Читать книгу: «Грани вожделения»

Глава 1 Стайка филологинь

Вся эта история началась потому, что в университете не было студенческой столовой. Конечно, столовка была, но она считалась исключительной привилегией студентов, посещающих лекции в основных, пока еще строящихся корпусах университета, появившегося в нашем городе всего два года назад. Мы были третьим набором, и так получилось, что места в перенаселенных университетских корпусах хватило всем, кроме филологического факультета. Филологов отправили на выселки, местонахождение которых было намного выгоднее, чем у основных корпусов: в самом центре большого города в окружении кафе, кинотеатров и тихих скверов, украшенных фонтанами, отлитыми на Путиловских заводах. Для учебы нам выделили старое, сталинской постройки, здание средней школы с высокими потолками, просторными классами и широкими коридорами. Окна в аудиториях были огромными, чистыми, за ними сверкала и искрилась жизнь, но столовки не было.

Стремясь наладить правильное питание филологов, наш декан какое-то время бился с ректором, но открыть столовку с нуля – это геморрой геморройный, а у ректора его и так хватало в прямом и переносном смысле, поэтому усилия декана привели к прямо противоположным результатам: ректор поручил кому-то, а этот кто-то договорился с сомнительным пищеблоком поставлять на филфак в большую перемену (один час пятнадцать минут) пирожки с различными начинками, по крайней мере так предполагалось. На деле это были объемные куски непропеченного теста с зажатой внутри него слабо опознаваемой массой. Дебелая тетка в белоснежной куртке и такой же косынке бойко собирала студенческие гроши и щедрой рукой оделяла желающих шедеврами кулинарного искусства.

Расповаженная мамиными пирожками, я на роскошные ректоровы подношения не соблазнилась, а предпочитала приносить свои и поедать их с вновь обретенными подружками, что, как оказалось, было мудрым решением. Пирожковая оргия продолжалась примерно неделю и закончилась тем, что половина факультета банально обосралась, видимо, последняя начинка стала наиболее удачной. Учебный процесс оказался под угрозой, поскольку пирожки выкосили часть преподавательского состава, включая Санию Абдурахмановну, читавшую нам древнерусский язык (такое вот смещение русской культуры в сторону монголо-татарского ига). От Абдурахмановны и так было много шуму в самые первые дни нашего пребывания в Alma mater, а здесь речь шла уже не о шуме, а о визге, свидетелями которого стало все общежитие, поскольку Сания жила в одной из его комнат, ожидая окончания ремонта своей огромной квартиры. Вообще нужно сказать, что престиж нашего университета в стране значительно вырос из-за предоставляемых преподавателям роскошных квартир в краснокирпичном пятиэтажном доме, построенном рядом с общежитиями: в скором времени учебное заведение заняло десятое место в стране по остепененности преподавательского состава, что обеспечило нам вполне приличное образование.

Короче, Абдурахмановна развизжалась, ректор влил кому-то за отсутствие контроля и быстренько заключил договор со столовой ветеринарного института, расположенного буквально через квартал от нашего здания. Мы стали, наконец, обладателями правильно организованного недорого питания.

Ветеринарный институт был огромный, многопрофильный, столовая работала напряженно, филфак должен был появляться в строго определенное время и так же быстро уходить.

В назначенное время стайки филологинь в разноцветных платьях и на высоких каблуках поднялись по впечатляющей мраморной лестнице и прошелестели шелком по широким, мраморным же коридорам в сторону столовой. Филфак – ярмарка невест. Считается, что здесь собрались самые утонченные и симпатичные девушки. Конечно, можно поспорить с этим, но в момент нашего первого пришествия это было именно так: преподаватели и студенты – все в белых халатах – останавливались и завороженно провожали нас взглядами. Пообедать в первый день нам все же не удалось: вдохновленные нашествием филологинь, предприимчивые будущие ветеринары притащили в столовую живую белую мышь, что уже само по себе вызвало некоторое волнение в наших рядах, а потом залили несчастное животное жидким кислородом в колбе, чем отбили у нас всякий аппетит.

