоже была, а это уже кое-что, и они готовы были ехать в Манхэттен, тем более что это ведь интересно – съездить в Манхэттен, посмотреть на настоящий Нью-Йорк.

В Манхэттене они находили здание, указанное в рекламе, поднимались в лифте на 14й этаж и робко стучали в белую пластиковую дверь. Их приглашали зайти, присесть, подождать. Затем их принимала Кларисса, вежливая, в белом костюме. Иногда во время приема она присаживалась на стол, и въедливый, внимательный клиент, коих было, прямо скажем, мало, видел, как ее запакованная в белый хлопок задница сплющивала чью-нибудь свежезаполненную анкету, где были традиционные вопросы – фамилия, имя, номер социального страхования. Последнее – номер – часто было камнем преткновения, его отсутствие означало нелегальный статус и невозможность официального трудоустройства как такового.

– Ничего страшного, – улыбаясь, говорила Кларисса, – мы вас так устроим. Без документов.

– Но это же незаконно?

– Полстраны работает незаконно, деточка. Почти все так работают. Так почему ж не вы, Айгуль? Вы умная красивая девушка, к тому же, как вы говорите, ладите с детьми… – лесть была неотъемлемой частью бизнеса Клариссы Гольцман. Льстить приходилось всем: клиентам, юристам, политикам, шестеркам политиков, соединявшим ее с политиками.

Мы. Делаем. Добро. Говорила она. Мы. Приносим. Им. Счастье. Мы. Даем. Им. Работу. Без нас. Они сдохли бы. На помойке. Остались бы без денег, жилья, пошли воровать, убивать, проституировать и были бы депортированы.

Что же произошло конкретно с Зюлькиным, чего они там не поделили? Зюлькин, как можно догадаться, искал работу. Он умел водить, у него были права и машина. В России он занимался бизнесом, но в 90-х уехал. В США тоже пытался заниматься бизнесом, но бизнес прогорел. У Зюлькина на лбу было написано, что бизнес он вести не умеет, он был похож на огромного абрикосового лабрадора, перманентно виляющего хвостом и готового облизать любого подошедшего на дюйм ближе, о каком бизнесе вообще могла идти речь. По крайней мере, именно такое впечатление он произвел на Катю-внештатницу, когда та, не выспавшись и с бодуна, явилась в Верховный суд. Непосредственно при входе в зал суда она обнаружила, что у Зюлькина расстегнута ширинка, и пришлось, пришлось сказать ему об этом, как ни противоречило сие понятиям о воспитанности. «Слава, простите, что говорю вам это, но если я не скажу – никто не скажет». У человека и так ситуация хуже некуда, бог знает как именно ширинка повлияла бы на решение судьи. Мир хрупок.

Перед заседанием они, конечно, разговаривали по телефону долго и даже не единожды. По словам Зюлькина, он пришел в контору Клары, чтобы та нашла ему работу. Самостоятельно искать ее нервов не было уже никаких. Зюлькин был гражданином США, с документами у него все было в порядке, однако английского он в упор не знал, не смог выучить за 25 лет. По условиям договора, Клара должна была найти ему работу, и за это он был должен отдать ей зарплату за 2 недели, при условии, что на найденной работе он проработает хотя бы недели три. Комиссия за посредничество составляла двести долларов.

Работать его отправили на Стейтен Айленд, в семью русских миллионеров. Персональным водителем супруги денежного мешка. Супруга женщиной была нервной и противоречивой. Часто давала взаимоисключающие команды. Неоднократно повышала голос. И уволила Зюлькина через 10 дней. Зюлькин говорит, что в момент увольнения она была пьяна, но это непроверяемые данные.

Он хотел получить от Клары двести долларов, заплаченные ей за посредничество, – это точно, это по условиям договора – и что-то также подсказывало ему, что уже отданную зарплату за две отработанные недели он мог бы получить тоже. Но историю с двухнедельной зарплатой надо было разбирать по полочкам, а две сотни были указаны в договоре как гарантийные. Зюлькину не важна была сумма, ему был важен принцип. Но денег он не получил, а поговорить с Кларой после тех событий ему удалось лишь единожды. В агентстве перестали брать трубку, предварительно донеся до Зюлькина, что если он посмеет прийти лично – вызовут охрану здания, а если надо, то и полицию.

