Читать книгу: «Стать писателем пьес. Мастер-класс»

Семен Злотников – писатель пьес

В мировой драматургии в целом и в русской, в частности, можно выделить определенные временные этапы. Их чередование выстраивается по амплитуде: есть периоды длительных застоев, за которым следуют взлеты и победы. Оглядываясь назад, застойные периоды мы игнорируем, а ориентируемся на вершины: античность, Шекспир, Мольер, Гоцци – Гольдони, Бомарше, Ибсен… И на этой широкой мировой драматургической картине, возвышаются два русских пика: Островский и через полвека Чехов.

Не буду анализировать или, тем более, сравнивать этих авторов. Приведу лишь известную цитату из Александра Николаевича, свидетельствующую, что в его понимании драматургия – театр, а не литература: «Публика ходит в театр смотреть хорошее исполнение хороших пьес, а не саму пьесу: пьесу можно и прочесть».

Чехов вывел этот тезис на максимальный уровень, создав пьесы принципиально нового типа. Парадокс, но именно Чехов-драматург создал ситуацию, в которой драматургия утратила свое главенство. В театре появились режиссура, сценография, сочинение спектакля, где текст становился его частью. Возник абсолютно новый театр.

История русской драматургии после Чехова также сопровождалась взлетами – Горький, Булгаков, Маяковский… А далее по Хармсу: «Когда же все это кончится? Тут все и кончилось». На протяжении длительного времени советский театр – единое конъюнктурное «болото» от Немировича-Данченко, Погодина и Корнейчука до Виктора Розова. Равнина с невысокими кочками без взлетов.

В 60-е годы появляется Александр Вампилов – фигура уникальная, особенная, до сих пор неразгаданная. Его пьесы ставятся вот уже полвека, до сих пор не получив адекватного режиссерского воплощения.

А затем – очевидный подъем: драматургия «новой волны». Целый ряд ярких имен, но лидерство – у Людмилы Петрушевской и Семена Злотникова. Счастлив, что работал с обоими, а с Людмилой Стефановной еще и учился в студии Арбузова.

Именно Семен Злотников стал писать текст, предполагающий многослойность, многоуровневость, дающий работу режиссеру – автору спектакля. Сам Семен, скорее всего, так не думает, считая автором спектакля драматурга, заходящего на территорию режиссера. Тем не менее, значимость его для современного русского театра и драматургии безусловна: в своих пьесах он, вольно-невольно, оставляет объем для режиссера и сценографа. Именно этим объясняется, что его пьесы «взорвали» практику российского театра. Не случайно в конце 70-х только в одной Москве игрались несколько его пьес. В Ленинградском театре Комедии Петр Наумович Фоменко поставил его «Мужья Антонины» и «Все будет хорошо». В Токио он был объявлен лучшим зарубежным драматургом.

С 80-х его пьесы пошли по всему миру – от Нью-Йорка до Токио. Много играли в Польше, Франции, Германии – везде.

Я с восторгом ставил каждую его пьесу. Все они казались сложными – к каждой надо было находить ключ, потому что в них оставалось огромное место для режиссера, артиста, сценографа, вносящих в форму контраст с содержанием, добавляющих смысловые пласты.

Помню, как прочитав «Пришел мужчина к женщине», встретился с Семеном и попросил прокомментировать, объяснить. И он стал рассказывать – нет, не о пьесе, а о собственной жизни. И я понял, что могу ставить «Пришел мужчина к женщине» о себе. И так в каждой его работе узнавал свою тему, близких мне героев, собственные неразрешимые проблемы, которые мог попытаться разрешить в присутствии публики.

