Может быть я тоже поросенок или когда-то был им? Такой же слабый и покорный. Тут же в воображении возникает образ, как надо мной заносится топор мясника, но я не выдерживаю прилива страха и отгоняю мираж прочь.

Вдруг из очереди появляется длинная рука и указывает пальцем на голову. Мясник замечает это и одним движением забрасывает её в черный пластиковый мешок. Перед тем, как полностью исчезнуть в темном влагалище пакета, лицо животного лишается улыбки, а в глазах застывает исполинских размеров ужас смерти.

Рука вновь появляется из толпы, но теперь ближе к прилавку. Она оказывается частью худощавого человека, что небрежно бросает мяснику купюры и вместе с моим недавним собеседником растворяется за торговыми рядами.

Обида потери нового приятеля слегка подстегивает меня. Этого хватает, чтобы снова вывести разум из равновесия. Уголки губ ползут вверх. Новый приступ. Еще сильнее…

Мясник отрывается от работы и, заметив меня, начинает издавать всхлипы, задыхающегося человека.

– Ты чего ржешь? – дергает за рукав и развязно вопрошает его хамоватая напарница.

– Смотри, какой убогий. – кивает на меня мясник. И вот они уже гогочут вместе.

Я краснею и, давя нервные приливы хохота в варежке, отшатываюсь от прилавков. Но не успеваю уйти далеко. Прорываясь сквозь толпу людей, ко мне уже спешит довольная, как дворняга, мать с пакетом костей. Лицо её озаряет почти настоящее счастье. Заметив меня и удивленная моим смехом, она, вероятно, думает, что я радуюсь её покупке, но на самом деле я смеюсь оттого, сколь забавной она мне теперь кажется.

«Горе не имеет права на смех», – писал Анатолий Мариенгоф в романе «Циники». Еще в детстве я понял обратное. Горе, как ничто иное имело на это право. Казалось ехидный смешок был единственной возможностью сделать по настоящему болезненный укол судьбе перед тем как сгинуть в пучине смерти.

Загнанная в угол нищета шутила особенно болезненно и ядовито. Она преодолевала все возможные границы морали и тем самым словно бросала вызов вечности и притаившейся смерти.

Мои друзья по детству любили играть с судьбой и нередко бросали ей вызов словами «убей меня, если сможешь». Мне нравилась эта реплика. Брошенная в пустоту она будто бы доказывала невластность над человеком рока судьбы и фатума смерти. Как жаль, что это было совсем не так, и зачастую на чудака произнесшего эти почти магические слова обрушивались тонны несчастий, что сейчас же утрамбовывали его в жидкую грязь. Таким образом мои прежние товарищи и растворились в тюрьмах да на братоубийственных войнах. Они, как и многие наши сограждане, превратились в презираемую и одновременно любимую ими русскую пустоту.

После этих событий я все чаще стал задаваться следующими вопросами: Действительно ли всемогущая вселенная задевалась насмешками никчемных бедняков? Правда ли, что небеса действительно нас ненавидели?

К сожалению никто не знал ответов на эти вопросы, но зато все прекрасно догадывались, что сюрреалистичное государство раскинувшееся по безлюдной пустоши восточного фронтира как ничто иное желало нашей смерти.