Читать книгу: «Избранные проекты мира: строительство руин. Руководство для чайников. Книга 2», страница 3

Декреталиум 5. О приятной обязанности быть живым

Лохланны поймали меня в коридоре Жертвенных Камней, когда я спускался по ступеням, прочищая горло. Я никак не мог подобрать нужную тональность голосовых связок, чтобы звучать внушительно.

– Я на совещании, – сказал я недовольно. – В чем дело?

Противостояние Мегалита обозленным конунгам варваров имело по крайней мере ту полезную особенность, что в ожидании его результатов бандиты помельче сидели тихо. Или, правильнее сказать, со скромным достоинством. Даже пираты Большого Шельфа на какое-то время свернули дела, устроив себе что-то вроде каникул, и, что уж совсем на них непохоже, пробовали терпеливо удить рыбку в темных водах дипломатических посольств, безуспешно пытаясь выяснить, кому нужно заплатить теперь, чтобы вести свой бизнес дальше.

Зримо нависшая в создавшихся условиях перспектива платить сразу в две руки, причем под до сих пор неясные толком гарантии, улыбалась им настолько мало, что они под давлением обстоятельств вынуждены были осваивать дипломатические лобби, в которых неуютно чувствовали себя даже пираньи политических скандалов. Ситуация выглядела милой, пока в тех же самых коридорах они, что называется, в лоб не столкнулись с подданными берегового ведомства, находящегося под прямым протекторатом Девятого легиона, гонявшегося за ними по всей географической карте. Впрочем, пока они в лучшей своей части скромно переминались, держась на некотором удалении от перспектив и аплодисментов, всем было не до них. С теплым чувством пожимая крепкие тяжелые ладони этим грубым представителям опасной профессии, я удивлялся, что таким весьма щепетильным во всем, что касалось чужих кошельков, людям, не приходило в голову не платить никому вообще, а просто заниматься каждый своим делом. Если это не деловая добросовестность, то тогда что это.

Была хорошая новость и плохая. Хорошая новость состояла в том, что пять авгуров, накануне коварно похищенных злокозненными ведьмами, были благополучно возвращены к родным пенатам на условиях обмена. «Это всего лишь деньги», – надменно ответил я, когда Конгресс начал задавать вопросы. Ведьмы, действительно, хотели от жизни много. Между тем ни о каких военных операциях ни на суше, ни на море не могло идти речи. Авгуры были нужны. Без их активного содействия боги растеряют остатки мужества и история будет беспомощно топтаться на месте. Теперь весь персонал занимал свои рабочие места, и нация могла встретить невзгоды, ждущие ее, уверенно глядя вперед. Здесь же выяснилась интересная подробность. Оказывается, по долгу службы в мои обязанности также входили обязанности триумвира. Бегло просматривая руководство к действию, я только качал головой. Оказывается, такой конвент вообще не был связан никаким формальным уложением обычного судопроизводства и никому ничего не был должен: решения принимались, «опираясь на естественное чувство добра и справедливости». «Этот Эксперт – сущий кусэномо, – кипятился Ноздря. – Их преосвященство только на днях удивлялись, как до сих пор он сумел остаться в живых и куда смотрит судебное производство…» Я плохо представлял себя в роли председателя судебной комиссии, но мое мнение не спрашивали. Присутствуя на торжественном мероприятии по случаю воссоединения авгуров с родными и близкими, я пожимал руки и думал, что теперь с чистой совестью могу отдать тунеядцев на съедение Конгрессу. Было произнесено много теплых, ободряющих слов с уверениями, что щедрые жертвоприношения произведены и будущее впереди дальше может быть только светлым. «Неужели вы верите в весь этот вздор с предсказаниями?» – спросил меня Энимий. «Неважно, во что я верю, – ответил я. – Важно, во что верят противники».

Плохую новость я дочитать не успел.

Спотыкаясь, в помещение привели антиобщественный элемент – пресловутого автора афоризма «Бедствие дает повод к мужеству». Я устало пытался свести в уме логические основания, которыми могли руководствоваться компетентные лица, чтобы из этих нескольких брошенных между делом слов создать проблему. «Это не мои слова! – кричали в коридоре. – Я вообще не пью!..»

Вздохнув, я побрел на свое рабочее место.

Декреталиум 6. Тиран. О внутреннем чувстве добра и справедливости

– …Поправьте меня, если я что-то неправильно понял, – вкрадчиво осведомился я. Последний момент мне казался важным. – Следует ли понимать эти ваши слова, произнесенные, как вы уверяете, за пьяным столом кем-то другим, что лишь в бедствии мы имеем возможность и счастье созерцать блеск мужества? Что, таким образом, мужество неотделимо от бедствия? И что, таким образом, бедствие является необходимым и неотъемлемым компонентом мужества и что без бедствия нет мужества?

– В самом деле, уважаемый, – поддержал настоятель справа, – как еще иначе можно понять ваши слова? Мы все поняли их именно так. Для нации, поставившей мужество во главу угла, это сильное утверждение, вы не находите?