В его диалогах артисты буквально «купались», проявлялись, концентрировались, извлекая из себя огромное количество неизведанного материала. «Пришел мужчина к женщине» с восторгом репетировали Альберт Филозов и Любовь Полищук – собственно, это и был момент создания театра «Школа современной пьесы». Потом стала играть Ирина Алферова, и спектакль принципиально изменился по содержанию, потому что добавилось содержание Алферовой. Потом был «Уходил старик от старухи» с великими Марией Мироновой и Михаилом Глузским. Потом триптих «Все будет хорошо, как вы хотели» с Ириной Алферовой и Львом Дуровым, потом «Прекрасное лекарство от тоски» в интересной сценографии Марии Трегубовой, со звездами – Натальей Андрейченко, Людмилой Семенякой, Альбертом Филозовым, и другие спектакли…

Считаю Семена Злотникова выдающимся стилистом. Даже его ремарки, описание мест действия дают воздух, дыхание, точную атмосферу. Ставя «Триптих для двоих» я авторские ремарки вывел как самостоятельные реплики в интермедии перед эпизодами. Артисты чи-тали их, как стихи: «Дело к вечеру, но еще не вечер. Лужайка в городском парке. На коврике, поджав ноги, со строгим позвоночником и неподвижными глазами сидит Женщина. Мужчина в трусах и майке пробегает мимо трусцой. Оглядывается на Женщину. Женщина – в покое. Вновь возникает Мужчина, протрушивает мимо, чаще оглядывается…»

«В трусах … трусцой» – здорово! И чудесное слово «протрушивает» – тоже грешно не произнести со сцены.

Или, к примеру, еще: «Солнце осеннее неторопливо склоняется к закату. И в природе светло, тепло и приятно. Приятна Женщина на зеленой скамейке. Она хороша собой, и она читает книгу. Мужчина – а Мужчине присущ поиск – довольно энергично движется по улицам, переулкам, не пропускает музеи, эстрады, концертные залы, а также драматические театры. Наконец, он присаживается на самом краю скамейки – чуть не сказал: пропасти! – говорит: «Простите…». Женщина не раздраженно созерцает неожиданного соседа…»

Злотников пишет «солнце осеннее», а не «осеннее солнце» – и это сознательно сделано. Авторская оговорка – «чуть не сказал: пропасти». Это – не реплика персонажа. Это то, что должно остаться за рамками сценического диалога. Но зачем-то ему это нужно – и мне, лично, понятно, зачем.

Злотников показал пьесу «Сцены у фонтана» Анатолию Эфросу. Но мэтр не врубился. И Петрушевскую, помню, не принял. Студентам раздраженно говорил: «Зачем это нужно – «где мама твоя?» Почему не написать нормально «Где твоя мама?» Анатолий Васильевич считал это проявлением «дворового языка». А я считаю проявлением поэзии.

Традиционно в каждой мастерской предлагаю студентам-режиссерам в качестве задания одноактную пьесу Семена Злотникова «Два пуделя». И студенты решают их в разных жанрах, что возможно делать только с классическими текстами. Значит, драматургия Злотникова дает такую возможность.

Книга-мастер класс «Стать писателем пьес» (название у нее тоже непростое – нетривиально-поэтическое) – я воспринимаю как учебное пособие. Сейчас многие мнят себя драматургами. Все так и норовят рассказать о своей жизни в форме пьесы. Однако на драматургов не учат. Учат на сценаристов, поэтов, прозаиков, но не на «писателей пьес». И в этом смысле книжка очень полезна для тех, кому есть, ЧТО выразить, но кто не знает и не умеет – КАК?

А потому рекомендую книжку Семена Злотникова тем, кто готов говорить о себе, своих страстях и проблемах, о жизни и смерти не только искренне и правдиво (автор книги в своем творчестве поступает именно так), но и профессионально. Злотников – живой классик. Для меня большое счастье регулярно приглашать его к своим студентам мастерской ГИТИСа для проведения спецкурса «Работа режиссера с драматургом».

Иосиф Райхельгауз,

народный артист РФ,

художественный руководитель

театра «Школа современной пьесы».

Вместо предисловия

Жизнь – то, что помнишь и знаешь. Значит, и книга о ремесле будет про то, что я помню, знаю, о чем догадываюсь и во что верю.