Следующие дни дались намного легче, видимо, наш ректор пожаловался их ректору, фокусов с распадом мышей нам больше не показывали, но вниманием не обделяли, и мы присматривались к гостеприимным хозяевам. Парни все были, как на подбор, высокие и широкоплечие, и девушки тоже – сильно похожие на парней. Все они сыпали специальными терминами и о чем-то беспрестанно спорили.

Мы сразу выделили среди них Леночку. Хрупкая и высокая, с копной белокурых кудрявых волос, с немыслимым возбуждающим макияжем и с немыслимой же для врача длиной ярко-красных ногтей, она одна из девушек была на высоких каблуках и в многоцветном шелковом платье под белым халатом. Леночка завороженно смотрела на нашу стайку и жадно вслушивалась в наши разговоры, с каждым разом занимая место все ближе и ближе к столу, за которым обычно располагалась наша компания. Мы прекрасно осознавали этот маневр и, наконец, пригласили хорошенькую ветеринаршу за наш стол.

Перезнакомившись с нами, Леночка ту же заявила:

– Девчонки, как же я вам завидую…

Мы удивленно переглянулись, а Леночка, уминая суп-лапшу, продолжала:

– Я так хотела поступить на филфак, просто мечтала, но проболталась весь последний год, то да се: мальчики, выпивка, – выпускные экзамены кое-как на тройки сдала. Какой филфак? Все просрала…

Мы удивленно пялились на девушку, так легко выложившую всю поднаготную о себе незнакомым людям…

– Лена, если так хотела на филфак, ну, пропустила бы год, подготовилась как следует, сейчас столько курсов, и поступила…

– Девочки, вы что? – Леночка смотрела на нас, как на малахольных. – У нас в классе почти все поступили, самые лохушки и те поступили. Деревенские родственники поступили, папа всех по институтам распихал… А я бы не поступила!!! Да мама съела бы папу заживо.

– Что же папа тебя в универ не распихал?

– Ну, он же не всесильный, – искренне удивилась Леночка на наш вопрос, – он может только туда, где недобор, а универ – совсем другое дело, папа не может. Самой нужно было учиться, а то спустила все в унитаз…

Конечно, все это было делом известным: почувствовав себя взрослыми в выпускном классе, многие из моих одноклассниц впали в соблазн, и это начисто отбило им мозги. Моя лучшая подруга Люся, прекрасно учившаяся до этого, записалась на подготовительные курсы в педагогический институт, но часы, предназначенные для подготовки, проводила в постели нашего одноклассника и друга Марата, и в результате к окончанию школы Люсин живот так выпирал из миниатюрного выпускного платья, что наш классный руководитель Лариса Михайловна затащила меня в темный угол и шепотом – в ужасе! – спросила:

– Рита, Люда беременна?

Я, конечно, удивилась, что взрослая женщина, имеющая двух детей, не может различить явную беременность, но ответила отрицательно: девичья солидарность превыше всего. На выпускном Марат однозначно высказался о своей несостоятельности в роли мужа и отца, и Люся сделала криминальный аборт, кончившийся плохо и надолго уложивший ее в больницу. Конечно, никуда Люся не поступила и стала работать контролером ОТК на заводе.

Еще интереснее распорядилась своей судьбой другая моя одноклассница Бэлла Сергеевна. Раньше все в классе ее звали просто Белкой, хотя ничего от белки в ней не было: очень красивая с высокой грудью, с огромными коровьими глазами и такими же ленивыми повадками, она стала причиной грандиозного скандала, вспыхнувшего в школе, когда мы учились в восьмом классе.

