Читать книгу: «Органический прогресс в его отношениях к историческому прогрессу», страница 15

У Риттера встречаем интересные указания на ту роль, которую имел даже характер речной системы. Например, Тигр и Евфрат в своих верховьях и средних течениях достаточно изолированы для зарождения совершенно самобытных цивилизаций, но ниже обе реки сближаются и сливаются, сообразно чему и в истории видим мы сближение и слияние цивилизаций, ассирийской (на Тигре) и вавилонской (на Евфрате). Такое возникновение цивилизаций не в одном центре с будущим объединением дарует историческому развитию более широкое основание и более многостороннюю жизнь. Пример еще более яркий представляет Китай, где южнокитайская цивилизация (возникшая на Янцекианге) постепенно объединялась и сливалась с северокитайской (развившейся на Гоанго). Великие китайские реки, разъединенные и удаленные в верхнем и среднем течении, сближаются в нижнем, хотя и не сливаются, подобно Тигру и Евфрату. Все эти столь важные различия в распределении и направлении речных систем зависят, однако, от вертикального развития, и указанное громадное историческое значение этих различий, как и прямое непосредственное значение горных кряжей, их величины и направления, заключается в том, что одни сближают, а другие разобщают центры исторической жизни, зарождающейся на различных точках материка. Мы уже видели, как развитие культуры уничтожает естественные преграды и сближает цивилизации и культуры. Таким образом, и вертикальное развитие территории (вместе с зависимою от него гидрографией) теряет былое решающее значение в истории, сохраняя, конечно, все свое факультативное значение и роль.

Если строение территории (горизонтальное и вертикальное развитие со всеми последствиями) главным образом влияет на историю чрез облегчение или затруднение общения между историческими народами и культурами, уже возникшими на разных пунктах материка, то облегчение или затруднение самого возникновения этих культур зависит от другой группы физических деятелей, объединенных выше под именем "почвы и климата". Плодородие почвы, удобство и обилие орошения, обилие тепла и света – таковы условия, облегчающие возникновение культуры. Этими условиями отличаются Египет, Индия, Месопотамия, Китай, Мексика, Перу. Здесь и возникли самобытные древнейшие цивилизации. Легкость культуры является тому основною причиною. Эта легкость культуры дальше служит, по мнению Бокля, фактором, содействующим деградации и упадку. Его аргументация, однако, легко поддается критике, потому что она в своем рассуждении исходит из политико-экономических формул, неприменимых к странам некапиталистическим.

Бокль рассуждает так: обилие пищи и легкость ее добывания ведет к быстрому размножению рабочих классов; это быстрое размножение производит переполнение рынка рабочими, отсюда – понижение рабочей платы, нищенство и кабала большинства; экономическое порабощение порождает и политическое со всеми его последствиями: упадком и вырождением. В этом рассуждении две крупные логические ошибки: 1) переполнение рабочего рынка может произойти лишь тогда, когда существует этот рынок, явление, возникающее лишь при капиталистическом строе и свободной конкуренции. В первобытные времена, когда не возникло еще крупного производства и не выделился капитал в особое общественное явление, действуют иные экономические законы, определяющие заработок трудящихся классов; 2) быстрота размножения, с другой стороны, может служить причиною нищеты и скудости лишь в случае, если эта быстрота обгоняет производство пищи, но именно обилие и даже изобилие пищи и является исходною точкою всего рассуждения. Аргументация Бокля, таким образом, не выдерживает критики, но в самой идее Бокля есть своя доля истины. Легкость культуры дозволяет развитию культуры, так сказать, опередить рост активности, в которой одной, однако, заключается гарантия против разных уродливостей культуры, неизбежно возникающих из международной и междукультурной борьбы. Активность срезывает эти уродливости и исправляет течение культурного прогресса. Недостаток активности, отставшей в своем развитии от культуры, представляется, таким образом, явлением опасным, не однажды уже приведшим к падению и вырождению. "Очень благоприятные условия почвы и климата" могут, таким образом, служить и на благо, и на зло. Недостаточно развитая активность первобытных времен ведет к тому, что она служит сначала на благо, затем на зло и вызывает тот исторический циклизм, который уже давно замечен философами и историками. Высоко развитая активность, обеспеченная и развитая уже не физическими, а общественными ее возбудителями, обращает ныне эти "очень благоприятные условия почвы и климата" только на благо. Условия почвы и климата сохраняют, таким образом, лишь факультативное значение и лишаются былой власти над ходом и исходом исторического движения.

