Владычица морей

Глава 2. Лондон

Нет города в мире, который бы больше отучал от людей и больше приучал бы к одиночеству, как Лондон…

Кто умеет жить один, тому нечего бояться лондонской скуки. Здешняя жизнь, так же как здешний воздух, вредна слабому, хилому, ищущему опоры вне себя…

А. Герцен. Былое и думы

В полупритворенное окно слышался щебет птиц. Ниже рамы, в ветвях большого дерева засвистал соловей. Хорошо в цветущем саду, а не хочется выходить. Вокруг люди, а поделиться не с кем Слушать соловья, как в Японии, и почувствовать себя еще более одиноким Сказать некому, что на душе.

Облокотившись на колени и подперев кулаками скулы, Алексей сидел в госпитальной палате, уставившись в стол, словно читая книгу. Соседи по палатам на свежем воздухе, наслаждаются на королевских газонах, среди дубов и буков.

В тихом пустом коридоре бывшего дворца послышались гулкие шаги по мрамору, словно скакал двуногий конь. Дверь распахнулась. Алексей вскочил, как матрос по свистку боцмана, и очутился лицом к лицу с джентльменом своего возраста.

– Лешка, ты? – вскричал по-русски англичанин и улыбнулся, подняв уголки рта, стиснув зубы, и оскалился, как собака, бросил цилиндр и распахнул руки в широчайших рукавах модного пальто.

– Колька! – остолбенел Алексей.

Эванс! Товарищ по петербургской гимназии. Колька!

Раньше всех прознал дорогу в петербургские бильярдные. Прежде всех в классе начал курить. Добывал для сверстников мелкую контрабанду.

Когда-то, еще не зная, что Колька англичанин, Алексей заметил на уроках рисования, что у этого подростка необычайно правильные черты лица и форма головы, по виду он благороден и совершенен, при этом ловок до невероятности.

Однажды, когда стали постарше, Колька продал Леше барабанный пистолет за пять рублей. Барабан оказался неисправным, но соблазн был так велик, что Леша взял. Потом перед переходом в морской корпус выбросил его в Неву.

Колька первый среди подростков-петербуржцев прознал про опиум и показывал, как его курить. Вот еще когда! Вот куда дошло, теперь, побывав сам в Гонконге и Кантоне в опиокурилках, Алексей понимал, что все это означало и каков еще тогда был у Эванса торговый размах. А сам Колька ходил в потертых гимназических брючишках.

Эванс сбросил пальто. Галстук, сюртук, жилет, все на нем с иголочки, по последней моде, но с оттенком неряшливости, кажется – означает высший шик викторианской эры.

– Что ты меня осматриваешь?

По выговору, по размашистым объятиям и троекратному поцелую трудно представить себе более русского.

– В газете я прочел твое имя в списках прибывших в Саутгемптон из Африки. Я помню, что ты уходил в Японию к Путятину.

На столе появилась сигарочница.

– Так ты не ранен? Чем ты болен? На вид ты здоров, – сидя рядом и обнимая Алексея, спрашивал Эванс – Ну, я твоему горю пособлю. Взгляни на себя: руки-ноги целы, голова на месте.

Алексей сказал, что ждет писем, хотел бы поехать в город, но его не выпускают.

– У тебя не было неприятностей в Гонконге?

– Были. С военной полицией. За то, что ездил с американцем в Кантон.

– Из-за этого тебя не будут здесь задерживать. Они такими пустяками не занимаются. Тем более из-за Гонконга, откуда еще никто сухим из воды не выходил. Будь что-то серьезное, тебя бы давно повесили или уморили. Но ты мне заговариваешь зубы с полицией.

– Больше ко мне никаких претензий не было.

– Ты врешь и не краснеешь.

– Тут не надо быть детективом…

– Англичанка?

– Да.

– На какой же адрес ты ждешь?

– Я написал с Мыса. Из дома могут писать на посольство.

