Цветок цикория. Книга 1. Облачный бык

– Зонтик, – заверил он, сгрузив колючие ветки и палки орешника. – Хотя скорее шалаш. Все, поехали. Ласточки давно прилетели?

– Сегодня. То есть сегодня я рассмотрела и услышала. Я ненадежный свидетель. И зрение так себе, и вообще мало замечаю то, что очевидно иным.

– Грозы уже были по весне?

– Нет.

– Опасно ехать через поле, зная, что скоро гроза. Не сомневаюсь, именно гроза!

– Там лощинка, – я неловко махнула, рассекая поле пополам. – Думаю, никто умный искать в ней не станет. Они знают про грозу?

– Еще бы. Отдай обещанные пять рублей. – Он выхватил кошелек жадно, сразу привязал к верёвке-поясу и уточнил вроде бы нехотя: – Не жди, что верну с добавочкой. Лучше нам не встречаться впредь. Тебе же спокойнее.

И замолчал. Кажется, он как раз теперь полностью прижился в мире и осознал, что болтать со мной неполезно. Ну и пусть. С лысым Яковом молчалось легко. Мы сидели на скамейке рядом, но оставались такими же далекими, как звезды в небе. Совсем никаких обязательств. Если б пообещал вернуть пять рублей, дело другое. Если б принялся корчить деревенщину, дурашливо благодарить или рассказывать о себе, о выползках вообще… Я вздохнула протяжно. Утренний Яков, похоже, зацепил меня. Не обидел, а именно оцарапал. Не просто так я надела его имя на чужака.

– Совесть можно продать, но нельзя купить, – я вдруг решила опробовать на лысом Якове свои недавние умствования.

– Ну не за пять же рублей, – он покосился на меня с подозрением.

– Я в общем. Вспомнила, что утром уже рассказывала одному Якову, как вредны деньги, ставшие высшей ценностью мира.

– Что, утром у тебя было десять рублей? – Выползок нахмурился. – Пятнадцать?

– Утром обошлось. Он даже накормил меня. Просто так.

– Сколько тебе лет, безнадежный ребенок?

– Девятнадцать.

– Н-да, умнеть поздно, – выползок ссутулился. – Зачем думаю об этом? Пойдет дождь, я сгину. Только так. А по поводу денег не переживай, тебе вовек не накопить столько, чтобы стало опасно с ними обращаться. К тому же деньги вроде магнита. Одних тянут, других отталкивают. Еще имеется особенная порода людей, к золоту вполне безразличная и тем ему… что-то я разговорился. Н-да… Проще жить ты не сможешь, а это боль. Вот тебе волшебное средство: устанешь от мыслей, гляди в небо. Или боль ослабнет, или отвлечешься. Небо прекрасно. Тридцать восемь раз меня убивали, но я успевал увидеть небо и уже поэтому ни о чем не жалел.

Мы помолчали, каждый о своем. У меня мерзла спина. Проклятущее воображение! Умирать, глядя ввысь и улыбаясь. Еще немного, и я начну всхлипывать. А пока запрокидываю голову и гляжу в небо. Помогает, мысли из головы вытряхиваются, словно сор. Предгрозовое небо – магнит, оно тянет взгляд, и кажется – падаешь в него… до головокружения.

– Твое драгоценное небо заплывает синевой, будто солнцу глаз подбили. Невероятно! Я приехала сюда при тишайшей ясной погоде. Думала про летние облака легче пуха, и на тебе, все небо – сплошной свинец!

Яков безмятежно пожал плечами. Я нахохлилась, прикусила губу. Уже понятно, скоро нас накроет не гроза – грозища! Ну, одно неплохо, я не ошиблась насчет лощинки, её уже видно, Снежок споро топает под уклон.

– Повалю коня, укутаю морду. Пролежит как дохлый до конца грозы. Тебе построю шалашик. – Яков помолчал и добавил: – Молний очень боишься?

– Мы уже посреди поля. Зачем спрашивать? Хочешь услышать звонкое д-д-да?

Я постучала зубами и шмыгнула носом. Сама не знаю, в шутку или всерьез.