Третью группу физических деятелей составляет общий вид природы. Прекрасные страницы, посвященные этому вопросу Боклем, вполне удовлетворительно исчерпывают вопрос, но там же сам Бокль указывает, что его рассуждение относится преимущественно к первобытным временам. В самом деле, если несомненно очень высоко значение деятеля, под влиянием которого слагаются мифические воззрения народов, то столь же несомненно, что с падением мифического миросозерцания падает и значение деятеля, его обусловливавшего. Всемирные космополитические религии, сменяющие собою национальные мифологии, а затем и единая, для всех одинаковая наука сводят значение общего вида природы к роли, хотя и довольно заметной (чрез национальную поэзию, искусство, творческое воображение, поэтическую настроенность и пр.), но также факультативной, не господствующей более над всею духовною культурою народа.

Таким образом, физическая среда, которая сначала, с вытеснением подбора, приобрела такое громадное определенное прямое влияние на историческое развитие, затем постепенно уступает это значение культуре, и процесс истории все более и более сводится к взаимодействию культуры и активности, которая заключается в деятельности личностей и выражается в развитии личности. История человечества, взятая от возникновения первых семейных и племенных союзов и до самых совершенных цивилизованных форм, сама собою распадается на три явственно различные периода: 1) период, когда направляющими факторами развития являлись подбор естественный и подбор половой, а прямое определенное влияние среды имело значение второстепенное и служебное; 2) период, когда с разложением и вытеснением сложных деятелей органического прогресса и с ослаблением органической наследственности первенствующее значение приобрело определенное влияние среды, но, благодаря недостаточному развитию культуры, главная роль в этом влияний выпала на долю среды физической, климата, почвы, строения территории, общего вида природы; и наконец, 3) эпоха, в которую развитие культуры достигает такого могущества, что частью совершенно вытесняет, частью ограничивает значение физической среды, и человечество более, чем когда-либо, становится господином своей судьбы и своей истории. Дикость, варварство и цивилизация могут служить удобными терминами для обозначения этих эпох.

Приложение
Субъективный метод в социологии

Глава I
Неповторяемость исторических явлений и относительность знания

Джон Стюарт Милль заключил капитальнейший из своих трудов предсказанием, что наука об обществе будет создана работою ближайших будущих поколений. Не знаю, исполнится ли завещание, оставленное нашему времени одним из величайших умов XIX в., сложится ли, наконец, социология как единая, обособленная наука, но я уверен в том, что именно нашему времени, нашему и ближайшим будущим поколениям предстоит либо создать эту науку, либо навсегда отказаться от мысли уловить общие законы социальной жизни в ее целом и ограничиться установлением частных законов, определением отношений отдельных областей, элементов общественной среды. Давно уже мыслящие люди стали обращать внимание на природу общественных явлений, но до конца прошлого столетия приступали к этому крайне ненаучно: обыкновенно предпосылали своим философским построениям несколько общих положений, почитавшихся либо откровенными, либо прирожденными нравственными постулатами человеческой натуры, и на этих тезисах строили они свои теории. Необходимость положить в основу общественных теорий научное исследование стала сознаваться в половине XVIII ст., когда появились труды Ло, Монтескье, Петти, Руссо, Кондорсе и др.; это сознание еще яснее выразилось в исследованиях физиократов и, наконец, нашло своих истолкователей в конце XVIII века и начале XIX в. в лице Ад. Смита, Иеремии Бентама, Шарля Фурье и Сен-Симона. Эти мыслители восстали против ненаучности приемов тогдашних общественных наук и сделали попытки применить научные приемы, как каждый их понимал. Все четверо прибегли к различным приемам и создали в обществознании различные методологические предания.