– Моя жена ждет нас в семь часов вечера к обеду. Ты досыта наговоришься с ней, она москвичка и говорит слегка на «а»; очень мило. На свете нет жен и матерей лучше русских. Это знают на Западе и на Востоке, но не в Москве и в Петербурге, где русские женятся черт знает на каких обезьянах. И ты не думай, что англичанка – это что-то особенное. Мой отец всегда хотел, чтобы я женился на русской.

– В госпитале я подчиняюсь заведенным правилам.

– Я тебя вызволю из этой путаницы. Помнишь, как ты играл в бильярдной с мошенником и мы с Собачниковым тебя вызволили? Уже тогда тебя все тянуло к морю. Я знаю о тебе больше, чем ты думаешь. Инвалиды у ворот, узнав, что я разыскиваю русского, стали рассказывать про твои приключения в Японии и Китае и что тебя не признают пленным Они гордятся, что у них без права выхода за ворота сидит такой русский. Видно, по госпиталю о тебе ходят лестные слухи. Не хотел бы ты убраться отсюда поскорей?

– Но как это сделать?

– С твоей репутацией ты можешь оказать больше пользы англо-русским отношениям, чем немец Бруннов… Настоящей пользы. Пока ты увлекался и совершал открытия в восточных морях, наша с отцом фирма втягивалась в новые виды бизнеса… нy, я тебе задам тот же вопрос, что, наверно, ты уже слышал от янки, которые помогли тебе в Гонконге.

Сигары и сигарочница исчезли со стола Эванс положил на скатерть свои костистые белые руки, как бы открыто и всерьез приступая к основательному делу.

– Как твои денежные дела?

Алексей получал небольшое ежемесячное содержание от военного ведомства. У Эванса все средства в обороте, Николай занять не может. Война принесла убытки, но фирма не прогорела. Русский торг, как и многие фирмы, частично продолжали через третьи страны. Теперь восстанавливаются прямые торговые связи. Молодому Эвансу скоро ехать в Петербург. Начинается возмещение убытков. На учете каждый шиллинг.

– Но далеко не все доходы фирмы из России. Как говорят французы: «Нельзя все яйца класть в одну корзину». Паровозы успели переконструировать. Отец продал их в Канаду, чем поднес дулю янкам. Я получил хорошие знания по математике и физике в петербургской гимназии… и по коммерческой арифметике… в Крыму пошло к падению Севастополя, а отец и сын Эвансы готовились к поставкам для России. У фирмы все до гроша рассчитано. В Англии я как англичанин. Но это не значит, что у меня нет совести. Речь пойдет о ссуде. Необходимо получить заем в приличном банке, под ручательство. Вот тут Эвансы неоценимо полезны.

– Отец хотел выслать мне деньги… Я могу ждать…

– Тебе нельзя рассчитывать на деньги из Петербурга. Поживи в Лондоне. Деньги нужны немедленно. У тебя есть костюм для выезда?

– Мне сшил портной-индус на Капском мысу для Лондона. Я переоденусь и…

– Но все так просто не делается. Нужен апломб, престиж фирмы, цилиндр и галстук. При тертых брючках по канону дендизма! Самое главное: хорошо завязанный галстук и тертые штаны.

Колька присел, показал, что брюки почти протерты на коленях, потом ловко повернулся, забрал фалды сюртука и показал брюки с другой стороны. Все цело, но лоснится, потерто изрядно, и сам он явный спортсмен.

– «Как денди лондонский одет!»

Молодые люди расхохотались.

Эванс пошел к докторам. Алексей вызвал служителя. Он был одет, когда Эванс вернулся с позволением ехать в Лондон.

– Ты думаешь, в королевском госпитале не как в Гонконге? Ах, не так, конечно! Но бывает! Они не ждали, что у тебя такая фирма в покровителях. Военное ведомство не задевает коммерческие интересы. В торговом городе, который защищают, сами беззащитны!

Побывав у отца Эванса в конторе и закончив в этот день дела в Сити, Эванс и Сибирцев пошли пешком, направляясь к берегу Темзы.

Дождь рассеялся. Сложили зонтики. Перешли улицу с потоками экипажей.

Ветер разгонял облака и при солнце быстро сушил мостовую.

