Гиперборея: приключения идеи

Гиперборея
Получает прописку

Путь «из греков в гиперборейцы», описанный в «Аримаспее», совпадает с маршрутом передачи гиперборейских даров, приведенным Геродотом. Галикарнасец рассказывает о девушках Гиперохе и Лаодике, которых гиперборейцы послали с дарами на Делос, отрядив с ними для охраны пятерых мужчин. На родину посольство так и не вернулось, и впредь северяне, испугавшись, что посланцев всякий раз может постигнуть такое несчастье, передавали дары для Артемиды по цепочке через своих соседей (Hdt. IV 33) – аримаспов, исседонов, скифов.

Сообщение Геродота о гиперборейских дарах спустя многие столетия были подтверждены данными археологии. В начале 1920-х гг. экспедиция французских археологов нашла на острове Делос целлу храма Артемиды и теменос с гробницами, относящимися к позднемикенской эпохе, в которых были опознаны описанные Геродотом (IV 33) усыпальницы Гиперохи и Лаодики, гиперборейских дев-дароносиц^[117]. Тогда же на острове Крит был найден ритуальный перстень с изображением летящего человека со стрелой в руке, который был отождествлен с Абарисом.

С культовой практикой отправления сельскохозяйственных даров на священный остров Делос из стран, почитавших Аполлона, связана т. н. делосская версия легенды о Гиперборее, представленная, помимо опиравшихся на «Аримаспею» Геродота и Гелланика, Каллимахом, Павсанием, Помпонием Мелой, Плинием Старшим и Гаем Юлием Солином.

Согласно этой версии, Гиперборея – это уже не мифическая страна, которую не достигнуть «ни вплавь, ни впешь», не обиталище богов и героев «подле возвышенных струй» небесной реки Эридан, но реальная территория, имеющая четкую географическую локацию, а именно – на дальнем Севере, путь к которой лежит через Киммерию и Скифию – уже известные эллинам и римлянам земли. На исходе классической эпохи вопрос нахождения «точных координат» Гипербореи приобретает большое значение и становится предметом острых дискуссий.

На исходе классической эпохи вопрос нахождения «точных координат» Гипербореи приобретает большое значение и становится предметом острых дискуссий.

Согласно Плинию, сведения о гиперборейских дарах, приводящиеся разными авторами, уже сами по себе являются доказательством существования великой северной цивилизации: «Не следует сомневаться в [существовании] этого племени, – утверждает он, – ведь столько авторов сообщают, что они имели обыкновение посылать начатки плодов на Делос Аполлону, которого они особенно почитают. В течение ряда лет девушки, чтимые гостеприимством народов, приносили их на Делос, но, после того как было грубо попрано [их] доверие, приняли решение складывать эти святыни на ближайших границах соседей, а те относили к своим соседям, и так до самого Делоса. Потом и это вышло из обыкновения»^[118].

Рассказывая о Гиперборее и нравах ее жителей, Старший Плиний вслед за Геллаником (Hellanic. Frag. 96 = Clem. Strom., 172,1) и Мелой (Mela. 112-13; III 36) помещает эту страну к северу от Скифии, за Рифейскими горами, где солнце светит по полгода, другие же полгода стоит полярная ночь: «За этими <Рифейскими> горами по ту сторону Аквилона^[119], если верить, существует счастливое, [отличающееся] долголетием племя, знаменитое баснословными чудесами, которое называют гипербореями. Полагают, что там находится мировая ось и наиболее отдаленные круговые пути звезд; в течение полугода и одного дня они лишены солнечного света, а не от весеннего равноденствия до осени, как говорят малосведущие люди; у гипербореев солнце восходит один раз в год во время летнего солнцестояния, заходит один раз в момент зимнего солнцестояния. [Эта] область теплая со счастливой умеренностью климата и отсутствием всяческих вредных ветров»^[120].

Можно заметить, что Гиперборея, описанная Плинием, явно располагается в полярных широтах, где «день» и «ночь», действительно, длятся по полгода. Рифейские горы в античной традиции чаще всего отождествляются с Уральскими (Arist. Meteor. 113,350b), хотя, например, тот же Мела дислоцирует их между Эвксином и Каспийским морем и прямо называет «Кавказскими» (Mela. 1109), что, конечно, не увязывается с его же сообщением о якобы характерных для этих мест шестимесячных дне и ночи (Mela. Ill 36).