Настоятельность и неотложность практических общественных вопросов, их громадное значение как для настоящего, так и для всего будущего народов заставляли мыслителей слишком поспешно переходить от чисто теоретических исследований к приложению тезисов, наскоро добытых при помощи наскоро продуманных приемов. Натурально, эти тезисы и приложения скоро отвергались, заменялись новыми, терпевшими ту же участь, и часто терялась наукою вместе с заблуждениями и та доля истины, которая заключалась во многих из этих теорий и которая, по всей вероятности, всего чаще и была первоначальною причиною присочинения самих теорий. Чем настоятельнее была практическая потребность, тем большее число умов обращалось к исследованию общества; со всех сторон подходили мыслители к этому не уступающему перед критикою науки феномену, к этому сфинксу, предлагающему каждому свою неразрешимую загадку и низвергающему в бездну забвения неудачных разгадчиков. Разнообразные и многочисленные разгадки приносили мыслители; из них одна не походила на другую, и мыслители не могли согласиться даже, как и откуда следует подходить к этому полному видимых противоречий и грозному своею тайною явлению, тайною, которая, однако, должна быть разгадана под опасением гибели цивилизации и человечества! И теперь мы стоим с вами, читатель, перед такою разгадкою, перед указанием нового пути, который может привести к раскрытию тайны и устранению сфинкса незнания, лежащего на дороге к счастью и прогрессу. Разгадка вполне достойна нашего внимания как по добросовестности и талантливости мысли, лежащей в ее основе, так и по той доле истины, которая несомненно в ней заключена; тем с большею тщательностью каждый замечающий в ней заблуждение обязан постараться отделить пшеницу от плевел.

Субъективная школа в социологии может по справедливости быть названа русскою социологическою школою. Правда, Конт еще в 1851 году высказался за субъективный метод в политике, но субъективный метод его "позитивной политики" и субъективный метод наших авторов не совсем одно и то же. Стоит прочесть следующий небольшой отрывок из названного труда Конта, чтобы ознакомиться с его аргументациею и убедиться, что его субъективный метод, долженствующий вознаградить сердце за революцию ума и черпающий в этом обстоятельстве свое raison d'etre, не похож на субъективный метод русского мыслителя, служащий в руках его автора для построения рациональной этики, для объяснения нравственных явлений рациональным путем; вот этот характеристический отрывок⁹⁶: "Malgre leur intime connexite, ces deux grands traites (курс положит. филос. и позит. полит.) doivent done differer essentiellement. L'esprit prevalut dans Fun, pour mieux caracteriser la superiorite intellectuelle du positivisme sur un theologisme quelconque. Ici la cocur domine, afin de manifester assez, la preeminence morale de la vraie religion. Le nouveau sacerdoce occidental ne pouvait dignement terminer la fatale insurrection de l'intelligence contre le sentiment qu'en procurant d'abord a la raison moderne une plaine satisfaction normale. Mais, d'apres ce preambule necesaire, les besoins moraux devaient ensuite reprendre directement leur juste preponderance pour construire une systeme vraiment complete, ou l'amour constitue naturellement le seul principe universel… Toutes ces differences des formes (аналитическое изложение курса филос. и догматическое политики) se rattachent a la profonde diversite logique qui constitue le principal contraste intellectuel entre mes deux traites, conformementd leur nature eta leur destination respectives. Dans le premier, oil il fallait prolonger l'initiation scientifique jusqu'a son dernier terme normal, j'ai du scrupuleusement persister a preferer la methode objective, qui convient seul a cette immense preambule, s'elevant toujours du monde a l'homme. Mais le succes meme de cette marche preliminaire, qui m'a finalement conduit au vrai point de vue universel, doit faire ici prevaloir la methode subjective, source exclusive de toute systematisation complete, ou Ton descend constamment de l'homme au monde. Ainsi, regeneree par le positivisme, la logique superieure qui guida nos constructions initiales convient encore d'avantage a nos syntheses finales. Sa preponderance normale correspond naturellement a l'ascendant necessaire du coeur sur l'esprit".

