Повести и рассказы

– Тогда просто отыми у него, – спокойно предложил Брынза, глядя в бинокль и направляя его на Степана.

– Как это? – не понял Степан.

Но Сивый при словах Брынзы тут же подскочил к Степану и ударом кулака сбил его с ног.

– А вот так, аристократ вонючий.

Степан, быстро вскочив на ноги, принял боксерскую стойку: выставив перед лицом кулаки тыльными сторонами к противнику, стал пружинисто подпрыгивать на ногах, вспомнив, как его учили английскому боксу.

Это так рассмешило Сивого, что он перестал драться, а, схватившись за живот, истерично захохотал.

– Вы гляньте, братцы, только гляньте, что аристократик вонючий вытворяет. Он со страху в штаны наложил и трясется.

Беспризорники тоже хохотали.

– Хвать ржать, придурки, – рявкнул Брынза, – это англицкий способ драться, бокс называется, я в цирке видел. А вы, балбесы, хоть раз в цирке бывали?

Все примолкли. Сивый, глумливо кривляясь, подошел ближе к Степану и, замахнувшись, ударил, но Степан, легко отскочив, уклонился от удара, быстро перешел в контрнаступление и ударил Сивого кулаком в нос. Тот схватился рукой за нос, а когда отнял руку и увидел, что она в крови, прошипел:

– Ну, белая кость, держись, я тебе твою голубую кровь пущу. Будешь знать, как нашу, пролетарскую, проливать.

При этих словах Сивый, резко упав на спину, молниеносно двумя ногами подсек ноги Степана.

Тот упал. Сивый кинулся к забору и, выдрав штакетник, подбежал к поднимающемуся Степану и ударил его палкой по рукам, которыми тот опирался о землю, пытаясь подняться. Руки Степана подкосились, он снова упал. Тогда Сивый ударил его палкой по спине. От этого удара штакетина переломилась пополам. Ногой Сивый успел еще пнуть Степана в лицо. Степан поднялся с трудом, его шатало из стороны в сторону, но он вновь принял боксерскую стойку. Сивый, поигрывая обломком штакетины, со злорадной ухмылкой смотрел на подходившего к нему Степана, у которого из разбитой губы струилась кровь.

– Гляньте-ка, у этого аристократика кровь все же красная.

– Это нечестно, – еле ворочая разбитыми губами, сказал Степан.

– Это тебе не дуэль, тут правил нет.

– Отдай бинокль, – снова проговорил Степан, исподлобья глядя на Сивого.

– Держи карман шире, ты заставь меня отдать.

Тут Степан неожиданно с диким криком кинулся головой в грудь противника. Сивый упал. Степан прыгнул на него, но тот успел выставить вперед ступню ноги, и Степан, налетев на ногу животом, перелетел через Сивого. Сивый ловко на спине развернулся к Степану, поднял ноги и ударил пятками в живот Степана. Степан согнулся от боли, но успел перехватить одну ногу Сивого и яростно вцепился в нее зубами.

– Ай, ай-ай-ай, – завопил Сивый, – отпусти! Больно, больно, гад.

Но Степан и не думал отпускать, а еще сильнее сомкнул зубы.

– Ненормальный, – заорал что было сил Сивый, – забирай свой бинокль.

Степан отпустил ногу Сивого, встал и, отплевывая кровь, подошел к Брынзе. Сивый, сидя на земле и схватившись за окровавленную ногу, причитал:

– Ой, мамочки, ой, родненькие, вот подлюга, как кусается.

– Ну ты, Аристократ, даешь, – сказал Брынза, не то одобрительно, не то осуждающе покачивая головой и отдавая бинокль Степану.

Степан взял бинокль, подойдя к Сивому, примирительно сказал:

– Вы уж простите меня, как-то так получилось, я не хотел.

Сивый уже успел обмотать рану какой-то тряпкой. Он вдруг улыбнулся и, поморщившись, встал, протягивая Степану руку:

– Да чего там. Я сам не ожидал. Молодец, Аристократ, не хлюпик. Уважаю. А кто старое помянет, тому глаз вон.

– Я сам от себя этого не ожидал, – сказал Степан, в смущении пожимая руку Сивому.