По ходу придется коснуться вещей, не имеющих как бы прямого касательства к ремеслу (конкретно, писанию пьес!) – без которых, однако, само ремесло (конкретно, писание пьес!) навряд ли сгодится.

Наконец, предваряя вопрос: что за прихоть назвать мастер-класс «Стать писателем пьес» (а не – «Стать драматургом»!) замечу: никакого особого смысла в решении этом – не существует. Скорее – бессмыслица, прихоть. Точнее, смутили два слова, похоже звучащих: драматург, демиург… Ну, какой из меня демиург?..

Часть первая

1. К вопросу о происхождении писателя пьес…

Что откуда берется (охота, к примеру, творить!) – можно долго гадать! Но – хотя бы намек…

…Время действия – сразу после Второй Мировой (как давно и недавно!). Место действия – самаркандский двор. По периметру, в качестве декораций – лачуги для семей беженцев. В центре – один на всех водопровод с рукояткой. У которого днями, как приговоренные, дежурили жильцы с пустыми ведрами в ожидании подачи воды.

Я еще не ходил. Получается, ползал. И стало быть, помню себя лет с полутора.

Исходным событием драмы явился дитячий понос. Голенький и обделанный до ушей (после большего счастья со мною уже не случалось!), я блаженствовал на солнышке посреди двора, покуда мама меня не хватилась. Дальше, как будто она засмеялась при виде меня, и как будто соседка ее укорила, как будто она позволяет «мне срать, где попало» (цитирую точно и смачно со слов старшей сестры!).

Мой первый спектакль, по всему, начинался почти идеально – с конфликта!

Мама тоже, короче, за словом в карман не полезла. Скоро, как водится, «дружеская» беседа переросла в драку. На вопли и всхлипы соседки сбежались жильцы. Стали разнимать. Судить. Рядить. Ругаться и ссориться.

Обо мне все забыли, а я, годовалый, смотрел на людей и все абсолютно про них понимал. Про то, кто что думает про другого, как смотрит, что скажет и где промолчит, и кто кого любит, а кто кому лжет…

По всему, день, когда я «обделался», можно признать днем посвящения в писатели пьес…

И никому-то писатель пьес рождением не обязан. А если обязан – то только себе. Он сам себе папа и мама, повивальная бабка, нянька, первая учительница, школа и университет, и сам, в идеале, создает правила и сам же им следует.

Говорю вопреки бытующему мнению, будто писатель пьес родится в театре, и только благодаря ему. Боюсь, придется тогда согласиться, что автомобиль придумал автомобилиста, корабль мореплавателя, а человек – Того, Кто придумал его.

Все же, осмелюсь предположить, что всякое новое предложение миру в образе пьесы – и есть театр. Для пущего понимания, театр начинается с предложений Софокла, Шекспира или Чехова. Это они задают орбиту вращения планеты Театр.

2. К вопросу о происхождении материи для пьесы…

Долго не удавалось проникнуться фразой: за мгновенье до смерти перед глазами человека проносится вся его жизнь. (Столько было всего, как такое возможно?) Пока однажды я вдруг не представил себя в ситуации «за мгновенье до смерти».

Видением вдруг пронеслись обрывки картинок давно позабытых событий. Как будто неважных, как будто не бывших со мной. (По пути вдруг припомнилась фраза из пьесы «Инцест»: «Моя жизнь выплывает ко мне – как представить, что выплыл давно затонувший корабль…»)

Мне как будто давалось понять, что на самом-то деле они, события эти, и были настоящим содержанием моей жизни. А, казалось, бесценные годы взросления и постижений (детский сад, школа, техникум, армия, университет, работа на телефонных узлах, в газетах, театрах!), сердечные встречи и горькие расставания – все это осталось за кадром, как брошенный хлам. Неожиданно то, что казалось не важным – вдруг обрело смысл, который еще предстоит разгадать…

Прав, полагаю, Виктор Петрович из пьесы «Пришел мужчина к женщине», когда говорит: «А, может, я ошибаюсь и мелочи – не мелочи, а главное и наоборот: главное – мелочь?..»