Каюсь, когда я писал строки, предшествовавшие этой цитате, и затем разыскивал ее в книге Конта, я думал несколько посмеяться над нею, но теперь, когда я окончил выписку и пробежал все место, из которого взял эти два отрывка, у меня прошла охота насмехаться над мыслителем, который даже в парадоксах расстроенной мысли сохраняет все обаяние великого ума. Отбросьте нелепое положение, из которого выходит О. Конт, признайте на время, что он прав, требуя удовлетворить чувство за инсуррекцию ума, и что в основание политической науки должна быть положена любовь, и вы невольно преклонитесь перед стройностью философского построения. Право, О. Конт даже в своих заблуждениях более верен строгим философским приемам мышления, чем ныне устанавливаемый на его место Герберт Спенсер, везде, по крайней мере, где последний покидает свой действительно замечательный по широте и смелости синтез для анализа, как, напр., в первой части "Основных начал". Эти замечания невольно вырываются, когда видишь, как в среде мыслящей публики Спенсер мало-помалу занимает место, которое по праву еще долго будет принадлежать Конту. Но возвратимся к субъективному методу, рекомендуемому Ог. Контом в приведенной цитате. Из этой цитаты читатель усмотрит, что Конт отделяет социологию как науку о законах общества от политики, науки о лучшем общественном устройстве и способе его осуществлениях Первую он признает как "terme normal" объективного метода, для второй требует метода субъективного. Очевидно, это не то же, что вообще видеть особенность каждого социологического исследования в субъективном методе, необходимо ему присущем. Поэтому, я думаю, поступлю совершенно правильно, если оставлю в стороне воззрения Конта.

Впервые систематически, сколько мне известно, в нашей литературе было заявлено и развито мнение о необходимости субъективного метода в обществознании в письмах об истории, печатавшихся в 1867 г. в "Неделе". Приблизительно около того же времени тем же автором этот взгляд был высказан в "Современном обозрении" в статье "Задачи позитивизма". В 1869 г. Михайловский напечатал в "Отеч. зап." статью "Что такое прогресс?"⁹⁷, где высказался за подобное же воззрение и подкрепил его новыми доводами; оно вскоре сделалось любимою темою его рассуждений, и в последующих статьях своих он часто возвращался к нему, чтобы представить новые аргументы или осветить им какое-либо темное явление общественной жизни. Но систематически он вновь трактует его только во второй статье "Теория Дарвина и общественная наука" в "Отеч. зап.", 1870 г. Наконец, сколько мне помнится, г. Лесевич также высказался за субъективный метод, кажется, в статье "Философия истории на научной почве" чуть ли не по поводу некоторых воззрений Ренана; но это заявление было скорее заявлением лишь своего согласия с доктриною субъективной школы, чем ее поддержкой, потому что г. Лесевич ограничивается указанием вредных последствий, отразившихся на Ренане, вследствие, как он думает, употребления объективного метода. Мне кажется, этим перечислением я указал всю русскую литературу предмета для тех, которые пожелали бы проверить мою критику.

Постараюсь теперь изложить сжато занимающее нас воззрение и разобрать главные аргументы. Начну с автора писем в "Неделе" как первого по времени субъективиста и как доводящего свои выводы до крайности, до которой г. Михайловский не доходит.

По воззрению нашего автора, объективный метод, употребляемый во всех науках, решительно неприложим к исследованиям социологическим; общенаучный критерий – повторяемость явлений в неизменной связи – должен в обществознании необходимо и неизбежно уступить место субъективному критерию, нравственному идеалу исследователя. Доказательства этих положений, приводимые почтенным автором, двух родов: свойства исследуемых явлений и свойства исследующего субъекта.