13

Беспризорники спали в большом сарае, кто где устроился. Кто в большой бочке, кто на постеленной соломе, кто на каком-нибудь рванье. Брынза спал в самодельном гамаке из рыбацких сетей. Степан в углу сарая прямо на досках, подложив под голову узелок и накрывшись дырявым мешком. Лучи раннего утреннего солнца начали проникать в щели сарая и небольшие оконца. Беспризорники стали вставать, позевывая и почесываясь, беззлобно переругиваясь между собой. Степана разбудил Сивый.

– Ну ты, Аристократ, и спать горазд. Кто же за тебя работать будет?

– Что, где? – спросил Степан, спросонья протирая глаза и недоуменно оглядываясь кругом.

– Работать, говорю, пора, – ухмыльнулся Сивый.

– Работать? Я готов. Что делать? – спросил Степан, окончательно приходя в себя.

– Воровать пойдем, что еще делать, – хохотнул Сивый.

– Как воровать? – не понял Степан.

– Как все воруют, – похлопал его по плечу Сивый.

– Нет, воровать я не буду.

– Как это не будешь? – возмутился Сивый. – Жрать ворованное всегда готов, а воровать не будешь?!

– Да я не умею, – оправдывался Степан.

– Это не беда, научим. Пойдем на рынок, с утра, в суматохе всегда сподручней.

– А нельзя ли какую другую работу?

– Слушай, Аристократ, у нас тут закон суровый. Даром тебя кормить никто не будет.

14

Над городским женским монастырем в честь Иверской иконы Божией Матери разносится колокольный звон, призывая к утренней службе. По базарной площади спешат две женщины, они несут тяжелую корзину, взявшись вдвоем за ее ручки. Сзади идут Степан и Сивый. Сивый подмигивает Степану и, обогнав женщин, поворачивается к ним:

– Здравствуйте, гражданки, давайте я вам помогу ради праздника.

Женщины останавливаются и окидывают Сивого недоверчивым взглядом:

– Спасибо, – говорит одна из них, – но мы уж сами как-нибудь. А ты ступай своей дорогой.

– Да нет, давайте все же помогу, – говорит настойчиво Сивый и берется за ручку корзины.

Женщина испуганно дергает корзину к себе, а Сивый тянет к себе. В это время к ним подбегает Степан. Он теперь уже не тот растерянный и наивный юноша. Взгляд его нагло-уверенный и насмешливый.

– Ты чего к дамам пристаешь, а ну иди отсюда, вор, я тебя знаю.

Женщины теперь уже растерянно смотрят на Степана, но они рады такой заступе.

– Иди, откуда пришел, – продолжает грозным голосом Степан, обращаясь к Сивому, – как тебе только не совестно к святым людям приставать.

Сивый, как будто испугавшись, отпускает ручку корзины и отступает на шаг.

– Иди, иди и не останавливайся, – продолжает свою грозную речь Степан и берет сам корзину.

– Спасибо, молодой человек, – лепечут женщины, безропотно передавая корзину Степану.

– Мерси, мадам, – говорит Степан, раскланивается и вдруг, сорвавшись с места, пускается наутек.

Женщины охают в растерянности, но тут же, опомнившись, кричат:

– Держи, держи вора!

У одного из прилавков стоят две монахини – молодая и пожилая. Пожилая рассматривает предлагаемый продавцом товар, а молодая оглядывается по сторонам. Незаметно выпростав из-под рясы баранку, откусывает и жует, одновременно наблюдая за убегающими Степаном и Сивым. Когда Степан пробегает мимо нее, она ловко из-под рясы выставляет свою ножку в черном высоком ботинке, и Степан, споткнувшись о ногу монахини, летит вперед носом. Он падает, из корзины высыпаются яблоки. Монахиня, подставившая ногу, испуганно крестится, но в то же время, заметив подкатившееся к ней яблоко, носком ботинка подвигает его к себе, а затем, оглянувшись, нагибается и, подняв, прячет в складках рясы. На Степана накидываются торговцы и начинают его избивать. Монахиня смотрит уже с сочувствием и сожалением на Степана, что не мешает ей, отерев яблоко о рукав рясы, с хрустом откусив, есть. Вторая, пожилая монахиня Феодора, казначея монастыря, кидается защищать Степана от разъяренных торговцев.