Вошли в парк около башен парламента. Вдоль прибрежной аллеи расставлены скамейки, некоторые на возвышениях из досок, как на ящиках, можно подняться, посидеть и полюбоваться движением на Темзе.

– Давай присядем.

– Можно присесть, – согласился Алексей.

Схваченные чугуном гнутых подставок толстые плахи были сухи от ветра Скамьи просты, демократичны по замыслу и грубы на вид, но крепки, вечны. Перед лицом сидящих стоят стоймя высокие и толстые каменные плиты продолжающейся вверх облицовки берега. За ними, совсем рядом, кажется, рукой можно достать, идут мачты с парусами и трубы пароходов. Воды не видно; кажется, что Темза высохла, внизу не река, а суда идут посуху. Близка другая сторона реки с разномастными зданиями.

Эванс поднялся и подошел к парапету.

– Подойди сюда, – позвал Алексея, – посмотри.

Отсюда видно, что Темза вздулась, ей тяжело, вода за каменным поясом парка совсем близка, как на Неве, когда ветер с низовьев. Темза спешит, как хорошая ломовая лошадь, идет быстро, сжатая городом, стесненная и переполненная тяжелыми кораблями.

– А теперь посмотри налево, на здание парламента. Со стороны реки парламент стоит прямо в воде. Так построено, чтобы парламент никогда и никем не мог быть окружен.

Алексей обежал взглядом обросший водорослями и озеленевший слепой каменный отвес здания внизу, у волны, и посмотрел наверх. Он всматривался в это здание с украшениями и башнями. Все сложно, наново впечатления тяжелы от искусно обработанных и художественно уложенных масс камня, поднимающихся к небу. Готические крыши в черепице и металле неодинаковые над разными частями здания. Они спорят, пересекаясь линиями друг с другом, как бы выражают вечные разногласия, бушующие под ними. Стрельчатые башни, повторяя окна, стремятся ввысь. Налетел ветер, нагнал тучу, дождь. В парке в эту пору совсем пусто. Неподалеку за деревьями знаменитый собор Вестминстерское аббатство.

Вышли на улицу. Взяли кеб. Поехали в русское посольство.

– Ты с ума сошел. Зачем тебе какая-то кантонская клирошанка, когда в России столько прекрасных девиц хорошего воспитания не могут найти среди молодых людей порядочного жениха и на них охотится всякая нечисть, отбросы из разных стран: только бы прирасти к вам. Французишки из Бордо… Своей сухопарой справедливостью моя соотечественница задурила тебе голову? Говорила она тебе о равенстве прав человека?

– Говорила.

Эванс расхохотался и тронул возницу тростью, давая знак поворачивать направо.

– Она еще юна, – тихо заметил Алексей, – совсем.

Сказал о предполагаемой поездке Энн, сказал, что он отговаривал, но она идет на риск и хочет отправиться в Японию по его «делу». Эванс что-то постиг. Так заявлять может лишь леди высокого достоинства, из семьи значительного чиновника, official, которая имеет право на собственное мнение и независимые поступки. Возможно, Алексей также не очень прост.

– Перед войной Пальмерстон, под предлогом борьбы за права человека, разжег необычайную ненависть к России. Виктория пыталась сопротивляться. Королева – ваша родственница. Некоторое время уклонялась. Премьер-министр уличил ее мужа-немца в непатриотизме и поставил ее в безвыходное положение. Он припер королеву к стенке. Лорды объединились с бакалейщиками и газетными литераторами, и страсти забушевали. Все разъярились против царя и тирании. Даже дети были преисполнены политических чувств. Мой трехлетний сын узнал, что его мама русская, схватил игрушечную шпагу, глаза его побелели, и он стал нападать, пришел в неистовство. Русская! Русская! Я выпорол его ремнем, он стиснул зубы и не сдавался. Я выпорол его розгами, но он так и не разжал зубы. Ты знаешь пословицу: пожалеть розги – испортить ребенка. А вечером залез к матери в постель и горько плакал и жаловался ей, забыв, что она противник в войне.