Весь мир, все вокруг орали ему в ухо «плюнь, не стоит оно того, ну хочешь, я отдам тебе эти двести баксов?!». Но плюнуть и тем более взять деньги Зюлькин отказывался. Он не брал денег у людей просто так. У него были принципы.

Также он не пошел в суд, ибо не знал английского. Он пошел в фейсбук и написал все по-русски. Сначала у себя, затем в сообществах. Записью активно делились, как оспаривая ее содержание, так и подтверждая его. Мнений было множество: кто-то считал, что поднимать бучу из-за двухсот долларов мелочно и как-то по-плебейски, кто-то делился опытом сотрудничества с миссис Гольцман, каковой опыт был, кстати, позитивным. Кто-то верещал, что облить дерьмом пытаются достойную женщину, которая его – лично его, верещащего, в самом начале иммиграции устроила на работу. Кто-то писал, что оба в этой истории – персонажи мутные, хрен разберешь.

Клара оказалась дамой оперативной и бизнесменом жестким. Она не стала ждать или делать вид, что ее это не касается. Наехала на Зюлькина после первого же перепоста, почти проигнорировав второй, третий, десятый и сотый. Она не стала ничего писать в соцсетях, она ничего в них не понимала и аккаунта в фейсбуке у нее не было, она продвигалась через русские газеты и телевидение. О том, что гарнир взбунтовался, ей сообщил сын. В образование кровинки Клара вложила кучу денег, она любила сына безумно и делала для него все, каковое все делал для него при жизни и отец, покойный адвокат Гольцман, известный тем, что ему удалось отмазать от срока персонажа, изнасиловавшего собственную мать, история в начале 80-х была в Нью-Йорке нашумевшая. Он научил сына всему, что умел сам. Еще не поступив в ло скул, Генри Гольцман уже знал все тонкости адвокатской профессии, умел вникать во все юридические детали, юный Генри был асом своего дела, его будущее было нарисовано черной гелевой ручкой на белом глянцевом листе с печатью. Как только он прошел комиссию Ассоциации и получил лицензию юриста, мама тут же взяла его адвокатом компании. Так они и жили, ели и пили, помогали людям, таким же, как когда-то они. Иммигрантам. Которым была нужна работа.

Генри сделал все чисто и аккуратно. Иск о диффамации был направлен в Верховный суд, второе заседание которого должно было состояться в апреле, первое перенесли.

Зюлькин не знал о деятельности местных судов почти ничего. Он думал, что его посадят в грязную долговую яму, он видел это почти буквально, щупал руками грязь в этой жидкой яме, стоял в дерьме по колено. Он вибрировал на первом заседании, не произнося ни слова, хотя у него был переводчик. Тот же переводчик пришел и на второе, апрельское заседание. Это была тоненькая старушка из второй волны, она всегда говорила вежливо и тихо, почти шепотом, ее сложно было вообще расслышать, но она была согласна работать бесплатно, как волонтер, просто чтобы помочь этому представительному мужчине. Она сказала ему тогда, что, похоже, дело затянется надолго, ибо мало нужно для переноса рассмотрения дела, меньше, чем все мы думаем. Первое, сентябрьское заседание перенесли потому, что у Зюлькина не было адвоката. Его спросили – у вас есть адвокат? Он сказал – нет. Его спросили – вы хотите, чтоб вас защищали? Он сказал – да. Его спросили – вам нужно больше времени, чтобы найти адвоката? Тут старушка, та самая, переводчик с тихим и добрым лицом, сделала лицо страшное, рожу Бабы Яги, и тоталитарно промолвила, делая вид, что переводит ответчику с английского: “Слава, тебе нужно больше времени! Нужно!!!” И Слава неуверенно сказал «да». В итоге заседание перенесли на апрель.