– Одной тебе придется бояться, вот что досадно. Дешевая у меня совесть, ты права. Пять рублей…

Он резковато рассмеялся. Щёлкнул языком, приглашая Снежка перейти на рысь. Шарабан стало раскачивать, я вцепилась в лавку и молча переживала за Снежка. Туча наливалась тяжестью, готовая расплющить мир под собою. Точно знаю, я сравниваю её с синяком из-за утреннего Якова. Он злодей, но сейчас был бы кстати. Он вряд ли боится громов и молний. Болтал бы без умолку, нес такую чушь – заслушаешься. Я бы злилась и дулась. Благодать.

Чем гуще мрачнело небо, тем ниже к траве оно давило паутину ласточкиных промельков. Воздух густел, делался вязким. Мошкара билась, словно в клейкой ловушке. Ветер то смолкал намертво, то хлестал во всю силу. Пихал за шиворот травинки, норовил запорошить глаза. Вздыбливал вьюны, которые, правда, не дорастали до туч и смерчами не делались. Про смерчи я только в книжках читала. Это южная, степная напасть.

Первые тяжелые капли простучали по скамейке. Одна звучно хлопнула меня по лбу. Огромная! Пока я отплевывалась и терла глаза, Яков распряг Снежка, ловко подсек и повалил. Повозился, удерживая голову и невнятно бормоча, пока конь не затих. Укутал морду мешковиной, спутал ноги. Мигом вогнал в землю несколько ореховых прутьев, набросал лапник, увязал дерюжными полосками. Засунул меня в колючие недра хвойного убежища. Напоследок ободряюще щелкнул по носу.

– Место безопасное. Ничего плохого с тобой не случится в эту грозу. До ночи далеко, еще успеешь налюбоваться радугой, – пообещал он. Улыбнулся и добавил: – Спасибо, что ты человек. Мне, кажется, ни разу не везло настолько, чтобы первым в мире попался человек, а не зверье всякое… двуногое. Прощай.

– Прощай, – выдавила я, удивляясь своим же внезапным слезам. – Ты уж смоги сбежать от всех, Колобок. И гордо черствей неукушенным.

Он отмахнулся от глупостей, резко отвернулся. Побежал прочь и ни разу не оглянулся. Неужели ему не страшно? Мне вот за него – до колик в животе… Один в чужом мире, где на него охотятся. Кроме меня, его тут вообще никто не знает. От меня пользы нет и уже не будет. Даже стыдно лежать и бояться какой-то там грозы. Я – человек, у меня есть документы, имя, ключ от комнаты, работа, сбережения, знакомые… надо же, еще утром я не догадывалась, насколько беззаботна и благополучна моя жизнь.

Молния отпечаталась на дне глаз – ослепительно синяя, лохматая. Я сморгнула. В темноте зарокотал близкий, жуткий гром! Нашпиговал тело электрическим страхом. Зрение вернулось: щекотка капель дрожала на иглах лапника, то серая, то радужно-искристая. Молнии били часто, мир то гас, то вспыхивал празднично-ярко…

Близкий гром выдолбил череп изнутри! Вытряхнул оттуда крошево мыслей. Одна чудом уцелела. Она – радость: дождь лупит проливной, значит, лысый Яков уйдет от охоты. Он толковый колобок. Ловкий и расчетливый.

Снова молния! Ветер несет водную пыль, такую мелкую, что она насквозь пронизывает шалаш. Спине холодно. Разеваю рот – и ору! Гром меня глушит, а я его – ответно. Не знаю, страшно мне или весело. Разучилась думать. Надо же, как кстати…

***

Ночью мне снилась радуга: искристо-ледяная, многослойная. Я смотрела на её красоту с замиранием сердца… и стуком зубовным. Нет, я не промокла, выползок построил шалаш, как заправский инженер. Но водяная пыль, а того пуще – туман. После грозы я глазела на радугу – в три дуги! Вяло запрягала Снежка. Копуха… не заметила, как сумерки подкрались и загустели.

Черным беззвездным вечером шарабан долго-долго плыл через поле, утопая в тумане. Снежок не желал переходить в рысь, он старенький и подслеповатый. Хорошо хоть, конюхи в имении не спали. А вот кухня дрыхла: горячей воды не нашлось даже на малую грелку, и ночь сделалось ледяной уже от осознания этой беды. Я навалила поверх одеяла ворох мешков. Увы, не согрелась.

Теперь уже утро. Я не выспалась, дрожу в глухой полудреме, жмусь в комок. Как там лысый Яков? Он промок и замерз, и башмаков нет, он ноги сбил… А вдруг его поймали? Он так буднично сказал – рабство, ритуал, эликсир. Неужели взгляд в небо стоит всех мук и разочарований?