В русском посольстве решетчатые литые ворота распахнуты. У подъезда рабочие снимают чехлы с чугунных двуглавых орлов. Служащий-англичанин, наблюдавший за работой, любезно объяснил на французском вошедшим во двор Сибирцеву и Эвансу, что посольство открыто, с пароходом прибыли с континента двое дипломатов: Толстой-Кутузов и Остен-Сакен.

Алексей увидел барона. Он стоял вдали в саду. Остен-Сакен узнал Сибирцева, обрадовался и поспешил к нему. Они сверстники. Знакомы по Петербургу, встречались на лекциях путешественников в Географическом обществе. Из главного белого здания посольства по ступенькам спустился Толстой-Кутузов. Оба дипломата в штатском, в крахмальном белье и без казенных пуговиц.

Все перезнакомились и разговорились. Эванс переменился. Алексей не узнавал его.

Прошлись по саду. Англичанин-садовник стрижет кустарники. Дорожки выметены и посыпаны песком. На свежих клумбах высаживают цветы. Громадные кусты рододендронов в цвету. В открытые ворота въезжает ломовая телега с землей и с ящиками рассады.

– Видно, за время войны за зданием и садом присматривали, – сказал Алексей, – следов запустения нет.

– Филипп Иванович Бруннов, покидая Лондон, обо всем позаботился, – ответил Остен-Сакен, – оставил дом и сад в надежные руки.

Перешли в здание посольства и уселись в комнате второго этажа с распахнутыми в сад окнами.

Подали чай. Эванс с чашкой устроился на диване, на самом краешке, поставил ее на колени, быстро выпил, оставил чашку и закурил.

– За многие годы, проведенные в Англии, Филипп Иванович отлично зарекомендовал себя, – продолжал Остен-Сакен. – Был принимаем ее величеством королевой Викторией, оставался близок с виднейшими государственными деятелями, был всюду зван, знавал ученых и промышленников – словом, был свой человек, которому все доверяли, он верил в незыблемость отношений России с Великобританией. Войны не желал, не верил в нее, конечно, испытал ужасные огорчения, был потрясен переменой в политике.

– Прибудет ли… его превосходительство… господин Брун- нов? – спросил Эванс.

– Да, на днях Филипп Иванович прибудет на некоторое время, ну, как бы это сказать… для установления новых отношений… Он назначен послом в Берлин. Лучшего знатока Англии, чем барон Бруннов, трудно найти. Англичане сами пожалеют, – добавил Остен-Сакен, вопросительно глянув на Эванса.

– О да, да… – глубокомысленно отозвался Колька, сидя закинув ногу на ногу и держа сигару так, чтобы пепел сохранял ее форму не падая. Казалось, ноги его стали еще длинней, а гимнастическая худоба подчеркивалась жестикуляцией и энергичными телодвижениями. Видно, что он часы проводит на лошадях или с мячом и дубинками на лужайках.

Алексей не ошибся, предполагая, что Николай тут не зря, не только из чувства товарищества. У Эванса нашлись дела. Как говорится, едва дипломаты переступили порог, как он тут как тут. Далеко пойдет.

Оба дипломата заинтересовались Эвансом. Они буквально впились в него. Торговля России с Англией и для них сейчас на первом месте.

Эванс отвечал сквозь зубы, произнося русские слова с сильным английским выговором и как бы с трудом подбирая их. Букву «л» выговаривал грубо, твердо, ошибался в ударениях и тщательно произносил окончания.

На прощание Алексея попросили по его делам приехать еще раз, обещая полное содействие, но не вдавались в подробности. И что хорошо бы ему дождаться Филиппа Ивановича. От посольства ехали в наемном экипаже. Сибирцев объяснил дипломатам свое положение и думал об этом.

– А что это за белый камень на домах с колоннадой? – вдруг спросил он, когда поехали по улице, где все дома белы, все в четыре или пять этажей, у каждого несколько подъездов. Над каждым подъездом выходящее крыльцо и над ним толстая тяжелая плита навеса. Сдвоенные белые колонны держат ее под каждым из углов. На плите навеса стоит такой же восьмерик и держит над собой такую же плиту, и так на каждом этаже, колонны стоят над колоннами у всех подъездов, повторяются ввысь до крыши и придают улице богатый и нарядный вид.