"Прежде всего, – пишет он⁹⁸, – чтобы найти руководящую нить в пестром калейдоскопе событий, желательно отделить важнейшее от менее важного. Естествоиспытателю это сделать легко; что повторяется в неизменной связи, то важнее, потому что в нем-то и есть закон; что же относится к случайным видоизменениям, то маловажно и берется лишь к сведению для будущих возможных соображений… В истории этот критерий невозможен, потому что явления не повторяются. Но это единственная мера важности явлений, которую наблюдатель может черпать из самих явлений, единственный объективный способ судить о важности явлений. Так как он в истории неприменим, то важность исторических явлений оценивается необъективно. Они ценятся по той мере, которую личность прилагает вообще к человеку. Они подлежат оценке по нравственному их влиянию… Все судят об истории субъективно, по своему взгляду на нравственные идеалы, да иначе и судить не могут". Из этой выписки легко себе составить понятие о том, что разумеет автор под выражением "субъективный метод", именно: оценку важности явлений, установление их связи на основании критериума, почерпнутого не из самих явлений, но из нашего нравственного миросозерцания. Основною посылкою, фоном всего рассуждения служит положение, что исторические явления не повторяются, что исследователю приходится "определить последовательную связь явлений, один лишь разпредставляющихся ему в данной совокупности в каждый момент" (ib., 21). Это меньшая посылка силлогизма, большая же заключается в том, что только при повторяемости явлений в неизменной связи, в правильном порядке возможен объективный метод исследования. Если это верно, то и вывод, что общественные явления не могут быть изучаемы при помощи общенаучных приемов исследования, будет правилен и неоспорим.