– Барышня-а! – проблеяли поодаль, и затем протяжно вздохнули.

От слов и в особенности от вздоха я взбодрилась… Подняла было голову, но меня долбанула догадка – как камень по затылку: быть не может, ну чересчур же! Этот-то откуда взялся здесь?

– Да неужели? – я высунула нос из-под одеяла, натянутого до макушки.

Между прочим, солнца – полная комната. Тень испуганно жмется к подоконнику… это что, скоро полдень?

– Проспала, – я сокрушенно признала очевидное.

Ежась и ругая себя, причем довольно громко, я в пять минут переоделась, причесалась. С сомнением накинула вязаную кофту: жару обещали, но я-то мерзну. Значит, соврали. В прогнозах часто бывают ошибки. Хотя – не у людей Дюбо.

Едва я приоткрыла дверь, жара поперла навстречу, аж маслянистая, шкварчащая птичьим пением и гулом пчел. Мне хватило ума скинуть кофту и лишь затем шагнуть через порог.

Первое, что я рассмотрела, располагалось совсем близко: туча синяка на щеке и лбу, багровое солнышко ссадины возле губы, распухшей на пол-лица. Щель глаза, подмигнувшего с вечера… и не способного поутру ослабить ухмылку.

– От кого ты не смог сбежать, боевой пианист? – поразилась я.

Пришлось потрогать, чтобы поверить: синяк по брови украшен кровоподтёками и несколькими скобками швов. Скула разбита еще основательнее. Опухшая слева губа вдвое крупнее неопухшей справа… С лица прет радужное сияние – от лиловости до зелени, желтизны и багрянца.

– Неужто воровал у Мергеля? – недоуменно ляпнула я. – Хотя… он бы пристрелил.

Яков скорбно шмыгнул носом, воображая себя деревенщиной-Яном. Бросил взгляд украдкой, оценил произведенное впечатление, замер… и отказался от образа. Выпрямился, упрятал за спину шапку-грибок.

– Мергель-то что, даже зубов не выбил, – доверительно сообщил горе-налетчик. – А вот жена его! Повела в огород через дом. Ну и…

– И-ии? – с разгону переспросила я, стала просыпаться и резко покраснела. – На сальце потянуло? В тестомесы наладился? Каждый налетчик должен знать с первого взгляда, на что можно налетать, а на что нельзя!

– Так я и сказал: постный день. А она вот, – Яков указал на швы по брови. – Чудо, что добрый Мергель рано явился домой и выбил меня из беды, – Яков показал на скулу. – Спасибочки, черенком граблей спас, а не кочергой.

– Дальше.

– Вот. Завтрак. То есть гостинец с намеком.

Яков нагнулся к стульчику, который я лишь теперь заметила. Бережно поднял жестянку – не иначе, по пути спер крышку садового бидона и скоропостижно назначил подносом. В крышке стояла глиняная чашка, с одного боку к ней льнула булка, с другого теснились разноразмерные осколки сахара. От запаха кофе я сразу облизнулась. Яков заметил, подмигнул здоровым глазом.

– Мергель сказал: эй, нечистый, я тебя у… ушлю в чистилище. Кочергой или даже пистолетом, ясно, ась? Но ежели Юлька тебя, тля, не изгонит в ж… Ну, сжалится… живи су… су-уетись. Пиёну укореняй. Вот.

Пока он излагал наказ Мергеля, подражая его манере держать голову и заменяя исковерканным выговором и уместными паузами выражения, не предназначенные для слуха барышень, я давилась булкой и шпарилась горьким кофе. Согревалась, ощущая прилив зверского аппетита. Хотелось отругать Якова. Что он, в самом деле, не мог разжиться творогом или кашей, раз пришел с намеком?

– Хто тепя фпуштил? – сквозь кусок булки слова пропихивались кое-как.

– Мергель дал всамделишную рекомендацию: годен копать до седьмого пота. Даже от медика печать ляпнута, я не вшивый и не тифозный.

Булка застряла в горле, едва удалось пропихнуть её с последними каплями кофе. Ну и ловкач! Ценою одного синяка… или не одного? Не важно, так и так первый случай на моей памяти: от Мергеля в неполный день ушел и вырвал рекомендацию. Все это – без денег и связей.