Наш историк Стин Стиныч повадился следить за белкиной осанкой: положив руки ей на спину и на обалденную грудь, он «выпрямлял» сидящую за партой девушку, и это повторялось по нескольку раз каждый урок, пока белкина мать, такая же красивая и полногрудая, не припылила в районо и не написала заявление о сексуальных домогательствах. Стин Стиныча выкинули из школы и из партии, а Белка продолжила учиться, перемежая явные успехи в филологии с серьезными интимными отношениями чуть ли не с половиной моих одноклассников. Видимо, к началу десятого класса эти отношения стали настолько интенсивными, что не производили на Бэллу больше никакого впечатления, и одноклассники, не сильно прячась, говорили, что Белка –чистое бревно в постели, ее ласкаешь, а она только книжку читает и поворачивается, когда ее об этом просят. К началу десятого класса с Белкой что-то случилось, она потребовала называть ее Бэллой Сергеевной, прекратила всякие отношения с молокососами, но и учебу тоже забросила, оценки в ее аттестате были более, чем скромными, и Бэлла Сергеевна подала документы на вагоностроительный факультет старейшего в нашем городе института: в те годы на инженерные должности был явный недобор, а филфак, экономфак и юрфак ценились так высоко, что пробиться туда было настоящим подвигом. Кое-как сдав вступительные экзамены, Бэлла начала было учиться на инженера, но вылетела из института в первый же день, о чем и поведала мне сама, притащившись поздно вечером ко мне домой и напугав моих родителей зареванной своей физиономией.

Захлебываясь и заикаясь, Бэлла выложила все начистоту на нашей кухне в присутствии моих родителей:

– Рита, представляешь, первый же день и первая пара – столярное дело. Столярное дело, Рита!!!

И Бэлла потрясла перед моим лицом холеными руками с длинными ярко-красными ногтями.

Из рассказа Белки мы поняли, что она до самого звонка, возвещающего о начале пары, курила с парнями за институтом, приятно пораженная их искренним интересом к ее прекрасной груди и длинным ногам, а когда звонок прозвенел, понеслась скачками в столярную мастерскую, расположенную в полуподвальном помещении, и там обнаружила, что все верстаки уже заняты, остался один-единственный перед самым носом преподавателя, и Белка заняла его. Преподаватель оказался пожилым уже невысоким лысым мужчиной. Он занял место у своего, преподавательского, верстака и, поздоровавшись, скрипучим старческим голосом возвестил:

– Возьмите нарукавники, лежащие на правой стороне верстака, и наденьте их.

Сам он взял свои нарукавники, аккуратно надел их, проследил, чтобы все проделали то же самое, и продолжил:

– А теперь возьмите лежащую рядом шапочку, наденьте на голову. Девушки, аккуратно заправьте волосы под шапочку.

В Белке закипело все, что находилось внутри, но шапочку она надела, безнадежно испортив выстриженную на голове супермодную «Ромашку» (верхняя часть волос подстрижена коротко пышной шапочкой, а нижняя – длинная, круто завита), а преподаватель продолжал:

– А теперь возьмите в правую руку молоток и…

Белка клялась, что она ничего такого не думала и не хотела сказать, но старый препод настолько взвел ее, что она выпалила ему в лицо:

– … и стукните меня молотком по лысине.

Преподаватель устало посмотрел на Бэллу, водрузил на место молоток, снял шапочку и нарукавники и, аккуратно свернув их, положил справа от себя и вышел из мастерской. Через двадцать минут Бэллу вызвали в деканат и выдали ей документы, все это молча, не вдаваясь в подробности и не слушая извинений. Потом уже, от своего мужа, Белка узнала, что преподаватель был ветераном войны, заслуженным и абсолютно милым человеком, которого любил весь институт. И теперь Бэлла боится идти домой, потому что строгий отец уже точно убьет ее.