– Эти колонны не из камня. Это штукатурка по кирпичной кладке. Тебе пора знать. – Эванс велел остановиться и подвел Алексея к зданию. Собака, гуляющая по тротуару, чопорно посторонилась, чтобы ее не задели.

– В Петербурге на Зимнем колонны также оштукатурены, а кажется, что каждая тесана из цельной скалы.

В этой части города людей на улицах мало, впечатление такое, что все сидят дома и чем-то заняты или в отъезде на службе короне, или торгуют в колониях.

Въехали в Челси, Эвансы живут в сердце Лондона, неподалеку от Темзы.

Здания здесь пониже: в два и три этажа, в несколько подъездов, в белизне камней отделки с контрастным блеском медных ручек и ящиков на дверях, выкрашенных красной краской. Решетки вокруг маленьких цветников у подъездов. Тут каждый подъезд считается отдельным домом, поэтому каждый вход имеет свой номер. Людей на улицах еще меньше, а садов и цветов больше.

Навстречу проскакал на коне старик атлетического склада лет семидесяти.

Кебмен снял шляпу. Эванс приподнял цилиндр.

– Сэр, это Пальмерстон, – оборачиваясь к Сибирцеву и показывая кнутом назад, молвил возница. Алексей невольно обернулся. Мужественный всадник в плаще был далеко: стук подков о камни доносился все слабее.

Кебмен добавил с гордостью знатока и патриота, что Пальмерстон живет на Пиккадилли. Через Челси его маршрут по четвергам. Выезжает в любую погоду.

Особняк молодых Эвансов из нетесаного черного камня, окна обоих этажей в частых переплетах, как в белых решетках. Богато и похоже на церковь.

Наташа слегка полновата, как и полагается купчихе. Пришла с садовой террасы с розами. Прелесть что за локотки, остренькие; руки с легкой полнотой по-девичьи хороши. Лицо тонкое и нежное, голубые глаза чуть навыкате. Маленькие яркие пухлые губы; улыбочка выдает натуру приветливую, но бойкую. Акает, как замоскворецкая уроженка, с мужем по-английски говорит чисто и быстро.

Поздоровались и познакомились. Ушла переодеваться; мужчины приехали прежде времени.

За столом, после разговоров о том о сем, Наташа, видя, что дело не идет, решила взорвать все эти приличия, и ее как понесло. Оживляясь, заговорила про Москву. Ее отец – владелец чаеторговой фирмы и магазинов на Тверской и Мясницкой, в Питере и в Нижнем. Торгует сортами караванных чаев. Поставляет чай в цибиках из Китая в Европу. В семье была гувернантка из колонии московских шотландцев, дети говорили по-английски.

После обеда из многих блюд перешли в темную, богатую гостиную. Эванс помчался на второй этаж, на крики ссорившихся мальчиков.

– Я не верю, что на караванные китайские чаи со временем падает спрос, хотя все говорят, что в Европе меняются вкусы, настоящих знатоков чая становится все меньше… – по-мужски рассуждала эта хорошенькая леди с узким лицом чопорной блондинки. – Отец рассказывал, как его привезли мальчиком десяти лет в Москву из деревни и отдали купцу в чайный магазин. Хозяин накормил его ужином, показал на полати и сказал: «Полезай на филатки». Пять лет пришлось открывать дверь лавки и кланяться каждому посетителю. А потом хозяин отдал за него единственную дочь и передал дело. Отцу часто приходилось бывать в Сибири и даже в Монголии.

Николай навел тишину, скатился, как по трапу, и сел на диване, с интересом слушая. Эванс не перебивал, умел слушать. Он выбрал жену по себе, знал, что делал. Кажется, давал ей полную свободу и выслушивал ее мнения. Иногда Наташа судила резко, лицо ее становилось еще острей, она взмахивала рукой картинно, как оратор на митинге.

– Мне за войну тут пришлось наслушаться комплиментов. Лично меня никто не задел ни разу, кроме детей.