– Намёк проглотила. Скажи ему, что я сжалилась, и катись на поиски денег, – я широко махнула рукой. – Тут оплата смешная, ясно? И дело нудное. И холодно.

– Я честный, – с непомерным рвением поклонился Яков, почти став Яном, но удержавшись. Вздохнул, трогая синяк. – Кто меня наймет? Опять же, я очень честный. И мороза не боюсь. И…

– Ты не колобок. Ты патока липкая, – заподозрила я.

Тоже вздохнула: как там выползок? Знать бы, удалось ли ему разжиться одежкой, позавтракать? Пожалуй, он справился: есть смутное ощущение, что в ночь я мерзла за двоих…

Рядом душераздирающе вздохнули. Я очнулась, кивнула неуемному налетчику, жаждущему стать рабом на цветочных грядках.

– Ладно, ты почти принят. Хотя намёк так себе, не увесистый. Творог и чай с малиновым листом сделали бы меня гораздо добрее.

Яков услышал главное для себя и как обычно пропустил прочее. Оживился, принялся весело врать, что творог красть трудно: не выведал, где брать наилучший, а еще ведь надо отбиваться от крестьянок. Я немножко злилась на пошлый треп, но молчала, потому что хромал парень по-настоящему. Рекомендация обошлась ему недешево. И еще: я сообразила, что выходить за ворота Якову нельзя. Мергель поутру лютует, но в имение Дюбо даже он и даже невменяемым из-за мелочи вроде ссоры с «хорьком» не сунется. Значит, Якову жизненно выгодно задаром копать торф или мерзнуть в подвале с пролесками. Не такой он и дурак, что тащится рядом, продолжая односторонний разговор. Хромает через двор в сад, далее в галерею розария – и, наконец, во второй двор, именуемый сенным.

У семьи Дюбо все педантично. В каждом их имении, так я слышала, на задах группы зданий выделено по три-четыре двора: для подвоза дров и угля – «черный», для продуктов и напитков – «винный», для ухода за садом и вывоза скошенной травы – «сенной», для хозяйства, от стирки до чистки выгребных ям – «мойный». Одни дворы примыкают к зданиям, другие сторонятся их и устроены с учетом розы ветров, особенно мойные. Всё это следовало рассказать Якову, но я молчала. Отчего-то мне казалось, он и так знает. Глупо злиться на человека из-за его умения выживать. Но ведь – злюсь?

У выхода из розария притаился человек с серой униформе. Никаких знаков отличия, но я уже видела такой цвет одежды в сочетании с военной выправкой.

– Кто он? – прошелестел серый, перегородив дорогу и глядя мне в подбородок.

– От Мергеля, вроде должника. Велено использовать на подсобных работах. Еще велено, чтобы заказ для сада Мергеля помог исполнить. Я предупреждала о том заказе.

– Документы, – серый повернулся, норовя взглядом проделать дыру в голове Якова, точнее, в его шее.

Яков – вот спасибо ему – шляпку деревенщины не напялил и сопением момент не усложнил. Молча передал документы, сразу в развернутом виде. Серый глянул, кивнул и пропал. Я передернула плечами. Знаю странности усадьбы, но порой они делаются слишком явными.

– Если тебя стукнут по башке, а после ты очнешься невесть где, обратно не приходи, добьют, – сказала я, не зная, шучу ли. – У Дюбо с наймом замысловато. И Яна убери. Не годен вообще.

– Понял, – нормальным голосом откликнулся Яков.

– Лопата. Грабли. Совки. Лейки. Ведра для песка и торфа. Сосновые и еловые иглы, крашеная щепа. Тачки садовые. Там в подвале – лед, топорик и прочее полезное. Это все, что можно и нужно брать или возвращать на место. Конечно, кроме пролесков. Но запомни: к рассаде без меня не подходить. Дверей в подвал пальцем не трогать! Был тут работник невеликого ума. Устроил сквозняк, завяло пять коробок редкостного «синего инея». В коробке тридцать корней. Каждый был оценен в десять рублей. По слухам, семья продает дом, чтобы рассчитаться. Это не шутка.

– У тебя есть лишний дом, чтобы продать? – насторожился Яков, и мне показалось, что переживает он искренне.

– Нет.

– Беги без оглядки, – громко шепнул неуемный.