Отведав однажды плодов с древа забвения – вкуса их уже не забудешь. Блажь, фантазия, самогипноз (да мне, право, неважно!) – но на подступах к новой пьесе я стараюсь бежать суеты, закрываю глаза на мгновенье и подолгу вглядываюсь внутрь себя. Как в пропасть, на дне которой пылятся до срока сокровища…

…Мне где-то в районе четырех-пяти лет, и я уже в банде таких же, как я, и повзрослее огольцов – грабителей с большой дороги. Верховодил нами рослый крепыш (десяти-одиннадцати лет; впрочем, может, постарше!) по имени Артем, по кличке Шестипалый. Под чутким его руководством мы совершали набеги на рынок, откуда возвращались – кто с персиком, кто с самсой, кто с пучком свежей зелени, кто с узбекской лепешкой, кто с палочкой шашлыка. И также, из дома тащили к нему, что могли. Притворялись убогими и попрошайничали. Клянчили у военных папиросы, скупали билеты в кино на трофейные американские фильмы (типа «Тарзан») и продавали перед сеансом подороже. Взамен от него получали бесценные рогатки по воробьям плюс патроны (гнутые из алюминиевой проволоки уголки) его собственного производства.

Артем защищал нас, не ведая страха. Обидеть кого-то из нас – означало обидеть его. Мальчишки с других улиц побаивались с нами связываться.

Многих забыл, а его ясно вижу: смуглого, скуластого, зеленоглазого, в длинной до пят офицерской шинели, которую он не снимал ни зимой, ни летом (единственное наследство от отца, вернувшегося с войны и вскоре умершего).

Своих он не унижал. Провинившихся – не попрекал, не наказывал. Разговаривал тихо, без нажима. Спокойно, внимательно глядя в глаза.

Шестой палец на Артемовых конечностях завораживал и проливал свет на, казалось, необыкновенные умения нашего вождя.

К примеру, он дрался исключительно ногами. То есть, вообще не пуская в ход руки (как будто берег для чего-то другого!). Молниеносно и точно в прыжке доставал своей босой «шестерней» ухо или подбородок рослого противника. Брюс Ли еще не родился, или ходил под столом, а наш Шестипалый уже демонстрировал чудеса «ножного боя».

Или, еще из разряда непостижимого.

При вступлении в банду полагалось произнести клятву и скрепить ее кровью. Расковыряв до крови, как помнится, наши ладоши гвоздем, мы с Артемом сомкнули их накрепко, после чего я трижды торжественно пролепетал: «гадом буду, если продам!».

«Гадом будешь, если продашь!» – трижды же следом за мной повторил Шестипалый. Самое, впрочем, невероятное случилось, когда он меня отпустил: постепенно, помалу порезы на наших руках затянулись…

Увы, я был мал и, должно быть, взволнован обрядом посвящения в бандиты, и не догадался расспросить, как ему это все удается. А потом Артема не стало и спрашивать уже стало некого.

Однажды поутру его обнаружили на могиле отца мертвым, с прибитой к земле полой драгоценной шинели. Причина гибели, как говорили – разрыв сердечной мышцы. Должно быть, почудилось, что его держат и не отпускают…

Потом все гадали, чего его за полночь вдруг понесло на кладбище? И зачем было колышки вдруг забивать?

Мало кто знал (кроме нас, его маленьких бандитов), что он там бывал всякий день и всегда оставлял: папиросы, самсу или персик, пучок свежей зелени, лепешку или палочку шашлыка. А бывало – что камень или древесный приколыш. Вроде знака отцу, что он приходил…

Спустя тысячу лет память мне возвратила всего-то крохотный эпизод из моей жизни. Который сгодился мне вскоре для пьесы «Играют какую-то пьесу».

«Мадам Бовари – это я!» – утверждал Гюстав Флобер.