15

Настоятельница женского монастыря игуменья Евфросиния сидела за письменным столом в своих приемных покоях и перебирала бумаги, делая на них пометки. За дверью раздался осторожный стук и женский голос робко произнес:

– Господи Иисусе Христе, помилуй нас.

– Аминь, – не отрываясь от бумаг, ответила игуменья.^[4]

Дверь приоткрылась, и в нее проскользнула монахиня Феодора. Подойдя к столу настоятельницы, она остановилась в ожидании. Матушка игуменья, так и не подняв головы на вошедшую, продолжая читать бумаги, спросила:

– Ну что, сестра Феодора, подрядчикам деньги передала?

– Ох, матушка Евфросиния, да какие сейчас деньги, они уже ничего не стоят нынче. Бригадир просит хлебом расплачиваться.

Игуменья отложила в сторону бумаги и подняла усталый взгляд на Феодору.

– Где же нам его взять? Полмешка осталось, да я его на просфоры берегу. Отдадим, а на чем тогда службу совершать?

– Да я, матушка, к вам с радостной вестью! Господь призрел на наше сиротство. Отец Петр из Покровки после жатвы озимых, как и обещал, прислал тридцать мешков, у них нынче урожай хороший.

– Ну порадовала ты меня, мать моя, иди договаривайся, пусть подрядчики продолжают крышу перекрывать. Иди, и Бог тебя благословит.

Сказав это, матушка игуменья подошла к Феодоре и перекрестила ее. Та поцеловала ей руку, но не уходила. Евфросиния снова было углубилась в бумаги, давая этим понять, что разговор окончен, но, увидев, что та не уходит, подняла на нее вопросительный взгляд:

– Ну, что еще у тебя?

– Племянник отца Тавриона, настоятеля Новоспасского монастыря, где безбожники всех поубивали. Здесь он, у нас. Скитался мальчишка долго, натерпелся, так что и к ворам попал. Приютить бы его надо.

– Царство Небесное мученикам Христовым, – вставая и крестясь на образа, сказала матушка игуменья, – приведи его сюда.

16

Феодора ввела в кабинет настоятельницы Степана с подтеками и синяками на лице. Степан троекратно перекрестился на образа и подошел к игуменье под благословение. Игуменья осенила Степана крестным знамением и, когда он наклонился к ее руке, поцеловала его в голову.

– Бедный ты мой мальчик, как же ты все это перенес там, в монастыре?

Степан, потупив голову, тихо сказал:

– Я очень испугался вначале. Убежал, а потом жалел, что не остался с ними.

– Эх, горемычный ты мой, все смерти боятся.

– Мне уже семнадцать.

– Ну и что? Да какая разница, милый, все под Богом ходим. Феодора, – обратилась она к казначее, – пристрой паренька к бригаде плотников, пусть трудится во славу Божью, да кормите его. Вон какой, в чем душа только держится.

17

Владимир Ильич Ленин из окна своего рабочего кабинета задумчиво смотрел на шагающих строем по кремлевской площади красноармейцев. Потом энергично повернулся к ожидавшей его машинистке.

– Ну-с, сударыня, на чем мы с вами остановились?

Сухощавая мадам лет тридцати пяти, в черной кожаной куртке и темной косынке, повязанной узлом назад, до этого вопросительно смотревшая на Ильича, глянула на бумагу, вставленную в пишущую машинку, и прочитала:

– …разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий.

– Вот именно, на много, – встрепенулся Ленин.

Он стал шагать взад и вперед по красной ковровой дорожке и диктовать дальше:

– … Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы должны провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления.

После этой фразы Ленин остановился возле стола, взял стакан с чаем в серебряном подстаканнике, отхлебнул, зажмурился от удовольствия и вновь продолжил свое хождение по дорожке.

– Если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществить их самым решительным образом и в самый короткий срок.

Ленин снова остановился, задумался и, энергично взмахнув рукой, продолжил:

– И чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше.