Что делала внештатница Катя в том сентябре? Бухала у мамы в Магнитогорске с бывшими одноклассниками, она ездила проведать родителей. Как вообще до нее дотянулся Зюлькин? Отец Никодим дал Зюлькину ее вотсапп.

Здесь стоит объявить кофе-брейк и пояснить кое-что. Дело в том, что

в этой истории каждый делал немного не то, что привык. Не то, что планировал. Отступал по линии собственной партии на сантиметр. Фальшивил, одним словом. Врал себе. Или наоборот, впервые не врал. Дело Зюлькина, этот гигантский камень Сизифа, всякий раз, падая со скалы американского правосудия, откатывался вовсе не на прежнее место – его траектория сдвигалась на тот же судьбоносный сантиметр.

Старушенция-переводчик могла перевести ответчику вопрос судьи без комментариев, и он, Зюлькин, ответил бы то, что хотел ответить, – что на адвоката у него денег нет и не предвидится, а в про-боно юридические службы он звонить уже пытался, там говорят по-английски, он пробовал нажимать кнопку «4», как рекомендовал механический голос всем, кто хотел бы говорить по-русски, но русских там в итоге то ли не было, то ли все они были заняты, в общем, Зюлькин жал на кнопку «4» недели две, каждый день, с 7 утра до 5 вечера, и так ни с кем и не поговорил. Поэтому резюме: он потерял надежду, не видит света, выносите уже давайте свой вердикт, адвоката у него не будет, и единственное, на что он рассчитывает, – на свою налоговую декларацию, где сказано, что он нищеброд и 11 миллионов у него нет. Но старушка на секунду превратилась в Бабу Ягу, и заседание перенесли.

Примерно в это же время Зюлькину удалось выйти на отца Никодима. Вячеслав никогда особо религиозен не был, но ему кто-то посоветовал обратиться к Никодиму, даже если он оголтелый атеист. Просто не надо орать об этом Никодиму на ухо громко, все дела.

Батюшка в среде русской иммиграции славу имел довольно… противоречивую. Одни говорили, что он святой, другие – что ворюга и присвоил церковные деньги. Его даже некогда судили за последнее, но оправдали. Святым его называли за сеть приютов для русских бездомных, созданную группой Никодима, состоящей из волонтеров. Тут тоже была мутная история: с одной стороны, у бомжиков вроде появлялась крыша над головой, с другой – в приютах были жесткие условия жизни, на которые они жаловались. В частности, им там не давали бухать и селили по двадцать человек в одной комнате. Двадцать принудительно трезвых бомжей – в одной комнате, метраж от 9 до 12 м. кв.

Но нас касается лишь та часть жизни Никодима, в которой он столкнулся с Зюлькиным. Непьющим, некурящим, в красивом костюме и снимающим (пока что) квартиру на Рокавей. Таких клиентов у Никодима раньше не было, он привык к бомжам, которые в принципе трезвы не бывают, и очень удивился. Выслушав историю Зюлькина, сказал, что именно в этом случае вряд ли чем-то может помочь, сказал это удивленно и растерянно… его епархия – выдирать бездомных алкоголиков из-под забора, отвозить их в рехабы и селить в приюте, поиск про-боно адвокатов – вообще не его, не Никодимов, профиль, и лично он на своего адвоката, отмазавшего его от обвинения в краже денег, собирал краудфандингом.

Идея краудфандинга на адвоката показалась Зюлькину злой шуткой. Он никогда не просил ни у кого денег, он был маленькая, но гордая птичка. Тем более вот так, публично побираться – да лучше отсидеть, чесслово. Он ничего не сказал Никодиму, но на данный метод обретения средств забил болт загодя. А батюшка вдруг возьми и перезвони, почти сразу после их разговора, минут через десять. И сказал, что вспомнил, вспомнил, кто этим может заняться! Есть же девочка такая, Катя, тоже, кстати сказать, безбожница, но пишет неплохо и работает для русских газет. Она писала о наших шелтерах. Поговорите с ней, может, она сможет чем-то помочь. Медиаподдержка, неуверенно добавил Никодим, еще никому ничего не портила…