В замоскворецком обществе, даже в среде образованных купцов, известных меценатов, вряд ли Наталья Ивановна получила бы такую независимость. Впрочем, может быть, там ушли далее, чем полагает общество и наш купеческий Шекспир.

Судя по разговорам, она выезжала куда хотела и когда хотела, с мужем и без мужа, в Хрустальный дворец, на выставки картин и скульптур, бывала на скачках, имела обширные знакомства.

Алексей хотел было спросить, не отстает ли она от русской жизни, знает ли, что у нас, не слишком ли увлечена, когда Наташа, словно отгадав, сказала, что до войны бывала дома и еще поедет. Последний раз фирма Эванс давала ей коммерческие поручения.

Наталья Ивановна знала театры обеих наших столиц, частные антрепризы и императорские, наши голоса и балеты. Она невольно возвращала мысли Алексея от Хрустального дворца и Гайд-парка к Китайгородским башням на Театральной.

Конечно, Эванс давал ей полную свободу. Он опять помчался наверх смирять детские ярости.

– Николс семьянин прекрасный, он не похож на своих. Англичане любят животных больше, чем детей, ласкают кошек, собак, боготворят своих выкормленных щенков, нежны с ними, а с детьми строги. Бьют их, отстраняют от себя, передают воспитателям. Бывают в семье грубы, когда никто не видит. Мой муж исключение.

– Обычай жестокий, – подтвердил Николай, возвращаясь. – У нас считается, что ласка портит, набалованный, привыкший к нежностям ребенок вырастет слабым, неготовым к жизненной борьбе, бывает неблагодарен родителям, на них привыкает смотреть как на дойную корову. Нежность, по мнению англичан, портит нервы, мешает выработке характера Нужен спорт. А кошек и собак нельзя испортить нежностями: лаская их, человек получает возможность, не во вред потомству, истратить свойственные ему чувства. Наши pets – любимцы, домашние животные, как громоотвод. Нежность без них может стать семейным ядом. Потомки животных с поколениями не теряют врожденных кошачьих и собачьих качеств, привычка к ласкам и лакомствам не становится врожденным свойством.

«Англичане знают, что делают!» – вспомнил Алексей фразу своего капитана на «Диане». У нас судят по-иному. Ребенок, выросший без ласки, как без отца, жестокосерд.

– Сам я не могу быть слишком строг с моими детьми. Они очень впечатлительны и обидчивы. Знатоки России полагают, что в России не правительство плохое, а у русских плохи нервы, они испорчены за века ига и что какое бы правительство ни сменило самодержавие, народ будет и его ненавидеть. До войны говорили, что Бог дал русским таланты, но лишил их душевного равновесия. Герцен, живущий в Лондоне под покровительством законов, написал теперь, что война показала в русском сильный зародыш. Такого мнения придерживаются наши участники войны. С этим многие согласны. Мой долг – вырастить детей с характером и крепкими нервами, не сломать их.

– Николс исключение, – повторила Наташа.

Колька всегда был целомудрен и еще мальчиком говорил товарищам, что хочет рано жениться и ему нужна будет только хорошая жена и больше никаких девиц и женщин в жизни не потребуется. «Это все глупости!» – отвечал он товарищам, когда они начинали заманчивые и дразнящие разговоры про связи светских женщин, про гусарские и студенческие утехи и попойки и про публичные дома.

Да, несмотря на всю свою склонность к спекуляциям и авантюрам, Колька оставался целомудренным.

Оказалось, что Наташа по Москве знает троюродного брата Алексея, он ухаживал за ней. Больше – она знает его невесту Веру, только, не знает, что она его невеста. Вера, как живая, предстала перед Алексеем. От нахлынувших воспоминаний Наташа стала ему еще милей. А Наташа ударилась в откровенность без границ. Незаметно Алексей и Наташа, как брат с сестрой, перешли на «ты».