Он снова подошел к окну и, глядя на марширующих красноармейцев, в задумчивости негромко проговорил:

– Да-с, судари мои, чем больше, тем лучше…

18

Бригада плотников перелицовывает деревянную крышу монастырского корпуса. Степан привязывает несколько досок к веревке, спускающейся с лебедки, укрепленной на крыше, и кричит:

– Поднимай.

Доски медленно ползут вверх. Подвязанные посередине, они начинают вращаться, а Степан отворачивается и смотрит на проходящих мимо молодых послушниц, которые, скромно потупив глаза, все же изредка бросают взгляды в сторону Степана. Степан приветливо слегка кланяется им, и, пока он распрямляется, крутящаяся связка досок слегка ударяет его по затылку. Монахини прыскают и, зажав рты руками, ускоряют шаг.

19

Вся бригада кровельщиков обедает. Их обслуживают монахини. Пожилая монахиня подходит с кувшином молока и наливает Степану в кружку.

Степка с благодарностью смотрит на монахиню.

– Спаси Господи, матушка.

– Кушай, Степушка, сестра Корнелия специально для тебя ходила в Самойловку. У них молоко особенное.

20

Хлынул дождь. Настоящий летний ливень. Бригада, в которой работает Степан, прячется под навесом. Степка видит, как монахини пытаются спасти из-под дождя одежду, развешанную на заднем дворе монастыря, он бежит к ним на помощь. Тащит тяжелую корзину с бельем, но поскальзывается и падает в грязь. Молодые монахини смеются, помогают ему подняться и вместе тащат дальше корзину.

21

Степка идет утром на работу вместе с бригадой, его окликает послушница и, подбежав, вручает постиранную рубашку.

22

В губкоме^[5] идет экстренное заседание. Обсуждается директива ВЦИК^[6] об изъятии церковных ценностей. Выступает Иван Исаевич Садовский, первый секретарь губкома. Слушают его внимательно, понимая всю значимость данного вопроса для укрепления власти большевиков в молодой советской республике. Иван Исаевич – старый большевик-ленинец. Годы подполья, ссылки и тюрем закалили характер этого несгибаемого революционера. Говорит он жестко, короткими фразами, словно гвозди заколачивает:

– Товарищи! Мы собрались, чтобы обсудить директиву ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Партия требует от нас решительных действий. В идеологии Церковь – наш главный враг. Сейчас, когда в стране разруха, а в Поволжье голод, мы должны воспользоваться этой благоприятной для нас ситуацией в борьбе с попами и монахами. Их надо уничтожать под корень. Раз и навсегда. Беспощадно истребить всех во имя мировой революции. Изъятие ценностей непременно вызовет сопротивление церковников. Этим обстоятельством и требует незамедлительно воспользоваться Владимир Ильич. Другой возможности у нас с вами, товарищи, может и не быть. Какие будут предложения? – Он сурово обвел глазами всех присутствующих и добавил: – Товарищи, прошу говорить коротко и только по существу вопроса.

Слово взял член губкома Петр Евдокимович Свирников:

– Товарищи, хочу проинформировать вас, что настоятельница женского монастыря игуменья Евфросиния уже приходила к нам с предложением помочь. В воскресенье в монастыре при всем народе отслужат молебен и она сама снимет драгоценный оклад с Иверской иконы Божьей Матери и передаст голодающим, а народу объяснит, что икона и без оклада остается такой же чудотворной.

После этого выступления поднялся невообразимый шум, многие повскакали с мест. Раздались крики:

– Вот ведь, стерва, что удумала: поднять авторитет Церкви за счет помощи голодающим!

– Товарищи, да это же идеологический террор со стороны церковников!

– Прекратить шум, – рявкает Садовский, – заседание губкома продолжается. Слово имеет член Губчека товарищ Коган.

Коган встал, расправил портупею и, оглядев все собрание взглядом, полным превосходства, начал свою речь:

– Товарищи! Никакого идеологического террора церковников мы не потерпим. На любой террор мы ответим беспощадным красным террором. В данной ситуации, я считаю, нам нужно нанести упреждающий удар. В воскресенье мы войдем в монастырский собор прямо во время службы и начнем изъятие церковных ценностей. Если будет оказано сопротивление, тем лучше. За саботаж декретам советской власти мы арестуем игуменью как организатора контрреволюционного мятежа, а затем проведем изъятие.