– У меня особые условия найма. Меня выставят отсюда без копейки, если что. Отсюда – это из Луговой вообще и навсегда. Так что не порть мне жизнь, налетчик.

– Постараюсь, – серьёзно пообещал Яков.

– Правда не боишься холода?

– Правда. А что?

– Надо прополоть рассаду в ледниках. Та, что подешевле, идет по рублю за корень, если кто-то решит придраться. В общем, не путай её с сорняками ради шутки.

Яков тягостно вздохнул. Я выдержала паузу, но баек-присказок не дождалась. Или он выдохся, или решил не тратить силы, забалтывая меня.

Работал Яков гораздо лучше, чем я опасалась, принимая его без проверки. Почти сразу начал отличать сорняки от ростков. Ловко ворошил хвою, вывернув из мешков для просушки. Не спорил и не путал указания: велено красить опилки в розовый цвет – значит, в розовый. Сказано усердно просеивать по размеру, а после выбрасывать все и без пояснения причин – значит, так тому и быть. И он правда не мерз, подолгу оставаясь в леднике. Я уверилась в этом на третий день общей работы: Яков не кашлял, руки постоянно были теплые. Не то что у меня…

К концу недели на делянках, в подвалах и ледниках работало семь помощников, их удалось отобрать, проверив в деле четыре десятка желающих наняться. Не знаю почему, но я всех новеньких мысленно делила на «яковов» и «янов»: на городских пройдох – и простоватых селян. Соответственно распределяла работу и одних ругала, а других хвалила.

Затененных дней больше не приключалось. Солнце жарило во всю, но не могло нам помешать: подготовка к торжественному чаепитию в «Первоцвете» двигалась без сбоев. Все бы хорошо, всё и у всех… Но, увы, не у меня: ночь за ночью я мерзла в утомительных, темных снах. И ведь никому не пожалуешься! Особенно помня совет выползка. Он прав! В лучшем случае выслушают и молча плечами пожмут: странная эта Юна. А в худшем… вот чую, не надо доводить до худшего!

Утром седьмого от грозы дня Яков снова явился будить и кормить меня. Это было странно: зачем тратить на пустяки единственный выходной? В Луговой мало кто помнит о днях отдыха. Хозяевам имений и их гостям такое ничуть не важно, а работники трудятся посменно и неустанно весь сезон. Для моих садовых наемников – всех, кроме дежурного – выходной выделяется, я обговорила это, нанимаясь к Дюбо.

С вечера я решила, что Яков в первый же день отдыха умчится «шабашить». Едва словцо пришло на ум, к нему добавилось тупое раздражение на ловкость Якова и на мою дурную безропотность: никого заранее не назначила, придется самой лезть в ледник…

И вот оно – утро. Я кругом неправа, зато выспалась и бездельничаю. Яков, судя по тому, как он многозначительно звенит совком о грабельки, без указаний с моей стороны слазал в ледники и всё там прополол. Таков нынешний гостинец с намеком. Ох, чего-то весомого ему надо взамен, раз ноет «барышня-а» противнее охрипшего кота…

Фыркая от любопытства, я вмиг оделась, умылась и толкнула створки единственного в комнатке оконца. Выглянула и сразу рассмотрела: Яков приволок марлю творога, пять крохотных ватрушек, кольцо колбасы и пузатый чайник. Все богатство сгрудил на столе-времянке из досок, уложенных на пеньки. И стол, и сам Яков рядом, рукой подать – в шаге от оконца.

Руку мне Яков подал сам и охотно, разместив на ладони вкусняшку.

– Ну, подкупай доходчивее, пока не понимаю, – предложила я, дожевав ватрушку и жестом требуя вторую.

– Юна, ты болеешь? За семь дней с лица спала и иногда… качаешься, – без усмешки спросил Яков. Поставил на подоконник чашку с чаем, блюдце с пластами творога. Сел на завалинку, откинулся на стену. Прикрыл глаза, делая вид, что загорает под ранними косыми лучами. – Как вообще можно мерзнуть в такую жару?

– Я думала, никто не замечает, – огорчилась я, плотнее кутаясь в кофту.

– Никто. Я пустил слух, что ты простыла в грозу.

– Спасибо. Тогда нет смысла отрицать… мерзну. Мне снится зима, – призналась я и сразу пожалела об этом. Не хочу объяснять прочее. Его многовато – прочего!