Плиний Старший ввел в широкий обиход не только представление о Гиперборее как о географическом объекте, но и образ ежа, собирающего на колючки яблоки для зимних запасов (Hist. VIII 133). На самом деле, это типичная байка – еж яблок не ест. Да и с Гипербореей «не все так однозначно»

Свой вариант локации Гипербореи предлагает и ученик Пиррона Гекатей Абдерский, автор утопического романа «О гипербореях», дошедшего до нас в малочисленных фрагментах и ставшего одним из важнейших источников для Плиния и Мелы, а также Диодора Сицилийского. По Гекатею, Гиперборея находится на севере, но значительно западнее – «напротив Кельтики на океане», на острове «не меньше Сицилии»^[121].

Впрочем, многие античные ученые были уверены, что Кельтика находится в непосредственном соседстве со Скифией: «Некоторые утверждали, – пишет, например, Плутарх, – будто земля кельтов так велика и обширна, что от Внешнего моря и самых северных областей обитаемого мира простирается на восток до Мэотиды и граничит со Скифией Понтийской. Здесь кельты и скифы смешиваются, и отсюда начинается их передвижение»^[122]. Таким образом, противоречие между свидетельствами древних о расположении Гипербореи не кажется таким уж непримиримым.

Имели место и иные версии. Так, Посидоний был склонен дислоцировать Гиперборею около Альпийских гор Италии (Schol. Apoll. Rhod. II 675); Пифей – около Геркинских Альп к северу от Дуная (Strab. VII 3,1); Симмий Родосский – близ Вавилона (Frg. 2. Ant. Lib. XX). В эпоху эллинизма «гиперборейская география» расширилась еще значительнее. «Когда греки узнали об Индии в связи с походом Александра Македонского, появились разного рода утопии и сказки об этой стране чудес. И эллинистические романисты не замедлили отождествить гиперборейскую страну с Индией»^[123]. И все же наиболее распространенной оставалась восходящая к «Аримаспее» «скифско-уральская» версия локализации Гипербореи. Именно она станет определяющей для географических представлений более поздних эпох.

Туле – близнец гипербореи

Здесь самое время вспомнить о «близнеце» Гипербореи – острове Туле. В современной литературе эти объекты нередко отождествляются, хотя в античные времена основания для этого не находилось. Общим для них являлось разве что местонахождение «на самом краю мира» и ореол счастливого края, где только и сохранился «золотой век» человечества.

Остров Туле (в других вокализациях – Тиле, Тула, Фула) был описан в сочинении «Об Океане» Пифеем из Массилии^[124], ок. 330 г. до н. э. первым из греков совершившим плавание вдоль западных берегов Европы в Северное море. Текст этот дошел до наших дней в небольших фрагментах и пересказах у Полибия, Диодора Сицилийского, Темина Родосского, Аэтия, Плиния Старшего, Страбона.

Рассказы Пифея снискали ему репутацию Мюнхгаузена – уж слишком неправдоподобными они казались. Страбон так и вовсе аттестует его как «отъявленного лгуна»^[125]. Характерно свидетельство Полибия, писавшего, что сей массилийский мореход «обманул многих, когда уверял, что сухим путем обошел всю Британию, и окружность острова определял в сорок тысяч стадий с лишним. К этому он присоединяет известия о Фуле и соседних с нею странах, где будто бы не было уже земли в отдельном существовании, не было ни моря, ни воздуха, но была какая-то смесь из всего этого, похожая на морское легкое^[126]; по его словам, в этой смеси земля, море и вся совокупность предметов находились в висячем положении, что эта смесь есть как бы связь всего мира, не переходимая ни посуху, ни по воде»^[127].

Если прибавить к этому сообщения Пифея о том, что ночь может длиться в тех краях всего два или три часа (Gemin. VI 8, 9), а зима и лето – по шесть месяцев (Plin. Hist. II18), да еще и его утверждение, что, дескать, приливы и отливы порождаются действием Луны (Aet. Plac. Ill 17), то картина для человека той эпохи получается и вовсе фантастическая.

Тем не менее, сведения о Туле вошли в ученый обиход (равно как и в свод поэтических метафор). Дислокация острова, считавшегося «самым дальним краем земли» (Plin. Hist. IV 16; Ptolem. Geogr. Ill 5,1–4), устанавливалась по античным меркам довольно точно – в шести днях пути к северу от Британии (Strab. 14,2; Plin. Hist. II18), в одном дне пути до застывшего Кронийского океана (Plin. Hist. IV 104).