Отец мой, повздыхав, накинул поверх пижамы кофту, повел Белку к ней домой и там долго о чем-то говорил с ее родителями, в результате чего ее не убили, а наутро белкина мать потащила ее в финансово-кредитный техникум, где работала какая-то ее подруга, и Бэллу Сергеевну на основании ее оценок на вступительных экзаменах зачислили на бухгалтерский факультет…

… Так что откровения Леночки не стали для меня чем-то новым, но они продолжились дальше и каждый раз обрастали интересными подробностями. Леночка ждала нас возле столовой, садилась за наш стол уже без приглашения и продолжала рассказывать свою грустную историю:

– Папа сказал: Ленка, пристрою туда, куда смогу, а потом подготовишься и поступишь на свой филфак… У меня папа в горкоме партии, он всех знает, вот и пристроил меня сюда, на ветеринарную медицину, а здесь такой кошмар, девочки, звери какие-то больные, белые халаты, поговорить не с кем и не о чем…

Леночка трещала и трещала, рассказывая, что записалась на вечерние курсы в пединстититут, что скоро она все освоит и в следующем году уж точно поступит на филфак, не в университет, конечно, куда уж ей до нас, но в пединститут точно и заживет беззаботной жизнью настоящей филологини. В этом месте мы переглянулись между собой, поскольку беззаботной учебу на филологическом факультете уж точно назвать нельзя…

Как-то раз Люська, отодвинувшаяся от меня после школы, пренебрежительно сказала в общей компании:

– Подумаешь, филфак, тоже мне – учеба: книжки читать…

Слова эти меня не то, чтобы сильно задели, но напрягли, и я парировала:

– Вообще-то на филфак поступают, когда все книжки уже прочитаны…

Люська насупилась, мы несколько месяцев не разговаривали, но нельзя же безнаказанно принижать чьи-то успехи, когда свои ты накрыла медным тазом или каким другим местом, не буду уж вдаваться в подробности.

Вообще-то, конечно, филфак – это читать книжки, но художественную – желанную литературу – в меньшей степени, в большей все-таки монографии, статьи и прочие скучные вещи, чтобы выудить чье-то авторитетное мнение о писателях и их творениях, а потом составить свое и высказать его на экзамене со ссылкой на соответствующие монографии. И так по каждому вопросу каждого билета на каждом экзамене. Были, конечно, варианты попроще: достаточно выучить наизусть нехитрую монографию одной продвинутой профессорши по творчеству ироничного нашего классика, на восемьдесят процентов состоящую из цитат из всем известных произведений (то есть учить пришлось всего двадцать процентов безвкусно написанного текста), и экзамен у тебя в кармане, тем более, что монография продавалась на кафедре свободно и стоила небольших денег (в соответствии с ее истинной ценностью).

Совсем другое дело, когда монографию нельзя было найти днем с огнем. Это сейчас можно немедленно достать любую книгу, а в то время единственным источником вожделенного издания была библиотека, и, обратившись в университетский кладезь знаний, мы с ужасом поняли, что монография Кравцова на тему русского устного народного творчества имеется в единственном экземпляре, расписанном к употреблению на много дней вперед, на столько дней, что они явно переваливали за срок самого экзамена. В городской академической библиотеке об этой монографии вообще понятия не имели, о ее ценности узнали от нас и пообещали срочно заказать. Но монографию нужно было достать, поскольку никакой другой интерпретации фольклора, кроме кравцовской, на своем экзамене другая, тоже продвинутая, профессорша не допускала.

Зимняя сессиия приближалась, а приблизиться хоть на шаг к вожделенной монографии я не могла, и в этот момент отчаяния я получила совершенно очаровательное предложение от своего однокурсника Иннокентия Александровича.

Парни на филфаке – явление уникальное. Не говоря уже о том, что их на факультете очень мало, они представляют собой совершенно особый тип мужчин: рафинированные эстеты, парящие где-то высоко в небесах. Иннокентий Александрович же твердо стоял на земле ногами, имел жену и дочь-подростка и работал на оборонном заводе во вторую смену. «Земную жизнь пройдя до половины…», Иннокентий почему-то решил, что филологическое образование ему крайне необходимо, и поступил. Вот он-то и предложил мне ознакомиться с вожделенной монографией у себя дома. Стесняясь идти к нему в одиночку, я выговорила право взять с собой однокурсницу Полину, вырвавшую к тому времени часть своих роскошных медных волос ввиду невозможности заполучить Кравцова.