Мне также понятно, что все персонажи Шекспира – и есть настоящий Шекспир. Как и то, что во всех типажах Достоевского или Толстого присутствуют их ипостаси…

3. Зачем писать пьесы – вопрос!

Нам, увы, не дано выбирать: родиться на свет или нет. Родителей, братьев, сестер, времена и в какой части света. Принимаем, как данность. Реальность, с которой придется смириться. Или однажды – восстать…

Разбираясь с собой, пытаюсь осмыслить врожденную тягу мою к перемене мест (по сути, судьбы!). То ли, будучи маленьким, бегал из дому (при том, что в семье почитался любимым дитя!); что ни год, менял школы; потом профессии; потом города; потом страны. На работах подолгу не задерживался и без сожаления оставлял уютные гнезда…

Любой мой побег добавлял мне хлопот и потерь – но я был не властен притормозить или остановиться. Пока не нашел свой театр. Свое письмо. Свой крохотный клочок пространства в этом мире, принадлежащий мне одному. Мою другую жизнь…

То мое состояние растерянности и неприкаянности (периода поисков себя!) однажды нашло свое выражение в монологе Мужчины из триптиха «К вам сумасшедший».

Содержание вкратце: на прием к доктору приходит Мужчина и заявляет, что он не желает долее исполнять назначенное ему от рождения природой.

Мужчина: …Случалось, что вас куда-то везли против воли? Или, может быть, ехали сами незнамо куда и без всякой для вас надобности? Будто исполняя чью-то грубую волю?

Доктор: Я понял, я понял вас, знаете… Ближе садитесь, ближе – понятнее… Вдруг, подумал – все время везут…

Мужчина: А задавались вопросом: сколько еще везти будут? Спрашивали у самого себя, на сколько у вас еще терпения хватит?

Доктор: Если честно, только и делаю, что задаюсь, спрашиваю, спрашиваю и задаюсь. Терпения, знаете, давно уже нет, но я все чего-то спрашиваю, чего-то спрашиваю… Так-так…

Мужчина: Невозможно же так дальше существовать. Все, что было – было не так, как хотелось бы. То есть, опять же, не знаю, как бы мне хотелось, но знаю наверно – что не так.

Доктор: Так-так…

Мужчина: Не так, я сказал, не так!.. (Подскакивает и взволнованно перемещается.)

Доктор с интересом разглядывает пришельца.

Мужчина: …Мне неведомо чувство гармонии – лада с миром – может быть сильнейшее ощущение, для которого и являемся в мир. Все мне не нравится, все раздражает: дневной свет кажется чересчур ярким, режет глаза, ночной – чернотой угнетает, просачивается в душу и томит. Всякое проявление звезд на небе, сколько помню себя, воспринимал, как личное оскорбление и старался наверх не глядеть. Но и внизу ничто не приводит меня в согласие: весна, на мой вкус, недостаточно зелена, а в осени желтизны маловато; зимняя же белизна всегда доводит меня до изнеможения. Или чередование времен года в той, а не в иной последовательности, течение рек в ту, а не в сторону противоположную, или хотя бы наискось, или по кругу – не так!.. Четыре стены жилища, навязанные мне от рождения, нагоняют тоску – суета! Жены, дети, жены – зачем, навалились, места живого нет!.. И ведь каждая, каждый стремится подчеркнуть свою правоту, мою несостоятельность – тем самым унизить, оскорбить… По натуре я человек терпеливый – терплю, но вдруг подступает момент… Я срываюсь, бунтую, бегу, куда глаза глядят, долго болею, постепенно прихожу в себя… Ну, не умею я зарабатывать деньги! Или что-то поделать руками… Господи, когда перегорает лампочка, мне проще самому вспыхнуть и сгореть, чем ее поменять… Вечная неудовлетворенность собой делает меня невыносимым и для других… Не могу, не желаю я пить с ними, выслушивать горький, горячечный бред, кто кого и по сколько раз… Кивать, ухмыляться, поддакивать, сопереживать пошлости… Я знаю, что это моя беда, мое горе, но что же мне делать, если общение с мне подобными – в тягость мне?.. Так было всегда. Хотя в детстве спасала надежда, что разлад наш временный и оттого лишь, что я маленький, а они – большие… Надеялся, может быть, есть некая Тайна, единящая взрослых, этих загадочных существ… Ах, как же мне хотелось, чтобы они, эти существа, и в самом деле были странными и загадочными… Мечтал об одном: поскорее вырасти, чтобы, наконец, постичь ее, эту Тайну… Но постичь – как постичь?.. Вырос и вдруг оказалось, что Тайны-то – нет?.. И тысяча тысяч связей, ненужных мне, лишних, чужих опутали меня и душат, душат!.. Или раздирают-растаскивают по углам и глодают, глодают!.. А я, как бы со стороны – и всегда умудряюсь зависнуть над собой как бы со стороны – разглядываю себя разъятого, без смысла, значения и надежды снова стать мною… Я слышу и помню только одно: ты же мужчина – значит, ты должен! Должен? Кому?.. Мне говорят, я природой назначен. Что? Я назначен? Но что я могу?.. Разве я могу говорить резко и внятно, что думаю? Или поступать, как считаю нужным? Да нет же, я не могу!.. Или разве есть в целом свете хоть что-то, что зависит от меня? Именно от меня?.. Может, погода на завтра? Или будущий урожай? Или – будем дружить с марсианами или нет? Расписание трамвая, везущего меня на работу? Да хотя бы мое – мое личное право смотреть с надеждой в завтрашний день?.. В какой же это? Я в сегодняшнем запутался, я в сегодняшнем себя не нахожу…