23

Над монастырем протяжно и гулко разносится звон главного соборного колокола, призывая православных на воскресную литургию. По монастырскому двору, тяжко ступая и морщась при каждом шаге, идет игуменья Евфросиния, опираясь на свой настоятельский посох. Рядом с ней, но из уважения на полшага позади, вышагивает монахиня Феодора.

– Я сегодня, сестра Феодора, уснуть никак не могла всю ночь, – жалуется духовной сестре настоятельница.

– Что же, матушка, опять небось суставы ломило? – участливо вопрошает та.

– Да Бог с ними, с суставами, – со вздохом машет рукой мать Евфросиния, – о другом душа болит. Сама же знаешь, что сейчас творится. Монастыри закрывают, монахов разгоняют, а то еще хуже – убивают или в тюрьмы отправляют. Вот и думаю: нас-то что ждет?

– Да Бог с тобой, матушка, – всплеснула в страхе руками Феодора.

– То-то и оно, какой уж тут сон. Ворочалась, ворочалась, а потом решила: уж коли сна нет, так хоть помолюсь. Читаю молитвы и надеждой себя утешаю: Бог милостив, может, и минует сия чаша нашу обитель.

Матушка игуменья приостановилась и перекрестилась на купола собора, Феодора перекрестилась следом за настоятельницей. Игуменья повернулась к ней и почти шепотом проговорила:

– А под утро задремала да вижу сон, будто Ангелы Божьи с небес спускаются, а в руках венцы держат. Стала я Ангелов считать. Подходит ко мне убиенный отец Таврион и говорит: «Не трудись, матушка, напрасно, все уже давно подсчитано. Здесь ровно сорок четыре венца». Проснулась и поняла, не минует сия чаша нашу обитель, ждет мученический венец всех.

– Свят, свят, свят, – закрестилась Феодора, в страхе глядя на игуменью, – так почему же сорок четыре, у нас же в монастыре вместе с вами сорок пять? Может, вам отец Таврион про сорок пять говорил?

– Нет, сестра Феодора, именно сорок четыре.

– Значит, кто-то из сестер избегнет венца мученического, – тут же вставила свое слово казначея.

В это время начался праздничный трезвон всех колоколов, и игуменья заспешила к собору.

24

На великом входе^[7] во время пения Херувимской^[8]матушка игуменья заплакала. Хор сегодня пел особенно умилительно. Звонкие девичьи голоса уносились под своды огромного собора и ниспадали оттуда на стоящих в храме людей благотворными искрами, зажигающими сердца молитвой и покаянием. Когда хор запел: «Яко да Царя всех подымем»^[9], у входа в собор послышался какой-то неясный шум. Матушка игуменья прислушалась, потом обратилась к рядом стоящей монахине Феодоре:

– Узнай, сестра, что там происходит.

Феодора ушла, но вскоре вернулась бледная и дрожащим голосом поведала:

– Матушка настоятельница, там какие-то люди с оружием пытаются войти в собор, говорят, что будут изымать церковные ценности, а наши прихожане-мужики их не пускают, вот и шумят. Что благословите, матушка, делать?

– Ты слышала, мать Феодора, что провозглашал архидиакон перед Херувимскою песнью? Неверные должны покинуть храм.

– Но они, матушка, по-моему, настроены решительно и не захотят выходить, – испуганно возразила Феодора.

– Я тоже настроена решительно: не захотят добром, благословляю вышибить вон, а двери – на запор до конца литургии.

Матушка игуменья распрямилась, глаза ее гневно блеснули.

25

В притворе собора происходила давка. Со стороны входа в храм через толпу прихожан пытались пробраться представители комиссии по изъятию церковных ценностей. Мужики-прихожане напирали на них, пытаясь вытеснить незваных гостей. Впереди членов комиссии толкался подвыпивший матрос в бескозырке набекрень. Он больше всех кричал и суетился. Видя, что его усилия не приносят результата, он вынул из кармана револьвер и начал размахивать им над головой.