Широкое распространение легенда о Туле, как и другие «островные утопии» (Панхайа Эвгемера, Солнечный остров Ямбула и др.), получила, как считается, на фоне кризиса античной полисной системы и ностальгии по утраченному «золотому веку» человечества. Идеальный мир всеобщего благоденствия, справедливости и простоты человеческих взаимоотношений виделся либо в далеком прошлом, либо где-то «на краю географии».

Профессор СПбГУ Надежда Широкова выделяет три группы античных литературных текстов, составляющих идеализирующую традицию о Туле.

Британские острова на карте к «Географии» Птолемея (изд. 1480 г.) В правом верхнем углу – «самый дальний край Земли», остров Туле

В первую группу входят тексты, подчеркивающие крайнюю удаленность таинственного острова: «для римских поэтов Туле воплощает северную границу ойкумены, за которой простирается уже нечто неизвестное, нечеловеческое»^[128]. Именно такой предстает Туле в «Георгиках» Вергилия:

 
Станешь ли богом морей беспредельных,
и чтить мореходы
Будут тебя одного, покоришь ли ты крайнюю Фулу?^[129]
 

Образ, рожденный Вергилием, развивается у Сенеки в трагедии «Медея»:

 
Пролетят века, и наступит срок,
Когда мира предел разомкнет Океан,
Широко простор распахнется земной
И Тефия нам явит новый свет,
И не Фула тогда будет краем земли^[130].
 

Именно у Вергилия и Сенеки впервые появляется выражение Ultima Thule, «Крайняя Туле», которое получит широкую известность. А слова Сенеки в эпоху Великих географических открытий, особенно, в связи с открытием Нового света – Америки, будут сочтены пророчеством.

Вторая группа текстов вводит Туле в романтический жанр. «Теперь остров не только является символической границей мира, но становится отдаленной родиной богов-героев или местом необыкновенных приключений»^[131]. Примером является роман Антония Диогена «Невероятные приключения по ту сторону Фулы», известный по большей части в пересказе константинопольского патриарха Фотия. Сюжет его построен по универсальной схеме греческого романа: здесь вам и покинутая родина, и нежданная любовь, и предсказание оракула, и чары колдунов, и долгие скитания, и мнимая смерть, и долгожданный счастливый конец. Однако большая часть текста посвящена фантастическим путешествиям по невиданным странам. В своих долгих странствиях герой романа

Диний оказывается по ту сторону Туле, где своими глазами видит то, «что доказывают и ученые, занимающиеся наблюдением над светилами. Например, что есть люди, которые могут жить в самых далеких арктических пределах, где ночь иногда продолжается целый месяц; бывает она и короче и длиннее месяца, и шесть месяцев, но не больше года. Не только ночь растягивается, но соразмерно и день согласуется с ночью». Подивившись на диковины Туле, Диний со своими спутниками направляются на Луну, «видя в ней некую более чистую землю», а достигши ее, они «узрели там такие чудеса, которые во многом превзошли все прежние фантастические истории»^[132].

Путешествие на Луну, еще более фантастическое, чем даже посещение Туле, описывается в книге Антония Диогена, пожалуй, впервые в европейской литературе. Рассказ «Правдивая история» Лукиана Самосатского, считающийся первым фантастическим произведением космической тематики, – не что иное, как лишь пародия на роман Диогена^[133], введшего в свое повествование Луну, чтобы заведомо превзойти в «небывальщине» всех прочих авторов. Сама мысль о межпланетных путешествиях была совершенно чужда грекам с их представлениями об астрономии. Странно мечтать о полетах к другим планетам, если ты знаешь, что планеты – это просто воспламененные воздушные испарения (Ксенофан) или дыры в небосводе, через которые нам виден небесный огонь (Анаксимандр)! Идея, что небесные светила могут быть другими мирами, казалась сущей нелепицей – разве что Анаксагор удивлял современников рассказами о том, что Луна – твердое тело, и что на ней есть такие же, как на Земле, холмы, овраги и даже поселения, а пифагорейцы настаивали на существовании некоей «Антиземли», во всем подобной нашей планете. Но уже Аристотель окончательно убедил общественное мнение в том, что все сущее сосредоточено в одном мире, в пределах сфер, вращающихся вокруг неподвижной Земли, а небесные светила суть ни что иное, как шарообразные сгустки эфира.

Третья группа включает тексты, «в которых Туле играет роль сакрального инициирующего центра»^[134]. Среди них выделяется диалог Плутарха «О лике, видимом на диске Луны», где рассказывается, в частности, о благоухающем острове Огигия^[135], на котором Зевс держит в плену Кроноса. Оковами узнику служит сон, насылаемый Зевсом, и таким образом все, что только замысливает Зевс, является Кроносу во сне. Кроносу служат демоны, умеющие читать его сновидения. Кроме того, они обладают даром провидения и способны обучать людей астрономии, геометрии и философии.