«Еще как портила», – подумала Катя, когда Зюлькин пересказывал ей по вотсапу этот диалог. Но вслух ничего не сказала. У Зюлькина был неприятный умоляющий тон. Тон, при звуках которого люди определенной породы становятся зверьми. По этому тону они определяют особей, к коим уместно применить все правила социал-дарвинизма. Кате было неприятно слышать все это, находясь у родителей, она не хотела с этим связываться и вообще тогда находилась на грани принятия решения послать подальше все эти чертовы газеты. Там мало, унизительно мало платили, путь неудачника надо было прекращать, заканчивать курсы и идти кем угодно – бухгалтером, буккипером, паралигалом, влезать в кредит и покупать кофешоп, маленький, ржавый кофешоп, даже такая была идея («идиотизм, конечно», – думала Катя).

Злостной привычкой Зюлькина также было по часу просить прощения за потраченное абонентом время – тратя таким образом еще больше времени абонента. Извините меня, пожалуйста, если звоню не вовремя, или если поздно звоню, или если рано, простите, если трачу много вашего времени, в следующий раз я постараюсь не тра… Люди, знающие Зюлькина не один день, не желали брать трубку на его звонки, все они хотели его послать, даже в этой мрачной ситуации все они все равно хотели его послать. Катя тоже хотела повесить трубку и заблокировать этот номер. Но вместо этого она, сама не понимая, как, почему и зачем говорит это совершенно незнакомому человеку, пролепетала что-то вроде того, что «она, если честно, больше не хотела бы заниматься публикациями в русской прессе вообще, это себя как-то очень плохо оправдывает, но она готова вернуться в Нью-Йорк через две недели и с ним связаться, поговорить, обсудить не по телефону, мало ли что можно… когда суд? В апреле? Вячеслав, вы только не нервничайте ради бога, до апреля еще вагон времени»…

И в апреле она пошла на этот суд. С блокнотиком, как полагается. Место нашлось на галерке – это было рядовое, проходное заседание, на него отводилось максимум пятнадцать минут, оно проходило в ряду других запланированных встреч по бизнес-спорам и все, все остальные бизнес-споры были точно важнее дела Зюлькина. Пришла та самая старушка Яга, добрая, тихая, в красном шерстяном брючном костюме, с белоснежной головой, увенчанной мелкой гулькой. Они с Зюлькиным уселись в первом ряду, им полагалось это как ответчику и его ресурсу, там же, в первом ряду, мелькнула фигура предполагаемого адвоката истца, Генри Гольцмана, но Катя разглядела только фигуру, от лица ее отделяла толпа в костюмах с галстуками. Представители прессы могли сесть во втором ряду, но туда было не пробиться – уже в дверном проеме возникла дикая человеческая пробка, усеянная с разных сторон папками, стопками папок, а иногда и тележками, доверху наполненными папками. Катя пробралась на галерку, где ничего не было слышно, в расчете на то, что Зюлькин и баба Яга ей сразу же, как отойдут, все расскажут.

Прошли два дела. Каждое по десять минут. Финансовые воротилы Манхэттена судились друг с другом, Катя не вдавалась. Затем объявили слушание Гольцман против Зюлькина, она прислушалась, но услышала лишь набор глухих бу-бу-бу. Продолжалось это столько же, сколько времени пациенту вырывают зуб. Итогом заседания снова стал перенос его на сентябрь.