Во-первых, действительно ли история есть ряд неповторяющихся изменений? Едва ли! Правда, падение Римской империи произошло однажды, больше не повторялось и, конечно, не повторится, но падение государств вообще повторялось не раз, как до этого падения, так и после него. Падение Римской империи есть событие, которое раз совершилось и больше повториться не может, в такой же мере, как Лиссабонское землетрясение есть факт, недоступный повторению "в данной совокупности", как всякая гроза, всякий ураган, всякое падение метеора или аэролита суть явления, которые раз совершились и больше повториться не могут. Вчера была гроза и прошла; завтра, быть может, будет опять гроза, но то будет не та вчерашняя, а новая – завтрашняя, это не падение Рима, а падение Византии или Венеции, Карфагена или Польши. Явление как факт данного рода повторяется, но явление как данный факт повториться не может. В этом и только в этом, последнем смысле можно сказать, что история есть ряд неповторяющихся изменений; но с другой стороны, в этом смысле процесс истории как предмет исследования ничем существенно не отличается от всех других процессов природы. Но можно, пожалуй, возразить: да, действительно, все явления в природе не повторяются, раз они совершились, но зато происходят другие, существенно с ними сходные, тогда как в истории каждое явление сильно разнится от каждого другого. В этом есть доля истины, но, во-первых, это вовсе не устанавливает, как то делается в приведенной выше цитате, качественного различия между физическим и историческим процессами как предметами изучения, а различие только количественное, градуальное и, во-вторых, допускает возражение, что, как бы разнообразны ни были события общественной жизни, все же возможна их классификация, возможно их распределение по родам и видам, условия наступления которых можно исследовать так же, как условия наступления явлений физических. Возьмем, напр., уже раз цитированное историческое явление, падение государств; это явление, понимая это выражение как родовое, общее название, повторялось не раз. Мы имеем целый длинный ряд падений древних переднеазиатских монархий – Египет, Вавилон, Ассирия, Лидия, Мидия, Персия, Иудея и т. д.; мы имеем другой ряд падений древних республик – Афины, Тир, Карфаген, Сиракузы и пр.; мы имеем третий ряд падений классических монархий – Рим, Македония, диадохи, Понт, Византия; мы имеем падение магометанских государств Азии, многих средневековых государств Европы (бургундов, англо-саксов, Италии, Моравии, монархии гуннов и т. д.), падение средневековых республик – Венеции, Генуи, Новгорода, ганзейских городов и т. д., падение Польши и т. д., и т. д., не считая многих более или менее обследованных падений различных неисторических государств вроде монархии ацтеков, инков, Сонрая и др., не считая времен упадка в государствах, после вновь возродившихся к жизни. Все это дает достаточный материал для исследования причин, обусловливающих падение государств, и нет решительно никакого основания думать, что невозможно открыть закон, устанавливающий связь между известным или известными общественными явлениями и падением государств. Точно так же мы видим в истории постоянное стирание одних национальностей и нарождение других; явления национальной ассимиляции и национального дифференцования происходили в историческом процессе не раз и происходят до сих пор, на наших глазах. Чем обусловливается то и другое явление? Отчего в одних случаях значительно разнящиеся народности ассимилируются в одну нацию, в других, напротив, однородные группы индивидуализуются, дифференцуются в разные национальности? Неужели все это такие вопросы, которых разрешение недоступно человечеству? Да и мало ли таких вопросов? И все они так же разрешимы, как вопросы о причинах землетрясений, гроз, ураганов. В каждом отдельном случае бывает часто невозможно определить причину того или другого из названных явлений, но общая причина всех явлений подобного рода определена. То же и в истории; имея в виду то или другое событие и рассматривая его изолированно, будто однородных ему событий больше никогда не было, мы, конечно, не можем надеяться найти объективную мерку для установления его связи с событиями предшествующими и сопутствующими. Из такого приема, общеупотребительного в философии истории, вытекает и мнение о неповторяемости исторических явлений, а это мнение неизбежно приводит к утверждению необходимости подобного изолированного исследования, следовательно, и к неприложимости общенаучных приемов изучения в области обществознания. Мы, однако, уже видели, что исторические явления не повторяются в том же смысле, как не повторяются все вообще явления природы, а равно допускают повторение в том же смысле, в каком повторяются и остальные процессы. Ясно, что разобранная нами аргументация не верна, потому что меньшей посылке придано слишком широкое, безусловное, слишком, если можно так выразиться, категорическое значение, какого она иметь не может. С другой стороны, не упустим из виду и того, что и большая посылка силлогизма выражена таким двусмысленным образом, что может повести к ложным заключениям. Повторяемость в неизменной связи есть необходимый критерий исследования индуктивного, но не дедуктивного. Таким образом, если бы даже меньшая посылка была вполне справедлива, то и тогда должное ограничение большей посылки привело бы лишь к выводу, что индуктивное исследование общественных явлений невозможно; вероятно, однако, автор не желал назвать всякое дедуктивное исследование субъективным, иначе математика была бы образцом субъективного метода. Благодаря слишком безусловному пониманию меньшей посылки, явился вывод, что общенаучные объективные приемы не приложимы при исследовании явлений общественных, между тем как, если придать этой посылке ее действительный смысл, то будет следовать только, что приложение общенаучных приемов в истории гораздо труднее, много сложнее, чем в других науках. Это большая сложность и трудность исследования общественных явлений была многими и прежде замечаема, причем были указаны и разнообразные, многочисленные причины этой трудности: субъективной школе принадлежит честь дополнения списка этих причин еще одной и притом одной из важнейших, основных. Мы увидим дальше, что и вообще субъективная школа, делая в общем построении своей доктрины значительные логические промахи вроде только что приведенного, вместе с тем везде подмечает много истинного, указывает многое чрезвычайно важное⁹⁹.

Теперь мы должны перейти к другому аргументу, которым разбираемый автор доказывает неприложимость к истории объективного метода и необходимость субъективного. Разобранная аргументация выходит из положения о неповторяемости исторических явлений, т. е. из положения об особом свойстве самых исследуемых явлений, которое и выставлялось причиною неприложимости объективных приемов. Аргументация, которую мы должны разобрать теперь, основывает свои доводы на свойстве наших психических отправлений, старается вывести необходимость субъективного метода из самой природы нашего мыслящего аппарата.