– Ага, попалась-проболталась! Дальше давай. У меня три ватрушки в запасе.

– Есть люди, которые живут сегодняшним днем. Им не страшно из-за последствий, любых. Они напиваются без мысли о похмелье, заводят знакомства без оглядки на приличия, жрут в три горла и не думают о жирном брюхе.

– Это ж я, – Яков расплылся в улыбке.

– А есть те, которые живут завтрашним… или вчерашним. Они так заняты последствиями, что ничего не могут начать. Это я. Я не боюсь, тут другое: думаю больше, чем следует. Может, меня стукнуть по голове? Я ужасно от себя устала, Яков.

– При чем тут зима? – он вернул разговор к изначальной теме, словно я не пыталась отгородиться от неё частоколом слов. Поднял руки, намекая на перемирие. —Язык откушу, а не выдам тайну посторонним. Юна, я серьезно… почти.

– Будем считать, что совсем серьезно. Не болтай об этом. Мне снова и снова снится чужая зима, и кто-то умирает в той зиме. Боюсь даже шепотом сказать, почему и как. Я постепенно замерзаю… и узнаю ответ. Не хочу, а он вроде бы рисуется инеем по стеклу сна. Ночь за ночью.

– До чего же ты манерная барышня, – Яков повернул голову, подмигнул мне и снова прижмурился. – Тебе бы воз денег, страдала б возвышенно. Нет, стало б еще хуже. А так… мозолей набьешь, через них маета и схлынет. Айда пиёну укоренять, ась? – предложил Яков и быстро добавил: – Драчливое тесто в отъезде. Я подрядился настроить пианино. Бесплатно. Вдруг от звука отогреешься, ась?

– Яков, и чего ты тратишь на меня силы?

– Да так, – он дернул плечом. – Изучаю. Обычно я сразу схватываю в людях главную нитку. Про себя зову таких, в одну нитку, «люди на бантике». Дерни – и они распускаются… то есть делают то, чего я жду. А ты сплошной клубок мороки. Все с подвывертом. Аж злость берет! Я бы тихо злился, но не получается. Есть один очень дорогой мне человек. Я поймал сходство его слов с твоими сразу, мы еще ехали от станции. И вошло в ум: раскушу тебя – смогу стать менее примитивным. Он умница, умнее меня в тысячу раз. Ему всегда было сложно со мной, я причинял боль и разрушал порядок. Иногда случайно, иногда и намеренно. Мы не общаемся. И мне больно, чем больше времени проходит, тем хуже… Но я не знаю, как изменить это. Все это.

– Ты сегодня честный? Уши от твоих слов в трубочку не сворачиваются, как обычно. – Я взяла третью ватрушку, своевременно подсунутую Яковом. Прожевала и хмыкнула. – То есть ты используешь меня, предупредив.

– Ага, – легко согласился Яков. – На твоем примере изучаю природу особенных людей. Опробую, что с вами работает, за какие нитки вас дергать.

– Сегодняшняя нитка – честность?

Он не ответил. Душе стало немножко больно. Ощущение натянулось и пропало, стоило вздохнуть поглубже. Я подышала, глядя вдаль и делая вид, что принюхиваюсь к чаю. Попросила заново наполнить чашку.

– Что сказать для пользы дела? – я смирилась с тем, что меня используют.

– Все годится. Дело такое, в нем нет пользы, одна маята.

– Ладно. – Я задумалась. Частые и мелкие облака скользили, как облетающий яблоневый цвет. – Люди вроде цветов: все цветы называются цветами, а разве они схожи?

– Есть роза, а есть сурепка. Это даже мне видно, – хмыкнул Яков. Вдруг встрепенулся, умчался и явился вновь. Подал мне розу на длиннющем стебле, грубо выломанную в ближней оранжерее. Протянул нож. Вздохнул и торжественно велел: – Отдели живое от мертвого!

– Это как?

– А так… – он хмыкнул, вроде бы чуть виновато. – Жив так проверяют, когда они еще маленькие и дар в них не заметен. Это первый навык. Срезать стебель по живому. Цветы, срезанные живами, остаются свежими втрое дольше, чем срезанные обычными людьми.

– Не знала…

– Глупая была подначка, – Яков шагну в сторону, сунул розу в бочку с водой – слева от двери, под водоскатом. – Срезанные живами цветы не дают корней, это второй признак их дара. А ты срезаешь, и всегда прут корни. Я присматривался.