На выходе баба Яга сказала, что Зюлькин заявил о том, что не успел собрать документы и адвоката у него по-прежнему нет, и суд перенесли; Гольцман-младший якобы фыркнул. Затем они пошли в кафе неподалеку, где Зюлькин практически насильно влил в Катю кофе с пирожками. Ни о чем важном они не разговаривали, Зюлькин лишь просил – снова просил – инициировать публикацию. Он готов давать любые интервью и уже нашел других людей, также ставших жертвами агентства Гольцман, которые тоже, вроде бы, готовы дать интервью. Среди них была известная женщина, некто Белла Васина, редактор журнала для бухарских евреек, женского этнического журнала. У нее работали две уборщицы. Незадолго до того, как нашли свое пристанище у Беллы, девушки поочередно обратились в агентство Гольцман, и там с них содрали деньги и послали обходить адреса – но ни по одному из представленных адресов работы они не нашли. Кого-то из девчонок в итоге взяли на испытательный срок, но выгнали через неделю без зарплаты. Клара, разумеется, отказалась что-либо слушать.

Жанна Виниковецки покупать текст категорически отказалась. Вверенная ей газета «Русский Американец» не могла позволить себе роскоши связываться с Кларой Гольцман. Жанна честно и сразу сказала об этом Кате, добавив, что Гольцман – известное в своих кругах лицо, причем известное с четко определённой стороны. Этот каток раздавит кого угодно. О Зюлькине забудьте, он уже покойник. Он будет пожизненно выплачивать ей 11 миллионов. Он ничего не докажет. Об ушлости вдовы Гольцман ходят легенды. Сыночек отмазал маму от иска о фиктивных браках, которые та организовывала между соискателями: один из потенциальных супругов был с документами, второй, конечно, без, а то как же. Для разъяснения этой совы Жанна дала Кате телефон некоего Петра из «Москвы Златоглавой», так называлось его агентство. Если Катя хочет что-то узнать о Кларе, пусть позвонит Петру, он прекрасный человек, отличный специалист, у него хорошая профессиональная репутация, он все вам объяснит.

Петр и вправду оказался парнем разговорчивым. Он тоже трудоустраивал людей, и тоже разных. Он отлично знал Клару Гольцман, свою давнюю коллегу. Иск о фиктивных браках? О боже, мадемуазель, уберите от моей рожи этот нафталин. Кому-то показалось преступлением то, что Клара представила в собственном офисе друг другу двух людей, которые полюбили друг друга («Реально двух? Двух?!» – спросила сама себя Катя)? И лично он, говоря откровенно, совсем не сомневается в том, что если вы, Катя, дай вам бог, найдете людей, которых, как и Зюлькина, Клара не устроила на работу, то Клара найдет такое же число людей, которых она устроила, либо те волшебным образом найдутся сами. И вообще, девушка, – сказал Петр, – не думайте, что мы тут с утра до вечера пьем кофе, издеваемся над людьми и нарушаем американские законы. У меня тоже есть клиенты. Их тоже надо удовлетворять. А угодить им часто невозможно. Вот приходит к тебе мужик за сорок без английского и без документов. Думаешь (он легко, незаметно переходил на «ты»), его легко устроить? А если он еще и употребляет, а они практически все алкаши – те, что на стройку хотят? Что мне скажет через неделю фирма-наниматель, которая такой же мне партнер, как и строитель-алкаш – клиент? А если он больной, если у него язва, или лишний вес, или диабет, или ему нельзя на стройку? Куда я его засуну? А мне надо его засунуть, понимаете? И такие проблемы я решаю каждый день с девяти до шести, приходите. Хотя вы-то, вроде, трудоустроены, – с неприятным смешком добавил Петр, перейдя обратно на «вы». – Или вот, скажем, партнер мой торгует девками в массажном салоне и просит, чтобы я через агентство набирал туда людей. Как мне это сформулировать в объявлении, чтобы ко мне не прикопались? Вы сами хоть раз задумывались?

– Что, простите? – спросила Катя, оторвавшись от медитации на словах «торгует девками» и вновь, по-горячему вернувшись к беседе, – торгует девками в массажном салоне, вы сказали?

– Девушка, не надо играть в эти игры, не надо, пожалуйста. Все эти работницы прекрасно все знают. Все они хотят быть проститутками. Все это было известно еще до вашего рождения. Они хотят трахаться за деньги и добровольно идут в салоны. Но мы с вами говорили не об этом…

– Да, действительно, я сбилась с темы, простите. Спасибо вам огромное.