Остров Огигия и три других острова архипелага лежат посреди моря Кроноса, плавать по которому можно только на веслах, «ибо оно проходится медленно и наполнено илом от множества течений, а течения эти высылаются большою землей; от них образуются наносы, и от этого море стало густым и землистым. Отсюда и вышло мнение, будто оно замерзшее»^[136].

Мы видим, что в своем изображении моря Кроноса Плутарх явно воспроизводит свидетельства Пифея, что позволяет заключить, что этот остров – не что иное, как Туле. Лишний раз это доказывает описание климатических особенностей здешних мест: благополучно добравшиеся сюда путники «в течение тридцати дней видят солнце скрывающимся из виду менее чем на один час; это и есть ночь, хотя едва темно и с запада брезжит рассвет»^[137].

Море Кроноса почти непроходимо. Но если все же преодолеть по нему расстояние пять тысяч стадиев (около 1000 км), то можно добраться до огромного материка, окружающего море кольцом.

По словам Суллы, побережье этого материка «населяют эллины; они называются и считают себя обитателями материка, а жителей сей земли – островитянами, так как ее кругом омывает море. Они думают, что люди, прибывшие с Гераклом и там им оставленные, смешались впоследствии с людьми Кроноса и как бы вновь воспламенили опять вошедшее в силу и распространившееся эллинство, уже угасшее там и одолеваемое варварским языком, законами и обычаями. Поэтому двум они оказывают почести – сначала Гераклу, а затем – Кроносу»^[138].

Плутарх не произносит слово «Гиперборея», но очевидно, что у описываемого им далекого континента с Гипербореей греко-римской традиции очень много общего.

Раз в тридцать лет, когда звезда Кроноса – Сатурн вступает в знак Тельца, жители «великого материка» высылают на Огигию избранных по жребию счастливчиков. Некоторые из них, проведя девяносто дней «среди изъявлений почета и дружбы, считаясь и называясь священными», возвращаются домой. Большинство же «обыкновенно предпочитают поселяться там, одни по привычке, другие потому, что у них там всего в изобилии без труда и хлопот, а они постоянно проводят время за жертвоприношениями, или за какими-нибудь рассуждениями и философией. Ведь природа острова и мягкость окружающего воздуха удивительны»^[139].

«Таким образом, – пишет Широкова, – в перспективе синкретического направления, предложенного текстом Плутарха, Туле становится крайней границей, где кончается Наш мир и начинается Другой Мир, сакральный, находящийся рядом с нашим»^[140]. Именно здесь осуществляется посвящение новоприбывших и их приобщение к сокровенному знанию.

По рассказу плутархова Суллы, Огигия-Туле находится «в пяти днях от Британии, если плыть на запад», что давало основание позднейшим комментаторам отождествить остров с Ирландией. Были и другие версии локации Туле, возникавшие по мере расширения ойкумены. Так, Помпоний Мела помещает легендарный остров «у берега бельков» (Mela. Ill 57), идентифицируемых либо с бельгами, либо с позднейшими баллами. Тацит склонен видеть его среди Шетландских островов (Тас. Agr. 10). Согласно Орозию (V в.), Туле следует искать к северо-западу от Ирландии. Прокопий Кесарийский (VI в.) считал Туле частью Скандинавского полуострова, а ирландский монах Дикуил (IX в.) считал, что Туле – не что иное, как Исландия. Впрочем, учитывая полярную ночь и созвучность названий, остров Туле мог быть и Кольским полуостровом (Туле – Кола). Многие искатели Гипербореи, кстати, находили ее именно там (о чем ниже будет соответствующая глава).

Интерес к местонахождению Туле проявлял и знаменитый Петрарка, пытавшийся найти тот самый остров, о котором он узнал из Вергилия и Сенеки, у берегов Альбиона.

Во славу великого города!

Рассказывая о гиперборейском мифе, нельзя не вспомнить о его политической составляющей – он весьма активно использовался афинской знатью в рамках т. н. аллегорической пропаганды, служащей возвеличиванию Афин.