Феодора, заметив пистолет, активно заработала локтями, предпринимая отчаянную попытку пробраться к матросу. Наконец ей это удалось.

– Ты что это, ирод окаянный, с оружием в храм Божий лезешь?

– Именем революции, разойдись! – кричал матрос, не обращая внимания на Феодору, и, видя, что его угрозы мало чему помогают, выстрелил из револьвера в потолок храма. Прихожане и члены комиссии шарахнулись в стороны от матроса, а монахиня, наоборот, с отчаянной решимостью кинулась к нему и вцепилась в его руку. Матрос, не ожидавший от монахини такой прыти, выронил револьвер. Но другой рукой он сшиб с головы Феодоры монашеский клобук. Феодора, отпустив матроса, нагнулась, чтобы поднять клобук. Матрос, вдохновленный этой маленькой победой, стянул с головы монахини еще и апостольник^[10]. Феодора растерянно схватилась за голову руками. Ее растрепанные волосы рассыпались по плечам. Матрос, довольный, громко засмеялся. Монахиня, держась руками за простоволосую голову, вначале охала от стыда. Услышав смех матроса, повернулась к нему с гневным выражением лица. Тот продолжал смеяться. Феодора запустила руку под полу своей рясы, достала большую медную монастырскую печать и что есть силы ударила ею матроса по лицу. Матрос упал. Толпа мужиков, вдохновленная этим подвигом матушки казначеи, дружно навалилась на членов комиссии и выдавила их из собора. Створки тяжелых дверей медленно, но уверенно стали сближаться между собой. Наконец они закрылись, и тут же задвинулся тяжелый железный засов. В храме сразу водворилась тишина, нарушаемая лишь благостным пением хора.

26

На паперти собора члены комиссии губкома ожидают окончания службы. Кто-то сидит со скучающим видом. Кто-то разговаривает между собой. Два красноармейца, опершись на свои винтовки, курят в стороне самокрутки. Суетится один только матрос, под глазом у него красуется синяк. Он подходит то к одному, то к другому члену комиссии:

– Чего мы тут ждем, принести динамиту и взорвать дверь.

– Зачем это? – лениво отвечает ему член комиссии. – Служба закончится, сами выйдут.

– Чего нам ждать конца службы, – остервенело кидается матрос к другому члену комиссии.

– Чего ты нас напрягаешь, – зло отвечает тот, – вот подъедет ВЧК^[11] и пусть разбирается.

Но матрос не унимается:

– Какого хрена мы тогда здесь? Эй, солдатики, а ну, подойди сюда. Давай, стучите в дверь прикладами, чтоб этим святошам тошно стало.

Красноармейцы стали нехотя стучать прикладами в двери собора. В это время на открытом легковом автомобиле подъехал Коган. Не выходя из автомобиля, он мрачно посмотрел на солдат, отвернулся и подозвал к себе одного из членов комиссии. В это время заскрипел засов и двери собора стали открываться. В дверном проеме стояли монахини, а впереди сама игуменья. Постукивая посохом, она вышла на паперть собора и властно посмотрела на членов комиссии. Те, невольно заробев, расступились. Евфросиния стала спускаться по ступеням паперти. Внизу ее с наглой ухмылкой поджидал Коган. Игуменья, спустившись, остановилась перед Коганом, который перегородил ей дорогу.

– Решением губкома, – громко, так, чтоб все слышали, произнес Коган, – за саботаж декретам советской власти и открытое вооруженное сопротивление ваш монастырь закрывается. Все его имущество передается в руки законной власти рабочих и крестьян. Зачинщиков сопротивления приказано арестовать.

Настоятельница спокойно выслушала Когана и сказала:

– Наше оружие – молитва и крест. А зачинщица этого, как вы изволили выразиться, «вооруженного сопротивления», я одна, а больше никто не виноват.

– Мы сами разберемся, кто виноват, – криво улыбнулся Коган и, повернувшись к солдатам, приказал: – Арестовать ее и в машину.

Матушка игуменья повернулась к сестрам и поклонилась им в пояс:

– Простите меня, сестры, за то, что была строга с вами. Бдите и молитесь, Бог даст, скоро увидимся.