В назначенный час мы с Полиной постучали в указанную нам квартиру и попали в элементарную коммуналку. Тот факт, что в доме коммунальные квартиры, Иннокентий от нас скрыл, но мы заподозрили неладное, едва войдя в подъезд: он был грязным, остро пахнущим суточными щами и покрытым куржаком.

Двери открыл Иннокентий и проводил нас в свою комнату, огромную, сумрачную, перегороженную на две неравные части массивным гардеробом. Вдоль одной стены по всей ее длине и высоте располагались полки с аквариумами, а в них плавали не виденные мною раньше удивительные рыбы: красные, золотые, черные с огромными глазами навыкате и роскошными плавниками и хвостами.

– Японские телескопы, – скромно похвалился Иннокентий, – малек стоит семьдесят рублей (огромные деньги, у меня мама получала девяносто в месяц), но если это окажется не самец, то породу он не улучшит, а различить самку и самца у мальков невозможно…

Мы с Полей благоговейно уставились на рыб, а Иннокентий между тем положил на журнальный столик невзрачный томик и предложил сесть на диван.

Мы с Полей лихорадочно перелистывали страницы, делая кое-какие записи в рабочих тетрадях, пили горячий чай, которым нам таскал из общей кухни Иннокентий и, увлекшись, не заметили сразу, как в комнату вошла женщина и застыла на пороге в крайнем изумлении, видимо, от того, что застала нас:

– Сучки, шалашовки, – известила о своем появлении хозяйка дома.

Иннокентий, сидевший за письменным столом не меньше, чем в трех метрах от нас, подпрыгнул и засеменил в сторону двери.

– Дина, успокойся, это девочки из группы зашли почитать учебник, – голос Иннокентия не был убедительным, – девочки, знакомьтесь, это моя жена Дина Леонидовна.

Полина рванулась вперед для знакомства, но я удержала ее, захлопнула Кравцова и потащила Полину за руку мимо огромной Дины на выход. Наши вещи мы оставили в общем коридоре, я уже натянула на себя сапоги и застегивала шубку, когда Полина сделала попытку вернуться в комнату, откуда раздавался трубный голос Дины, характеризующий нас с Полей как последних потаскух. Я схватила Полину за рукав, но она вырвалась и скрылась за дверью. Тогда я вышла на обмороженную площадку и стала ждать, пока туда же выкинут Полину.

Ждать пришлось недолго, не больше двух минут: входная дверь открылась, могучая рука иннокентьевой жены вышвырнула Полю, а потом на лестницу полетели ее шуба, сапожки и капор из нутрии. Полина стояла на ледяном полу в одних пуховых носках и тихо стонала:

– Я же только хотела объяснить, что мы пришли почитать учебник…

Собрав кое-как Полины вещички и натянув их на хозяйку, я потащила все еще стонущую однокурсницу по стылой улице…

На другой день Иннокентий Александрович появился на занятиях с синяком и со стеклянной банкой, в которой плавали два маленьких черных телескопа.

– Рита, – сказал Иннокентий, – ты любишь животных, забери рыбок.

Я отказалась от подношения, но поинтересовалась, почему Иннокентий раздает ценных рыб направо и налево.

Оказалось, что жена его в припадке ревности всю ночь потратила на то, чтобы слить аквариумы в унитаз, а эти телескопы – все, что выловил Иннокентий в общественном месте по окончанию акции.

Что можно добавить к случившемуся? Монографию мы, конечно, не прочитали, но экзамен по устному народному творчеству сдали намного лучше тех, кто сумел ознакомиться с нею в полном ее объеме…

Глава 2 Японский шелк жемчужного цвета

Первая сессия осталась далеко позади и закончилась повышенной стипендией, чему я была исключительно рада, потому что решила не брать больше у родителей денег. У меня была вполне обеспеченная семья, родители никогда не отказывали мне в помощи, но я решила, что могу справиться и без них, и, действительно, справлялась все следующие годы, получая хорошую стипендию и подрабатывая, где только возможно.