Кроме Жанны, русскую прессу в Нью-Йорке также представляла приснопамятная газета «Русская реклама», которая как раз давала рекламу Кларе (ее редколлегия утверждала, что не несет юридической ответственности за тексты объявлений, данные ее клиентами, однако звонить туда было все равно без мазы), – и газета «Древо жизни», которой руководил маленький худой человек Яков Житомирский, похожий на священную египетскую птицу Ибис. Все свои слова он всегда произносил не спеша. И так же, не спеша, он проговорил: «Приходите, Катя. Вы все еще курите? Приходите в редакцию. Покурим».

– Значит, так, – сказал Житомирский, – будет много дерьма, готовьтесь. Дерьма будет больше, чем вы привыкли, – тут же пояснил он, видя удивленное Катино лицо, – поэтому в нашей публикации будут ссылки. Верите, я не хотел и не хочу этим заниматься. Не хотел и не хочу, – у него были карие, почти черные глаза с тонко вычерченными, будто каменными, верхними веками. – Я поговорил с юристом, у нашей газеты она есть, но она… не курит, и вообще сейчас не здесь. Но она знает эту историю из моих уст. Не знает пока из ваших. В комплекте с публикацией вы должны предоставить все документы по делу Зюлькина, которые он вам даст, – все это есть в инете, и все это, я уверен, в виде пдф-файлов есть у него, а если нет, то вы эти файлы сделаете, скачаете с судебных сайтов. Также нужен номер кейса против Зюлькина, он есть в инете, поискать минуты три, это ваша работа, делайте ее. Также к показаниям других жертв должны прилагаться заявления, что это их слова, что они описали собственный опыт, мне все равно, что это будет, вордовские файлы или скриншоты из месседжера. Я вижу ваше испуганное лицо, не делайте такое лицо, оно вам не идет, – добавил Яков, выбросил бычок на тротуар и молча захлопнул за собой входную дверь редакции. Катя тоже выбросила бычок на тротуар, постояла зачем-то еще немного на ступеньках, делая вдох и выдох, и пошла к метро.

И не три минуты, а две недели. Потому что из пятидесяти других жертв, имевших дело с Гольцман и кричавших об этом в фейсбуке, разговаривать с прессой согласились двое, при этом категорически отказавшись назвать собственные имена. Все это документировалось в виде скриншотов, в виде плети против обуха, в виде кукольного Христа против пустыни, и выглядело как-то колхозно, даже Кате было это понятно. Поначалу достойно на этом фоне смотрелась редактор женского журнала Белла, которая до последнего клялась дать подробное интервью и привлечь к нему уборщиц, но в итоге позвонила и сослалась на давление и на то («и это главное, дитя мое»), что девочки боятся депортации из-за этого интервью («увы, они тоже нелегалки»).

После обретения регистрационного номера кейса Маша, юрист «Древа жизни», что-то пощелкала в ноутбуке и сказала Якову: «А почему это, интересно, мы не знаем, что на Гольцман заведено четырнадцать дел, и что она есть в блеклисте посредников, шесть анонимных жалоб как с куста?». «А потому, Машенька, что вы молодая и красивая, и мама с папой вас сюда привезли в восемь лет, а я сам себя привез. В сорок два».

Публикация, которую намеревалось взять «Древо жизни», должна была включать интервью непосредственно с Клариссой Гольцман, ибо не можем же мы поливать человека грязью безосновательно, надо было опросить эту, то есть другую, сторону конфликта. Катя подошла к зеркалу и отполировала перед ним свою самую сладкую, льстивую, самую мерзкую улыбку, и, не снимая ее, набрала телефон офиса агентства по трудоустройству. Трубку взяли сразу. После первого же гудка.

И зря она дрожала вся изнутри, как и зря планировала дернуть для храбрости, ибо Гольцман оказалась милейшей женщиной с невыразимо приятным голосом. Разумеется, она готова была поговорить с умным человеком, тем более – с умной женщиной, а вы умная женщина, Катя, я это чувствую, – сказала Гольцман.