Послышались всхлипы и причитания монахинь. Монахиня Феодора решительно вышла из толпы и тоже поклонилась сестрам:

– Простите и меня, я с матушкой игуменьей пойду.

Красноармейцы вопросительно глядят на Когана.

– Ее, ее непременно надо арестовать, товарищ Коган, – закричал, подскакивая к Феодоре, матросик, – эта стерва всеми руководила, когда нас выталкивали из собора. Между прочим, мне самолично чем-то тяжелым двинула, чуть не убила. – При этих словах он указал на свой синяк.

Коган ухмыльнулся, глядя на подбитый глаз матроса, и распорядился:

– Эту тоже под арест.

Красноармейцы повели монахинь к машине. Игуменья повернулась к Феодоре и вполголоса спросила:

– Чем это ты, мать Феодора, бедолагу двинула?

– Да так, что под рукой было, – смущаясь, ответила Феодора.

– Что же у тебя под рукой было? – продолжала интересоваться игуменья, садясь в автомобиль.

– Наша монастырская печать, матушка, – ответила Феодора, – она же ох какая здоровая да тяжелая.

Настоятельница засмеялась:

– Значит, припечатала антихристу?

– Сподобилась, мать игуменья, – улыбнулась ей в ответ Феодора.

Конвоиры с недоумением переглянулись, видя, что монахини улыбаются.

27

Коган, постучавшись, вошел в кабинет секретаря губкома. Садовский встал и, выйдя из-за стола, крепко пожал ему руку.

– Проходи, товарищ Коган, садись, есть к тебе вопросы. Я доложил в ЦИК^[12], что работа по изъятию церковных ценностей прошла гладко. Но Владимир Ильич недоволен результатами. В ЦИКе считают, что мало ликвидировано контрреволюционного церковного элемента. Монастырь закрыли, а где монахини?

Коган устало присел к столу и, сняв кожаную фуражку, пригладил волосы рукой.

– В монастыре, товарищ Садовский, было сорок пять монахинь. Настоятельница и казначея арестованы, сидят у нас в подвале ЧК^[13], мы их допрашиваем. Все остальные монахини разошлись на жительство в город по квартирам.

– По квартирам, говоришь? А вот теперь подумай, товарищ Коган, что эти оставшиеся сорок три монахини делают в миру? Я, например, ни на минуту не сомневаюсь, что они ведут контрреволюционную пропаганду среди несознательного населения.

– Думаю, ты прав, товарищ Садовский, – опустив голову, сказал Коган. – Хотя мы пытаемся держать этот вопрос под контролем, но разве за всеми уследишь?

– Это верно, не уследишь. А ты еще подумай о том, товарищ Коган, чтобы их вообще в городе не было.

– Есть у меня мыслишка, как без особых хлопот уладить все это дело, – оживился Коган, ближе придвигаясь к столу, – могу поделиться.

– Нет, нет, товарищ Коган, не надо, – брезгливо поморщившись, замахал руками Садовский, – партия и так тебе доверяет. Действуй самостоятельно, а потом расскажешь. Считай это заданием партии, а уж каким методом ты его выполнишь – это не имеет значения.

28

Две монахини шли с базарной площади вдоль монастырской стены. Позади них, понурив голову, плелся Степан с большой корзиной в руках. Поравнявшись с монастырскими воротами, монахини повернулись к ним и осенили себя крестным знамением с поклоном. Когда они разогнулись от поклона, то с удивлением воззрились на нишу, где раньше висела икона Иверской Божьей Матери. Там теперь красовался красный плакат.

– «КТО НЕ РАБОТАЕТ – ТОТ НЕ ЕСТ!» – прочитала надпись на плакате монахиня, что была помоложе.

– Охальники, – проворчала пожилая монахиня, – это же слова святого апостола Павла^[14].

– Может, они и Бога признают? – робко сказала молодая монахиня.

– Признают, жди, – сердито сказала пожилая и повернулась, чтобы идти.

Степан, взявшись было за корзину, как бы нехотя заметил монахиням:

– Там, на воротах, вроде какой-то листок бумаги.