– Мята, три дня назад, – кивнула я, и на душе стало тяжелее. – Не просто так принес.

– Я же налетчик. Не сердись, а? Я признался.

– Сержусь. Но ты признался… ладно. Что я говорила о цветах до этой твоей гадости? Ага: все разные! Есть вершки и корни. Клубни, луковицы и ползучие плети, готовые стать вершками, если садовник не уследит. Тебе в людях интересны вершки, причем сегодняшние. Кто чем живет в этот день, много ль ему досталось солнца, сколько он стоит в срезке или в горшке. Мне занятны корни. Почему первоцветы выстреливают среди снега и прячутся, когда прочие цветы только проснулись? Что за сила у них – не бояться зимы? Отчего их судьба – вспыхнуть синевой среди льда и сгинуть… Столь краткая жизнь – трагедия или дар? Пролески не знают старости, они возвещают весну.

Я сунула пустую кружку в ладонь Якова. Он замер, жмурясь и хмурясь. Переваривал слова… или принимал, как микстуру? Пока он искал пользу в моих рассуждениях, я дотянулась до шляпки, висящей на крюке у кровати. Быстро прошла через комнату, распахнула дверь и выбралась во двор. У меня одна шляпка, это трагично для барышни. Но я привыкла. Засова или замка на двери моей комнаты нет. Это для барышни совсем нехорошо, хотя в имении Дюбо ночных татей не водится.

– Пошли укоренять. Только ты говорил, что утром Мергель не в себе.

– Я пригляделся, – нехотя пояснил Яков. – Когда дрожжевой бабищи нет дома, он трезвее святоши. Он, знаешь ли, хваткий. Куда умнее, чем я решил сгоряча. Нет, не так. Он выскочил из орешника и обманул меня, а я обманулся. Не могу понять: таков его способ проверять людей… или ошибка целиком моя, я поспешил?

– На его месте ох как надо прикидываться дураком, чтобы и власть иметь, и голову сберечь. – Я поправила шляпку, глядя в стекло полуприкрытого оконца. – Два года назад я назвала Мергеля древовидным пионом и пояснила: это особенный цветок, он не таков, каким кажется, и растить его – сплошная морока. Прожить способен сто лет, двести, даже триста. Многие породы деревьев позавидуют его живучести. – Я хихикнула. – А еще цветет махровым цветом. Это добавил сам Мергель, и сиял так ярко, словно прикупил имение Дюбо с титулом в придачу. Когда весной в оранжерее с разбитыми стеклами нашелся полудохлый пион, это было нечто!

– И мне можешь подобрать цветок? – ревниво уточнил Яков и сразу указал направление: – думай, а пока в путь.

Оказывается, Снежок уже запряжен, пионы в кадках – из пяти кряжевских я спасла три – выстроены в ряд в шарабане, мох и можжевельник тоже здесь. Лопаты, торф, прочее полезное уложено и увязано. На всякий случай я проверила запасы, не нашла ничего лишнего, похвалила Якова и заняла место на скамейке. Конечно, правил он. Я доедала последнюю ватрушку и глазела по сторонам, иногда кивая знакомым. Я не особенно много людей могу распознать в лицо. Не уродилась остроглазой, да и знакомства завожу манерно. Вот и теперь. Поправляю без пользы шляпку, тяну рукава, а сама – думаю. Какой из Якова цветок? Проще всего сказать: репей! Но это будет насмешка, и не более… Крапива? Мимо. Ежевичная поросль? Нет, хотя – он цепкий и лезет всюду, искоренить его совсем и бесследно – не получается.

– Луговой звонец? – негромко предположила я.

– Желтушник что ли? – Яков переиначил название на северный манер. Резко отмахнулся. – Ничуть не похож.

– Двуликий, – я загнула указательный палец и продолжила перечислять, – на любом лугу свойски лезет в тесноту разнотравья. Иной раз питается, присосавшись к соседям: можно сказать живет их соками, а можно – сплетнями всего луга. При этом выглядит безобидным. Все верят, что годен для сказок. Такой цветок – особенная беспородь: никто про него лишнего не подумает и в то же время отметит с приязнью.