«Поймите, этот человек болен. Он невменяем. Мне жаль его…» – говорила она. На вопрос, какой смысл заводить дело против психически больного, Клара отвечала, что «а как же не заводить-то, как же не заводить, он сознательно вредит нашему бизнесу, он распространяет о нас лживые сведения, я вообще не хотела начинать с ним сотрудничать! Почему начала? Поймите, я хотела ему помочь, он был нищим, больным уродцем». По словам Гольцман, иск был подан лишь тогда, когда Зюлькин разошелся не на шутку, и, не ограничившись одним объявлением о мошенничестве Клары, написал сюда, сюда и еще туда. На Катино «понимаете ли вы, что я не нахожусь ни на чьей стороне и делаю свою работу как репортер?» Клара с готовностью ответила; «Разумеется, понимаю, как понимаю и то, что вы хороший репортер, плохой бы мне не позвонил, плохой бы просто вылил грязи, и моему сы… нашему юристу пришлось бы оформлять другой иск, на сей раз против вашей газеты, а это куда более энергоемкий процесс. Кстати», – елейным голосом добавила она, – «если этот разговор появится в газете, мы тоже будем с ней судиться».

Также Клара рекомендовала Кате как репортеру поговорить с женой Зюлькина, женщиной, которую Клара хорошо знает. И дала ее телефон.

Говорить с женой Зюлькина (этот человек что, еще и женат?) Катя решила аккурат после похода на почту, ей нужно было отправить открытки матери и друзьям. Мелочь, без которой жизнь казалась немного хуже. Стоя в очереди в кассу почты, Катя услышала, как звонит ее телефон. Номер был мобильным и незнакомым.

– Здравствуйте, Екатерина, – сказал приятный мужской голос, – рад, что дозвонился до вас. Это Генри Гольцман, адвокат агентства Клариссы Гольцман. Я узнал ваш номер от Клариссы, он у нее определился. Я хотел бы кое о чем вас попросить.

К тому времени Катя вынырнула из очереди, так и не дойдя до кассы. Она стояла в углу почтового отделения с телефоном в одной руке и стопочкой открыток в другой.

– О чем вы хотели попросить меня?

– О том, чтобы вы никогда больше не разговаривали с Клариссой без моего разрешения, – четко сказал голос.

– На каком основании?

– На том основании, что я ее адвокат. И я имею право решать, с кем ей говорить, с кем нет.

– И что, все, кто с ней говорит, говорит с ней только через вас? Все, кто звонил Клариссе, сначала звонили вам?

Голос рассмеялся.

– Вы неправильно поняли меня, Катя. Вы мо-же-те говорить с Клариссой когда угодно. Но сначала вы должны звонить мне и предупреждать, что хотите поговорить с нею. Спасибо за понимание, – и повесил трубку.

Катя вернулась в очередь, за это время в нее встала еще пара человек, но это было неважно. Медленно двигаясь к кассе, Катя на автомате, не вполне осознавая, что делает, влезла в список звонков в мобильном и сохранила последний входящий под именем «Генри Гольцман». После этого она спрятала телефон, выровняла стопку открыток и достала из кармана мелочь на марки.

Когда она тремя минутами позже вручала мелочь кассирше со словами «Just a few postcards, please», телефон снова зазвонил и на экране высветилось «Генри Гольцман».

– Еще тридцать ваших секунд, Екатерина, – сказал Гольцман, – совсем забыл сказать кое-что необходимое.

– Слушаю вас.

– Если у вас возникнут какие-либо вопросы о деятельности Клариссы и ее компании, можете звонить мне в любое время, я с радостью вам все разъясню.

– Знаете… – сказала Катя, высыпав всю мелочь кассирше, машинально сунув туда же, в окошко кассы, открытки и отойдя оттуда, не в силах далее коммуницировать, – у меня сначала были к вам вопросы…

– Какие же? – поинтересовался Гольцман.

– Но они были сначала. А теперь их у меня нет, – сказала Катя и повесила трубку.