"Я знаю, – пишет наш мыслитель, – мое понимание слова прогресс многим и многим не понравится. Все, желающие придать истории то объективное беспристрастие, которое присуще процессам природы, возмутятся тем, что для меня прогресс зависит от личного взгляда исследователя. Все, верующие в безусловную непогрешимость своего нравственного миросозерцания, хотели бы себя уверить, что не только для них, но и само по себе важнее лишь то в историческом процессе, что имеет ближайшее отношение к основам этого миросозерцания. Но, право, пора бы людям мыслящим усвоить себе очень простую мысль, что различие важного и неважного, благодетельного и вредного, хорошего и дурного суть различия, существующие лишь для человека, а вовсе чужды природе и вещам самим в себе; что одинаково неизбежны для человека необходимость прилагать ко всему свой человеческий (антропологический) способ воззрения и для вещей в их совокупности необходимость следовать процессам, не имеющим ничего общего с человеческим воззрением (не слишком ли сильно сказано: "Ничего общего"?). Для человека важны общие законы, а не индивидуальные факты (опять-таки слишком безусловно), потому что он понимает предметы, лишь обобщая их; но наука с ее общими законами присуща лишь одному человеку, а вне человека существуют только одновременные и последовательные сцепления фактов, столь мелких и дробных, что человек едва ли может и уловить их во всей мелкости и дробности. Для человека из непрерывной нити пошлостей жизни выделяются в биографиях и истории некоторые мысли, чувства и дела человека (или группы людей) как важнейшие, имеющие идеальное значение, историческую важность, но это выделение совершается только им, человеком; бессознательные процессы природы вырабатывают мысль о всеобщем тяготении, о солидарности людей совершенно так же, как ворсинку на ноге жука или стремление лавочника сорвать лишнюю копейку с покупщика; Гарибальди и ему подобные для природы совершенно такие же экземпляры породы человека XIX в., как любой сенатор Наполеона III, любой бюргер маленького города Германии, любой из тех пошляков, которые гранят тротуары Невского проспекта. Наука не представляет никаких данных, по которым беспристрастный исследователь имел бы право перенести свой нравственный суд о значительности общего закона, гениальной или героической личности из области человеческого понимания и желания в область бесстрастной и бессознательной природы".