А студенческая жизнь шла своим чередом и своим же чередом развивались наши отношения с беспокойной Леночкой. Уж не знаю, почему именно, но она выбрала меня в свои конфидентки: после обеда она окликала меня, я оставалась с ней, с печалью гладя на удаляющуюся стайку однокурсниц, слушала бесконечные жалобы на мать, на то, что та изводит отца постоянными требованиями, что учеба в ветеринарном – жуть жуткая и что жизнь, по сути, закончена. Я внимала Леночке молча, сколько могла, а потом скачками неслась в наше здание и забегала в аудиторию в самый последний момент, под носом у преподавателя. В общем-то на эту роль я не напрашивалась, мне вполне хватало общения с Леночкой в столовой в кругу моих однокурсниц, но считала, что несколько минут, потраченных на нее, ничего у меня не отберут.

Как-то раз, выйдя из университета, я натолкнулась на нее, стоящую у крыльца. Почему-то не удивившись, я поздоровалась с девушкой, а она сказала мне:

– Ты извини, я не вовремя, конечно, но мне нужно с тобой поговорить…

Зима была в самом разгаре, мороз стоял крепкий, разговор на улице представился мне так себе историей, и мы потопали в ближайшее кафе, хотя такая трата не значилась в моем сегодняшнем бюджете.

В кафе было уютно, мы заказали какао, какие-то фантастические булочки с корицей и уселись за столиком напротив огромного окна, открывающего вид на зимний, весь в снегу, с голубыми елями сквер, один из тех, на которые так щедр мой город. Леночка, прихлебывая какао, нерешительно начала:

– Рита, ну, ты знаешь: я хожу на курсы в пед, на филологию…

Я покивала, наслаждаясь вкусом булочки.

– Рита, я ничего там не понимаю, какие-то фонемы-морфемы, у меня голова кругом идет…

– Лена, это школьная программа, самые элементарные вещи. Если сосредоточиться, то все очень просто.

– Но я не могу на этом сосредоточиться, у меня несварение желудка от морфем.

– Тогда тебе не стоит ходить на эти курсы. Может быть, ты пока не поняла, что тебе нужно. Поучись в ветеринарном хотя бы три года, тогда и определишься. А так ты просто мечешься…

– Но я хочу на филфак, Рита. Мне так нравятся ваши разговоры. И вы так шикарно выглядите.

– Ты тоже шикарно выглядишь…

– Мне постоянно делают замечания за длинные ногти, за то, что я волосы не собираю в хвост в операционной. Одни придирки…

Я не знала, что ответить Леночке, и решила уже закончить разговор и аудиенцию в целом, как Леночка вдруг сказала:

– Рита, позанимайся со мной. Я знаю, что это стоит денег, я узнала, спросила у нашей преподавательши, сколько та возьмет за индивидуальные занятия, не переживай, денег у меня достаточно, только позанимайся.

– Тебе лучше воспользоваться ее услугами, Лена, правда.

Конечно, я бы не прочь была найти очередную подработку, но что-то останавливало меня в отношении Леночки, называйте, как хотите, интуиция или еще как, но я уже начала понимать, что Леночке до филфака, как до звезд пешком, ее интересует только антураж, только легкая красивая стайка, которой мы, филологини, носились по мраморным коридорам ветеринарного института, возбуждая его мужское население и вызывая зависть – женского.

Разговор закончился, мы расплатились по своим счетам и разошлись. А скоро разошлись и в жизни, потому что напротив нашего здания открыли новый чудесный ресторан, и многоумный еврей, его директор, быстренько ввел в расписание бизнес-ланч, который прекрасно вписался и по времени, и по финансам в нашу студенческую жизнь. Мы перестали бродить в ветеринарную столовку, и на какое-то время я совсем забыла о Леночке: моя жизнь стремительно неслась к летней сессии и к первым каникулам, – и я чуть было не отказалась от приглашения на встречу нашего класса, которую организаторы ее назначили на первую субботу июля, поскольку кто-то из нас вообще никуда не поступил, работал, мог собраться только в выходной день, а второй выходной день предназначался для возвращения к жизни, если вдруг изрядно переберет.