Гиперборейский миф имел и политическую составляющую – он весьма активно использовался афинской знатью в рамках аллегорической пропаганды, служащей возвеличиванию Афин.́

Некогда второразрядный аттический полис, в начале VI в. до н. э. Афины заявили о себе на мировой арене, отвоевав у Мегары остров Саламин, а несколько позднее приняв деятельное участие в Священной войне с Киррой, обиравшей паломников в Дельфы. Исторические права афинян на остров их лидеру Солону пришлось отстаивать перед мегарцами в третейском суде при посредничестве спартанцев, для чего он, говорят, вставил в гомеровский Список кораблей стих

 
Мощный Аякс Теламонид двенадцать судов саламинских
Вывел и с оными стал, где стояли афинян фаланги^[141],
 

из которого следовало, что афинские и саламинские корабли выступали единым флотом еще в седые времена Троянской войны^[142]. Удовлетворенные спартанцы закрепили право на Саламин за Афинами.

По другой версии, эта и другие «аттические» вставки – дело рук ученой комиссии Писистрата (Strab. IX 1,10; D. L. I 57), собранной для записи гомеровских поэм и унификации их различных вариантов.

Прогрессивный афинский тиран Писистрат (ок. 602–527 до н. э.), обеспечивший расцвет экономики Афин и рост их влияния во всей Элладе (правление Писистрата называли «веком Кроноса»^[143], т. е., «золотым веком»), известен также тем, что создал специальную ученую комиссию по записи и редактированию «Илиады» и «Одиссеи». Усилиями ее участников – Ономакрита, Зопира Гераклейского и Орфея Кротонского – поэмы и приняли устойчивый облик.

Первые сведения об этой комиссии донесли до нас сравнительно поздние авторы – Цицерон («Писистрат… первый, говорят, привел дотоле разрозненные поэмы Гомера в тот порядок, в каком мы читаем их теперь»)^[144], Павсаний («Писистрат собирал поэмы Гомера, рассеянные по разным местам и сохранившиеся то там, то здесь в устном предании»)^[145] и Элиан («Древние первоначально исполняли гомеровские поэмы отдельными песнями… Ликург первый привез в Элладу все песни Гомера; он вывез их из Ионии, когда был там. Потом Писистрат соединил песни между собой и создал "Илиаду" и "Одиссею"»)^[146].

Чтобы приписать Афинам более значимую роль в Троянской войне писистратовской комиссией были внесены правки в текст «Илиады», в т. ч. введены строки, восхваляющие «воев афинских отборных»^[147], славящие Афины и царя Тесея, «бессмертным подобного»^[148] и др.

В наиболее активную фазу процесс пересмотра мифологии с целью сделать более весомым образ Тесея вошел после свержения тирании Писистратидов и начала реформ Клисфена; образ легендарного афинского царя становится доминирующим мотивом для чернофигурной вазовой живописи, которая прославила Афины^[149]. Если еще в конце VI в. до н. э. 44 процента аттических ваз украшали сцены с участием «монархиста» Геракла, а «демократ» Тесей фигурировал лишь на 5 процентах ваз, то уже в начале V в. до н. э. Тесей изображался на 23 процентах керамических изделий, а Геракл – лишь на 19-ти^[150].

Тесей и Минотавр на чернофигурной вазе VI в. до н. э.

Для доказательства «естественного права» Афин быть над прочими городами использовалась и тема даров гиперборейцев: именно Афины должны были стать в сознании греков средоточием гиперборейских жертвенных даров. Эта тенденция отражена у Павсания, сообщающего о храме Аполлона в Прасиях, куда и поступают дары гиперборейцев прежде чем афиняне отвезут их, собственно, в Делос. Здесь же, согласно Павсанию, находится и памятник легендарному афинскому царю Эрисихтону, умершему, возвращаясь после священного посольства на Делос (Pausan. I 31, 2). Кроме того, Павсаний сообщает, что именно Эрисихтон был тем афинянином, принесшим с Делоса самое древнее изображение гипербореанки Илифии (Pausan. 118, 5).

Эрисихтон фигурирует также у Плутарха, приписывавшего афинскому царю сооружение первой деревянной статуи Аполлона на Делосе (Plut. fr. 10), и у Афинея, рассказывавшем о путешествии Эрисихтона на Делос (Athen. IX 392 d). По словам Лосева, эти материалы обнаруживают «афинские претензии на Делос и гиперборейского Аполлона, погоню афинян за приоритетом в делосских делах… Здесь ясно видно отражение афинской гегемонии V в. на мифе о гиперборейцах»^[151].

Обращение к гиперборейской тематике станет одним из первых примеров постановке мифологических и литературных сюжетов на службу политической пропаганде. Со временем эта практика будет распространяться все шире, превратившись в утонченную и эффективную технологию воздействия на массовое сознание. Однако об этом речь пойдет несколько позже.