– Англичанки узнали, что русские мужья нежны с женами. Смотри, Леша, не попадись им. Сами англичане – грубые мужья и отцы! – воскликнула Наташа и картинно взмахнула рукой, показывая в пространство как на оппозицию. – Муж может мне ответить: откуда ты знаешь, у тебя нет никакого опыта, да и сравнить не с кем. Но у меня есть приятельницы-англичанки, они бывают совершенно откровенны. Вы думаете, господа, что у англичанок, когда их доводят до белого каления и заставляют терпеть, потом не бывает душа нараспашку?.. Здесь, в особняках Челси, жен бьют чаще, чем где-либо. Леша, кстати, сходи посмотреть, как по утрам вешают преступников у тюрьмы, и какой сброд собирается в эти дни на такое зрелище, и какие там волчицы из трущоб.

Английский муж может быть с ней на балу или в гостях сама благопристойность, а приехав домой, схватить жену и сказать: «ну… корова…» или «ну ты, животное»… И это выслушивает викторианская леди в эру идеального благонравия.

– И лорды?

– А разве лорды не люди? Но Диккенса я не люблю. Если бы Англия стояла на таких негодяях, как его коммерческие столпы, не было бы цивилизации. Приму Диккенса только как карикатуриста

– Англичан вырастило море, – сказал Алексей. – Привило торговую предприимчивость как спасение от подъяремной тоски.

– А нас – Волга и Сибирь, – отвечала Наташа. – Через Сибирь мой отец водит чайные караваны. Но пока столичное общество России еще слишком провинциально и далеко от того, чтобы мыслить интересами Сибири. Оно ограничено казенными выгодами и петербургскими пошлостями, даже самые блестящие умы, которые живут со своими крепостными, как в оазисах. А ты не хотел бы познакомиться с Герценом?

– С Герценом?

– Да.

– Я даже не знаю толком, кто такой Герцен.

– Не слышал? Не понимаешь, о ком речь? Это наш писатель, он здесь как свой. Как и Тургенев. Герцен!

– Что-то слышал. Ты с ним знакома?

– Да

– Но ведь ты не революционерка, кажется?

Наташа рассмеялась:

– А ты слышал такое выражение: «крещеная собственность»?

– Нет…

Алексей рассказал про встречу с премьером на коне. Наташа умолчала, воздержалась.

– Ты нарочно повел Лешу к Ротшильду? – спросила она мужа.

Николай стал рассказывать, что у банкира все тот же небольшой кабинет, и у самого спеси не прибавилось.

Алексей запомнил Ротшильда. Безупречный джентльмен. Типичный англичанин. С утра завален делами. Принял письмо фирмы Эванс учтиво. Кивнул в знак согласия и что-то написал.

Алексей услыхал цифру процентов. Ротшильд заметил морщинку на его лбу. По лицу Ротшильда скользнула тень. Он и так сбавил ради старика Эванса.

– Зачем мне шиллинг, – сказал он Сибирцеву, подавая бумагу, – если к вечеру у меня не будет из него два шиллинга?

Ротшильд стал жаловаться Эвансу, что получил из Гамбурга письмо раввина, известного просветителя. Он призывает Ротшильда помочь своему народу, разбросанному по всему свету и влачащему жалкое существование, помочь нищим в нужде.

«Довольно евреям быть нацией шпионов, – с яростью и болью писал раввин, – выкупите, ваше превосходительство, г-н Ротшильд, еврейские земли и отдайте их своему народу, пусть евреи вернутся на родину предков и станут земледельцами и тружениками на своей земле. Когда-то евреи были храбрыми и воинственными и в древнем мире подавали примеры мужества. Такими они должны стать снова. Возродите нас. Дайте нам нашу землю, верните ее. Вы все можете. Вы самый богатый человек на свете».

Ротшильд развел руками. Он только что предоставил правительству Великобритании заем в четыре миллиона фунтов на покрытие военных убытков.

– А как это для евреев? – воскликнул он, рассказывая об этом.

«По-нашему это, кажется, чуть ли не сорок миллионов рублей», – подумал Сибирцев.

У евреев нет прав даже в Англии при этом. Ротшильду близок ли призыв раввина? Или ему не до этого? Или со временем он надеется найти сильных и верных союзников в англичанах, заслужив их благодарность, зная, что один в поле не воин.