Все пальцы загнуты. Я перевела дух и вопросительно глянула на Якова. Он покивал и не ответил. Тишина меня обрадовала. Без болтовни удобнее смотреть по сторонам. Весна – замечательное время. В каждый новый день мир вступает обновленным. Перемены светлы. Сегодня я приметила: а ведь раскрылся полный лист! Лес еще пестрый, сочно-весенний, но это обман, на самом деле лес готов к лету. Листва теряет особенный оттенок младенчества, детства. Первый цвет листвы – тот, в котором она проклюнулась из почки, самый вычурный. А еще – пророческий! Клены в почках красны и коричневы, такими они станут снова, увядая. Березы золотисты в крохотных листьях и сережках… Летом лес не помнит пророчеств весны. Это и для людей верно, взрослея, мы перестаем верить в простые чудеса, окружающие нас. Не смотрим по сторонам, уж тем более не вглядываемся.

– Ничего плохого не сказала, но я обижен, – прошипел Яков, да с такой злостью! – Не желаю быть желтушником. Ни-за-что! Мергель вон – пиён иноземный. А я двуличный сорняк. Вот же вредная барышня! Кормил её салом, сказками и творогом, и все равно оказался сорняком.

Снежок фыркнул, Яков нахохлился пуще прежнего, записав коня в насмешники. До самого дома Мергеля мы доехали молча. И помощника Яков нанял, не спросив меня, нужен ли и годен ли: кинул монету деревенщине, шагавшему по обочине, указал место в шарабане, словно имеет право распоряжаться всем. У дома Мергеля разгружал привезенное опять молча. Я не мешала чудить. Мне нравилось: первый раз не я злюсь на налетчика, а совсем наоборот!

Мергель ждал нас у ворот. Сиял праздничным самоваром и даже на таракана не походил. Подал мне руку, повел в беседку. Мазнул взглядом по наемному мужику, и даже не поморщился, допуская чужого в сад.

Стоило ли наделяться, что оранжерея, которую Мергель обещал выстроить для пионов, готова? Я и не наделась, раз взяла с собой мерную ленту, листки и карандаш. Сверилась по солнцу, посмотрела почвы, спросила про грунтовые воды, придирчиво изучила деревья, которые могут позже вырасти и затенить… Принялась рисовать. Мергель трижды отказывался от готовой схемы оранжереи, рвал бумагу и яростно требовал «все по первому классу делать, как ентим Дюбам вековым и не снилося, ась?». Наконец, рисунок его устроил, и Яков с помощником занялись земляными работами.

Я взяла новый лист и письменно перечислила указания по уходу, прихлебывая чай: Мергель обещал его давным-давно и наконец изволил вспомнить об этом. Не иначе, у самого в горле сухо. За чаем Мергель блаженствовал, читая указания и требуя толковать их. Оказывается, у него уже имелся садовник! Он-то и принес чай, и теперь почтительно внимал моим словам… Заодно Мергель вымогал лиану, а я вяло упиралась.

В общем, время шло, дело двигалось. А Яков – я искоса поглядывала и переживала все сильнее – продолжал злиться! Рыл так, кроты б обзавидовались! Селянин на подхвате потел и едва успевал оттаскивать ненужный грунт и подтаскивать нужный. Мергель от скорости работ добрел. Обещал накормить обедом, а пока созерцал пионы в кадках и причмокивал: вот-вот появится оранжерея. И не абы какая, со смыслом. Выращивать себе памятник – дело тонкое и чувствительное.

– Юлька, подь сюды, – Мергель вдруг нагнулся вперед. – Ты ж такая чудь юродивая, аж меня прошибает на слезу. Обстоятельности в тебе нету, старших подле тебя нету, денег за душою у тебя… А, пропащая. Хоть у меня малость ума получи за труды, ась? Во, глянь на хорька: глянь и запомни.

– Глянула, – недоуменно кивнула я, рассматривая спину Якова. Потел он мало, хотя вырыл яму по пояс и продолжал яростно рубить пласты глины. – И что?

– Мужик за работой должен волновать бабью душу… и телу. Во такой мужик, – Мергель тоже изучил спину Якова. – Не запойный, не трутень. Судимость на ём, но мелкая – рукам удержу не знает. Еще зуб-другой сплюнет и поутихнет. Не дурак же, ась? Гонору в ём гора, жену высмотрит себе грамотную, чтоб выгуливать её, остепенясь. Тож тебе в пользу. Ага: нищий покудова. Вовсе удача. Смекаешь?