Самым уникальным в этой встрече было то, что инициатором ее выступила Бэлла Сергеевна, обзвонившая и обошедшая всех, договорившаяся с летним кафе на аренду всей веранды, поскольку людей планировалось немало, и собравшая первоначальный взнос. Белка же и оповестила всех, что форматом встречи будет что-то вроде отчета за год, который мы, проучившись вместе десять лет, провели друг без друга, так что я заподозрила, что Бэлле есть что нам всем порассказать.

И оказалась права. Наверное, мы бы откровенно скучали, если бы все пошло по заданному сценарию, но класс у нас был задорный и дружный, мы и так знали все и обо всех, поэтому после первого тоста так и сказали Белке, чтобы она не темнила и немедленно рассказала, зачем собрала нас здесь.

Бэлла повыступала немного, настаивая на соблюдении регламента, а потом, не в силах таить распирающую ее новость, рассказала для начала историю своего первого и единственного дня в институте, чем вызвала неописуемый восторг слушателей.

А потом она перешла к самому интересному в этой истории: один из парней, с которыми Бэлла курила перед первым и единственным своим занятием, увлекся ею за несколько минут так, что попытался найти ее после занятий, но, узнав, что ее из института выперли, не остановился, пошел в деканат и вытребовал адрес девушки, поразившей его в самое сердце. Промучившись несколько дней, Жора возник у ворот большого частного дома, в котором Белка жила с родителями. Первым его заметил отец: странную фигуру, похожую на большого гуся: маленькая голова на длинной шее, узкие покатые плечи, большой зад и короткие ноги с крупными ступнями, – с огромным букетом в руках – и вышел за ворота спросить, какого хрена тот трется под окнами. Ошеломленный Жорка тут же выложил все, как на духу, поразив воображение грубовато слесаря-универсала: тот так же, в одночасье, влюбился в свою великолепно красивую жену. Отец затащил Жорку в дом, и Бэлла застала их, возвратившись из техникума, уже в подпитии и в полном согласии друг с другом. Жорка был готов жениться хоть сейчас, но Белке не было еще восемнадцати, и отец выговорил полгода времени до ее совершеннолетия.

Бэллу смутила неказистая внешность парня, а еще больше – решение, принятое им и отцом в отношении ее, но все это было так романтично и неожиданно, что она согласилась встретиться с Жорой назавтра после занятий. И оказалось, что Жорка очень умный и интересный, из хорошей семьи, и когда через полгода он сделал Белке предложение, та с радостью согласилась. Все было по уму: даже встреча родителей, таких разных, прошла на высшем уровне. Жоркин отец, профессор, преподававший в музыкальном училище, очень быстро спелся с Белкиным, они теперь часто встречались на отапливаемой роскошной профессорской даче, обсуждали будущую рыбалку, грибную охоту, а в промежутках – детали свадьбы, назначенной на конец августа…

Свою речь Бэлла закончила вообще оптимистично, пригласив весь класс к себе на свадьбу, присовокупив, что в течение недели необходимо подтвердить свою готовность прийти на торжество, потому что, сами понимаете, нужно точно знать количество гостей.

Все это Белла изложила, глядя светлыми невинными глазами на бывших своих юных сожителей, собравшихся на летней веранде в полном составе. Сюрприз получился, мы развеселились, поздравляли Белку, бывшие любовники резко увеличили градус спиртного, и когда над вечерней верандой поплыли звуки музыки, танцевали с Бэллой один за другим и целовались с ней взасос: Белкин девичник удался на славу.

Среди радостно-возбужденных лиц диссонансом торчала кислая физиономия моей Люськи. Преодолев себя, я подсела к ее столику.