Ротшильд сказал, что доволен своими сыновьями, но его выводит из себя племянник: нахал, каких свет не видал, не дает прохода горничным и служанкам, всех хватает и щиплет.

– Такой негодяй! Сегодня я застал его в коридоре, где шла уборка, он схватил девицу. Увидя меня, – что бы вы думали? – он выпустил ее, но не смутился… Он мне, своему дяде, подмигнул, словно товарищу по безобразиям. Я с утра не могу прийти в себя, не могу найти места и не могу молчать! Я молчу… Но я кричу! Я его вышлю к просветителю в Гамбург. Пусть его просвещает… Не думайте, что он дурачок. Он математик, вундеркинд. Но нахал. Хватает этих пуританок…

– А что будет, если у него появятся большие деньги? – с негодованием продолжал Ротшильд. – Женщины всегда остаются женщинами, а деньги деньгами. Французы говорят… что в каждой женщине живет… Что вы думаете об этом? – спросил он Сибирцева.

– Я стараюсь не держать при себе больших денег, – учтиво ответил Алексей, помня уроки японцев.

– Банкирская фирма должна быть чиста, как кристалл. Деньги, как чистая кровь в здоровом организме. Этот нахал развалит любую фирму. Я найду на него управу! Не поможет раввин – пошлю в Америку. Там они говорят: не все ли равно нам, вокруг какого столба объединяться? Вы говорите, что в Гонконге познакомились с банкиром Берроузом?

– Впервые – на борту «Паухатана» в порту Симода…

Ротшильд, слушая рассказ Алексея, скривил левую половину лица в брезгливую гримасу, в то время как правая оставалась британски холодна и правый глаз смотрел зорко – и это было ясней любых характеристик Сайлесу.

Банкир любезно отпустил посетителей.

– Ротшильд большой шутник, – сказал Эванс, выходя из банка.

– Он любит анекдоты?

– Другому нашему банкиру, а не ему предлагают открыть отделение банка в Петербурге. Племянник Ротшильда! Его может и не быть! Ротшильда можно понять. Ротшильд содержит государство, а будет избран в парламент без права занять в нем место.

– Царь имеет дела с парижским Ротшильдом, который, кстати, содержит отделения в портах Китая.

Ясно, что Эванс свой человек у банкира. Эванс всегда был стоек, как мальчики, которых изображает Диккенс.

– Ротшильд говорил не только со мной и с тобой. Он говорил с молодой Россией. Он проницателен, смотрит в будущее. Он сказал про заем и про письмо раввина. Но что предпочел спасение Англии. Он показал, что дал деньги на восстановление отечества, потрясенного войной, а не на выкуп обетованных земель.

Ротшильд подает руку в беде? Он подчиняет себе Англию? Щедрость его предшественников одарила Лондон знаменитой Национальной галереей.

На Англию ставится ставка, как на страну свободы. Англия не наивна. У нее есть Диккенс и Виктория. Англия с благодарностью делового человека пожимает протянутую руку, принимает поданную помощь и не останется в долгу, сохраняя традиции. Сила солому ломит. А силы в них бушуют. Алексей это почувствовал, когда познакомился с Энн Боуринг… Ротшильд подал бы помощь и России. Петербург нуждается в займе. Но ведут переговоры с банком Беринга. Молодой государь не хочет ходить в одной упряжке с двумя братьями из двух столиц.

А думать уж некогда; на вечерней улице сплошной грохот экипажей и карет, с блестящими от воды поднятыми верхами, с кучерами в коже и клеенке и в кожаных цилиндрах, сидящих на козлах с видом полицейских on duty – при исполнении обязанностей. Стук копыт, крики, шум дождя и ветра, при свете фонарей движется масса зонтиков, которые все время меняются на ходу, все толкаются, извиняясь и скалясь друг другу, как бы ссорятся и тут же примиряются. Нация яростных спорщиков и дельцов видна в уличном движении. Мальчики в красных курточках снуют под зонтиками с покупками, доставляя их из магазинов на дом…