– Я же говорю, – встрял Ноздря. – Он нас всех хочет сделать несчастными, скот.

– Помолчите, – сказал я.

Как следовало из докладной, мыслитель, возвращаясь в подпитии, вначале ошибся дверью, потом напрочь забыл, где находится. Необычность ситуации заключалась в том, что мыслитель сам происходил из штатного отдела дознания пресловутой Пятой обители. Рядом лежала другая бумага, подписанная лично Животноводом, из которой следовало, что задержанный – отличный семьянин, со стойким характером, исключительно ценный сотрудник с замечательным послужным списком, обладатель ряда правительственных наград, достоинств и ценных моральных качеств, удостоенный особых похвал со стороны руководства. Письмо заканчивалось теплыми словами и выражением уверенности, что инцидент в скором времени будет разрешен.

Сидя на неудобном арбитражном возвышении и по обыкновению скучая, я выслушал вдумчивые разъяснения приведенного. Мыслитель держался не в пример другим, уверенно. Он был уверен, что здесь какое-то недоразумение. Нам всем бы не помешала его уверенность, подумал я.

Я сидел, в недоумении приподняв брови.

– Естественное чувство добра и справедливости подсказывают нам что-нибудь? – спросил я, глядя на аттестационную комиссию.

Ассистентов явно застать врасплох было непростым занятием. Все сидели, копаясь в делах и своим видом показывая, что давайте каждый заниматься своим делом. О бумаге за подписью Животновода они знали.

– Умереть за свои убеждения легко и приятно, – одобрительно произнес я, обращаясь уже к следователю. – Но жить лишь ради своих убеждений недостойно мудрого.

Потом я вновь кивнул управляющему делами, предлагая считать инцидент исчерпанным. Сегодня я экономил чувства. Я уже научил себя это делать – и свою скуку я экономил тоже. Был еще даже не вечер. Я прижал пальцы к усталым глазам. На целую минуту отключаясь, я сразу с облегчением забыл обо всех инцидентах с серыми лицами и надменными управляющими, которые переворачивали чью-то еще одну страницу жизни и не видели в жизни почти ничего, кроме одних и тех же разъяснений с бледным выражением. Я умывал руки.

На краю сознания я еще слышал, как спотыкающегося мыслителя в распахнутых одеждах под нетвердые руки препровождают к дверям.

– Ты… – уже от дверей донеслось до меня. – П… проклятье тебе… Когда ты будешь гореть, задыхаясь в дыму собственной кожи и дергая пятками, мой дух будет плясать на твоих костях, свистя и прыгая от счастья!..

Критик шуршал одеждами и тяжело дышал.

– Будь ты проклят, тиран!

Я открыл глаза, и сопровождающие лица остановились. Край моего сознания неохотно ухватил некое престранное слово. Мне показалось даже, что я ослышался. Двери, широко открывшиеся было, вновь деликатно прикрыли.

– Ого… – озадаченно произнес я. Это было что-то новое. Я смотрел на ситуацию под новым углом и как бы новыми глазами. Сколько себя помню, называть меня пробовали по-разному, но так в официальной части не называл еще никто. Слово не то чтобы не вписывалось в рамки современных представлений – оно вызвало поистине незнакомые ощущения. – Тиран… – повторил я, с интересом глядя на приговоренного.

Сопровождающие лица почтительно слушали.

– К руководству следует сохранять уважение, даже когда его проклинаешь, – наставительно произнес я. Я с усилием откинул спину, с утра болеющую отдельными мышцами, на спинку проклятого возвышения. Все-таки у Гунн Хвата тоже никакого представления о почтительности к руководству. Я мысленно поморщился. – Тиран, значит.

Под слабым натиском любопытства вязкое состояние дремоты во мне испытывало неудобства.

– Вам что же, демократическое правление подать? – Я удобно расположил подбородок на руке и вопросительно посмотрел на борца за гражданские свободы.

– Демократическое правление… – повторил сотрудник безопасности Нации, когда язык его справился с непривычным положением морфем. Он явно выигрывал время.

– Ну да, – ответил я с видимым облегчением, широко проведя перед собой свободной ладонью, как бы наглядно давая понять, как его может быть много. – Равные права при равных возможностях. Что-то из той серии. Мне интересно, что вы, лично вы, с ним будете делать.

Семантика смутно понятного мне выражения «народ» тут годилась мало. Я не знал, как еще объяснить. Я сам бы хотел, чтобы мне это кто-нибудь объяснил.

– Ведь мало того, что вас некому будет наказывать. – Я ужаснулся. – Ведь больше того: придется самим думать.

Я чувствовал сейчас к собеседнику даже что-то вроде сочувствия. Лишь незначительный угловой поворот солнечной тени назад им самим решалось, кто будет жить дальше, а кто будет жить еще лучше, а теперь, чтобы не падал, его самого надо придерживать за руки. И до незапертых дверей – всего один шаг.