– Привет, Люда, как дела?

– Нормально.

– Что не в настроении?

– Устала, прошлую неделю работала во вторую смену.

В школе Люська считалась красивой девчонкой, несмотря на явную сутулость и выступающую нижнюю челюсть: большие серые глаза и длинные пепельные волосы перетягивали на себя все внимание жаждущих, а их было немало, кроме Марата за Люськой ухлестывали еще трое не самых последних в школе парней, но Люська выбрала Марата, а тот так неаккуратно распорядился поднесенным ему даром, что Люська как-то быстро облезла, повзрослела и в неполные восемнадцать лет выглядела, как взрослая пожившая женщина. Она и сейчас сидела сгорбившись, одетая в какое-то несуразное полиэстеровое платье.

– Не свисти, Люська, – сказала я и вытащила ее из-за стола, – ну-ка, пойдем прогуляемся.

Мы вышли с Люськой на зеленую лужайку перед верандой и пошли в сторону большой реки, на которой стоит наш город, нашли свободную скамейку, уселись на нее, и тогда только я сказала:

– Рассказывай…

И Люська, уткнувшись мне в плечо, заплакала так горько, что мое шелковое платье мигом промокло в месте соприкосновения с Люськиными серыми глазами. Выплакавшись, она сказала:

– Рита, мне так плохо. Я не могу забыть. Я ведь после выпускного сразу пошла к бабке, мне соседка подсказала, а та вызвала кровотечение, меня в больницу увезли, и там я родила мальчика. Он был еще живой, но его просто завернули в пеленку и положили на подоконник. Я позвала врача, и врач сказал, что выхаживать ребенка не будут, потому что не знают, что я ним сделала, может быть, отравила, и есть опасность, что ребенок будет умственно неполноценный. И вообще, это не ребенок, а плод, полученный в результате криминального аборта. И тогда я стала плакать и умолять, клялась, что ничем не травила его, бабка все сделала спицей, врач согласился в обмен на адрес бабки. Я назвала, он забрал ребенка и унес. Назавтра мне сказали, что ребенок умер.

Я слушала Люську, обняв ее за плечи, надеялась, что она закончила, но она продолжала:

– Через два дня мне разрешили выходить и позвали в приемный покой. Там ждал Марат, он передал мне две шоколадки и ушел. Рита, две шоколадки сунул в руки мне и ушел. А потом еще бабка пришла к нам домой, орала в коридоре, что ее будут судить и в этом виновата я. Мой отец – он ведь ничего не знал – стоял и смотрел на меня так, словно я какое-то ничтожество.

Я не знала, как остановить боль, бьющую из Люськи, и заговорила, стараясь отвлечь ее от выплеска памяти:

– Люся, незачем плакать, все уже в прошлом. Правда же? В прошлом? Разве отец сказал тебе что-то плохое?

– Нет, он ничего не сказал, вытолкал бабку за дверь и ушел в свою комнату.

– Вот видишь, он затупился за тебя, он просто не ожидал что-то подобное услышать. Люся, давай успокаивайся, а то все увидят, что ты плакала. И Марат увидит, а ты не должна перед ним плакать, пусть думает, что у тебя все хорошо.

Но Люська и не думала успокаиваться:

– Мне так стыдно, Рита, я стараюсь бывать как можно меньше дома, не попадаться на глаза отцу, но жить где-то нужно. Перед папой и мамой стыдно…

…Вот перед Люськиной мамашей я бы не стыдилась, это она подтолкнула дочь к преступному шагу, войдя в один из вечеров, незадолго до выпускного, когда Люськина беременность уже не лезла ни в какие ворота, в ее комнату и сухо произнеся: «Знаешь что, я не хочу никаких незаконнорожденных детей, имей это ввиду, если желаешь жить в нашем доме». Люська сама рассказала мне об этом на следующий же день, и я тогда мысленно предположила, что же сделает тетя Рая с Люськой, когда та родит ребенка, а родить Люська должна была уже в сентябре…