Против этой аргументации, которой автор очевидно придает большое значение, потому что возвращается к ней несколько раз и связывает ее с основным принципом своего философского мировоззрения, можно возразить так много, что, право, не знаешь, с чего начать. Прежде всего укажу на несколько так называемых словесных заблуждений, основанных просто на понимании одного и того же выражения в различных местах различно. Заявив, что, по его мнению, "прогресс" зависит от личного взгляда исследователя и что тут не может быть никакой общей, обязательной для всех исследователей мерки (а как иначе понимать зависимость от личного взгляда исследователя?), он приписывает объективистам желание "себя уверить, что не только для них, но и само по себе" истиннее, важнее их определение прогресса. Здесь, очевидно, недоразумение в понимании выражения "для них"; для кого "для них?" Для исследователей вообще или для каждого исследователя в отдельности? Наш автор понимает в последнем смысле, но в таком случае по законам логики противуположение "важности только для них" будет не "важность сама по себе", "an sich", но "важность для всех таких же, как они, существ, для всех исследователей, для всего человечества". Объективисты убеждены не в том, что их социологические воззрения важны "сами по себе", но в том, что они, будучи научно истинны, логически обязательны для всякого мыслящего о социологических предметах человека. Это допущенное в начале рассуждения словесное недоразумение ведет к целому ряду подобных же ошибок. Цитированное рассуждение начинает опровергать воззрение, придающее философскую реальность нашим знаниям, доказывает, что мы познаем только наши обобщения, а не действительные, реальные предметы. Все это так и вполне справедливо, но возражения эти совершенно не нужны, раз объективистам неправильно приписана неизбежность признавать философскую реальность своих воззрений. Дилеммы между "личным взглядом", ни для кого логически не обязательным, и признанием за мнениями "важности an sich", такой дилеммы для мыслителя вовсе не существует, потому что есть еще и третий взгляд, равно отвергающий оба воззрения, не признающий философской реальности своих воззрений, но считающий их логически обязательными для всех людей. Справедливо и несомненно, что человек всегда остается человеком, что он не может понимать иначе, как по-человечески, что он всегда, всюду и все оценивает со своей, человеческой точки зрения. Но какой смысл скрывается под этими положениями? Конечно, не иной, как тот, что понимание наше совершается по психологическим и логическим законам нашей природы, что наука сложилась и развивалась сообразно этим же логическим законам и что потому нет ни малейшего основания переносить эти законы из области сцепления человеческих мыслей и соотносительных этим мыслям человеческих впечатлений (феноменов) в область каких бы то ни было объективных реальностей, в область сцепления вещей самих в себе. Если мы говорим, что наука с ее общимизаконами есть продукт логического развития нашего мышления, расширения нашего опыта, то слову "нашего" придается значение, связанное с выражением "человеческого вообще", а равно, когда мы говорим, что наука или оценка важности, или вообще что бы то ни было существует только для человека, то этим мы хотим выразить не то, что это существует в таком виде лишь для того или другого человека, но для каждого человека, для человека вообще. Действительно, логические приемы мышления и психологические явления восприятия однородны у всего человечества, так что верное для одних будет верно и для других или, по крайней мере, допускает поверку другими. Этою-то логическою обязательностью и отличаются научные законы, и наш автор, конечно, признает ее за обобщениями и дедукциями естествознания. Почему же он отказывает в ней обществознанию? Если выше указанная дилемма существует, то она одинаково распространяется на все знание, а не на одну его отрасль. Однако пагубной для науки дилеммы нет, ибо возможно третье воззрение, и сам автор писем в "Неделе", по-видимому, принимает это третье воззрение для одной половины знания, но совершенно игнорирует его существование, когда трактует обществознание, и предлагает на выбор только два воззрения: или объективная реальность, погоня за безусловным и абсолютным, или произвольность научного построения, зависимость от личного взгляда, не связанного никакими общеобязательными логическими формами! Не знаю, быть может, разбираемый мыслитель не имел в виду высказывать воззрения в той категорической форме, в которой они явились в последних строках, не хотел делать из своей пропаганды субъективного метода проповедь полного логического произвола в области социологии, произвола, возведенного в принцип и оправдываемого его неизбежностью; не знаю, быть может, я ему приписал то, чего он и не думал, и не хотел доказывать, но для меня ясно, что это логически необходимый вывод его аргументации: она не имеет никакого значения или имеет только это, она ничего не доказывает или доказывает только это. Сама аргументация, мы видели, неправильна, основана на недоразумении, на понимании выражения "для нас", "для человека", различном в различных местах рассуждения: то эти выражения противополагаются объективной реальности, абсолютному и означают "для человека вообще", то противополагаются этому самому значению "для человека вообще" и означают "для каждого человека в отдельности", то, наконец, в одно и то же время употребляются в обоих смыслах, противуполагаются как "общечеловеческое понимание" – всему абсолютному и как "личное, частное" – всему "общечеловеческому". Такая сбивчивость еще усиливается тем, что аргументация (истинна она или ложна), относящаяся ко всей области знания и ведомая сначала именно в этом направлении (от слов "Пора бы людям мыслящим…" и т. д.), прилагается затем только к одной части знания, которая именно этим выводом противополагается всему остальному знанию. Когда распутаешь это сплетение заблуждений и недоразумений, двусмысленных знаний и ложных соозначений, то, право, не знаешь, чему больше удивляться, количеству ли разнообразных типов заблуждений, сосредоточенных на двух страничках, или ослеплению даровитого мыслителя, поместившего эти странички в прекрасной книге, полной дельных мыслей и светлых воззрений! Я разобрал только начало рассуждения; дальше точно так же в каждой фразе можно указать следы основного недоразумения, смешения объективно реального с объективно феноменальным. Вследствие этого выходит, что будто бы, с объективной точки зрения, мысль о всемирном тяготении вырабатывается так же, как ворсинка на ноге жука, Гарибальди такой же продукт истории XIX в., как пошляк, гранящий тротуары Невского проспекта; конечно, то и другое вырабатывается так же естественно, тот и другой такие же естественные продукты истории, но процессы, создавшие эти явления, не одинаковы, кроме того, что они одинаково естественны; задача наша подметить эти различия в процессах, не выходя только из пределов естественности, законосообразности. Очевидно, тут тоже двусмысленность, и на ней построен вывод. Далее таким же образом (см. выше выписку) подставляется вместо выражения "логический суд" выражение "нравственный суд", и довод получает значение очевидности, вид аксиомы.