– А ну-ка, Степка, побеги посмотри, чего там, – попросила одна из сестер.

Степан подбежал к воротам, прочитал листок и, обернувшись к монахиням, радостно замахал им рукой, приглашая подойти. Сестры заспешили к Степану.

– Матушки, тут объявление, о том, что монастырь вновь открывают.

– Матерь Божия, – запричитали сестры, – читай, Степушка, читай вслух.

– «Сегодня в девятнадцать часов в трапезной монастыря состоится собрание всех монахинь, желающих открыть монастырь».

– Ой, батюшки, счастье-то какое, – всплеснула руками молодая монахиня, – прямо не верится.

– Никак Царица Небесная чудеса творит, – благоговейно перекрестилась пожилая монахиня, – раз уж здесь написано, так оно и есть. Пойдем предупредим остальных. Ты беги, Степка, к матери Иоанне и Сусанне, а затем обойди Пелагию, Зою и Игнатию, ты знаешь, где они живут. А уж там тебе и другие адреса дадут. Надо всех успеть предупредить.

И монахини, еще раз перекрестившись и обнявшись на радостях, разошлись в разные стороны.

29

В трапезной монастыря на составленных рядами скамьях сидели радостные и взволнованные монахини. Коган вошел бодрой походкой.

– Здравствуйте, гражданки монахини.

– Здравствуйте, – вразнобой отвечали сестры, вставая для приветствия навстречу Когану.

– Садитесь, садитесь, гражданки монахини. Все ли вы здесь собрались?

– Все, кроме матушки настоятельницы и сестры Феодоры, да еще послушница Валентина уехала к своим, в деревню, – ответила за всех регент хора монахиня Иоанна.

– Думаю, что с вашей настоятельницей и гражданкой Феодорой вы вскоре встретитесь, – обнадежил монахинь Коган.

Сестры обрадовано загомонили. А Коган подождал, когда наступит тишина, и продолжил:

– Советская власть решила вернуть вам монастырь, но вы также должны нам помочь.

– Чем помочь? Чем? – забеспокоились сестры.

– Успокойтесь, гражданки, это в ваших силах. Нужно выехать в одно село и поработать в поле на уборке урожая. Сами понимаете: гражданская война, работников на полях не хватает. Ну, словом, все ли вы согласны?

– Согласны. Конечно, согласны, – наперебой радостно восклицали монахини. – А как же не согласиться. Нам лишь бы монастырь вернуть да снова Богу служить.

– Ну, вот и хорошо, – сказал, довольно потирая руки, Коган, – скоро прибудут подводы, и мы с вами поедем на пристань, а там – на барже по реке к селу. Прошу никому не расходиться. Можете здесь сидеть и молиться себе на здоровье.

Коган вышел из трапезной, за которой стояло двое красноармейцев с винтовками.

– Никого не выпускать до моего прихода, – приказал он и быстро зашагал к выходу.

Из-за дверей трапезной было слышно дружное и слаженное пение монахинь: «Царица моя Преблагая, надежда моя Богородице…»

30

Подводы с монахинями подъехали прямо на пристань, когда город погрузился в сумерки. Возле причала стояла старая деревянная баржа и буксирный катер. Монахини по трапу стали переходить на баржу. Двое красноармейцев, Зубов с Брюхановым, направляли сестер к откинутому на палубе большому люку. Монахини спускались по широкой и пологой лестнице прямо в трюм баржи. Брюханов освещал им путь фонариком.

В то время как монахини погружались в баржу, к пристани подбежал Степан. Красноармеец с винтовкой наперевес перегородил ему дорогу:

– Стой! Куда идешь? Не положено.

Степан отошел в сторонку и спрятался за ящики. Он достал бинокль и навел его на баржу. Увидев Когана и Зубова, вздрогнул и чуть не уронил бинокль.

Когда все сестры спустились в трюм, Зубов подвесил фонарик на крюк к потолку трюма и быстро вылез наверх. Как только он оказался на палубе, крышку люка сразу же опустили. Зубов сверху навесил на люк большой амбарный замок и, закрыв его, отдал ключ Когану.

– Герметичность баржи проверили? – спрашивает Коган у Зубова.