По себе знаю, сколь невыносимо ощущение бесцельно проживаемой жизни. Тотальное, пусть бессознательное, недовольство собой раньше-позже приводит кого-то в психушку, а кого-то – к перу.

Найти себя в творчестве и означает – восстать. На ходу соскочить с поезда, летящего в известном направлении. Изменить судьбу. Обнаружить себя.

Пусть мне скажут, что в жизни важнее?

Озирая пройденное, кажется, начинаю понимать логику своего восхождения. (Не мне судить, куда я взобрался; какие-то пьесы полвека играют в разных странах и на разных языках. Куда-то добрался!) В моем случае трудно помыслить о даре писателя, данном мне от рождения (впрочем – кто его знает!). В любом случае, факт – девятнадцати лет от роду я впервые взял в руки перо и в муках состряпал убогое стихотворение (страшно вспомнить слова!). Невзирая на все уговоры знающих людей «оставить это дело и не позориться», я продолжал упрямо «взбивать молоко» и все глубже увязал в новой для меня реальности. В которой, наконец – я это с восторгом почувствовал! – все зависело только от меня самого. Обещанные тернистость пути и недостижимость цели меня, как ни странно, только заводили. Что называется, вкусил от запретного плода и был изгнан из рая (бывшем для меня адом!).

Спустя всего-то тринадцать лет (неустанных поисков «своей пьесы»!) у меня состоялась первая в жизни премьера…

Вспомнить гениев от колыбели – Моцарта, Пушкина, Рабиндраната Тагора. С рождения знавших, как быть и что делать. Творец их избавил от мук поисков другой жизни. Подобному мне homo sapiens, с неясными исходными данными и неутолимой страстью к обретению себя истинного, могу пожелать: не робеть! Как найдете себя – так Театр вас найдет. Даже не сомневайтесь!

За полвека писания пьес я был: Прометеем, прикованным к скале, пророком, спасающим человечество, учителем этики, тренером по гандболу, уличным музыкантом, художником, горьким пьяницей, насильником, шлюхой, гадалкой, бездарной актрисой, сластолюбцем, прекрасной вдовой, множеством женщин и мужчин, чувственно пережил побег Льва Толстого из Ясной Поляны и непереносимые муки библейского Авраама, приносящего в жертву своего единственного сына…

Тут, пожалуй, ответ на вопрос: зачем писать пьесы?