А что, вот устроить им завтра тотальную демократию, подумал я, без особого, впрочем, интереса. На после обеда. Просто попробовать. Так ведь поножовщины и так вроде всем хватает.

– Не об удобстве печемся, но о порядке, – произнес дознаватель, отдергивая локти от пальцев сопровождающих и запахиваясь. Он явно перестраивался на обстоятельную дискуссию.

– Ну конечно, – сказал я. – Воистину так. Все свободны.

– Сжечь? – полуобернувшись, спросил один из несунов. Все смотрели на меня.

– Ну зачем же сразу сжигать, – сказал я, опуская письмо Животновода в корзину для мусора. – Других решений нет, что ли.

Я достал письменные принадлежности, ясно давая понять, что больше не намерен развивать тему.

Вновь распахнутого, как шкаф, создателя новых ценностей понесли с такой скоростью, что даже не закрыли за собой дверь. Мне снова пришлось вставать. Ну что за суки, честное слово.

Декреталиум 7. Катастрофа номер один

1

На стол легла докладная записка из приорства о приведении приговора в исполнение. Какой-то отец, признавший виновными сразу тринадцать субъектов и отправивший весь контингент дознания целиком на костер, подвергся внутреннему расследованию, был признан виновным в сговоре с темными силами и сожжен тоже, чистосердечное признание с подписью прилагалось. Я на какое-то время утерял нить.

Я откашлялся. Теперь что-то сказать нужно было мне. Все слушали, не шевелясь, внимательно. Я ничего еще не сказал, а все уже слушают. По крайней мере, с дисциплиной в административном секторе все обстояло хорошо.

Вся повестка дня исчерпывалась парой пунктов. Одна половина сектора жила ожиданием необыкновенно щедрого урожая, другая жила ожиданием войны, раздавались голоса с предложением оснастить цератопсов, беспризорно шатающихся по полям, по последнему слову военной техники и нанести агрессивным соседям превентивный удар. Цератопсов видели все, и Конгресс с большим сомнением изучал технические детали оснащения в перспективе освоения новых земель. Создатели инженерной части явно увлеклись, и когда цератопсы, увешанные штандартами с национальными знаменами, облепленные торговыми марками и объявлениями спонсоров под непрекращающиеся аплодисменты всемирной истории пошли топтать просторы рабочих эскизов, даже поначалу горевшие энтузиазмом взгляды окончательно потускнели. Между тем ситуацию как-то надо было разруливать. Вопрос войны и мира был объявлен приоритетным.

– Кто-нибудь хочет дополнить? – спросил я, желая разрядить обстановку.

С докладом выступил Ноздря, друг народа. Содержание выступления сводилось к порочной практике излишеств в архитектуре и лепном искусстве, вводившей в смущение богов и подвергавшей испытаниям скромность лучших граждан оплота цивилизации.

– Короче, взяли манеру воздвигать статуи самим себе – как своим судебным ораторам. И я спрашиваю: куда мы так придем, – заключил докладчик укоризненно. Он покачал головой. – Ну это же не может так дальше продолжаться. Даже я не удержался, – добавил он самокритично.

Лучшие умы нации озадаченно разглядывали кончики своих пальцев. Лично я в своих амбициях застройщика не собирался ничего менять.

Все теперь ждали, что скажет учреждающий. Учреждающий не знал, что говорят в таких случаях. Я как-то смутно представлял себе, в чем трагедия. Молчание неимоверно затянулось.

Я похлопал в ладоши, призывая всех выйти из состояния транса и заняться делом.

– Не вижу, зачем делать из этого трагедию, – сказал я. – Ну, ставят себе статуи. Ну, пусть ставят, если человек хороший.

Все молчали.

– Не вижу, почему бы вам, кормчий, не поставить в городе одну-другую хорошую статую, – сказал я Ноздре. – Если вы думаете, что человек заслужил.

– Переходим к следующему вопросу, – высказал предложение молчавший до того всю дорогу Энимий.

Все с готовностью стали переходить к следующему вопросу, хмуро покашливая и по пути доставая нужную бумажку.

Референдарий¹ откровенно спал.

Достав пачку свежих газет, лежавших на жертвенном возвышении рядом, и удобно положив ногу на ногу, я устроился в кресле, настраиваясь на долгое чтение. Я распорядился, чтобы прессу мне доставляли непосредственно на рабочее место. Я старался быть в курсе последних событий. Разворот пришлось встряхнуть. Разворот был большим и большой была передовица на нем и всю ее заглавную часть занимала гравюра «Повелевший на пасеке». На ней крупным планом значилась фигура в накидке и рукавицах, с лицом, укрытым сетчатым материалом. Склонившись, стоявший напряженно всматривался во что-то перед собой. Обзор продолжался на развороте дальше: «Повелевший на встрече ценителей меда», «Повелевший на дегустации нового забора» и «Повелевший на совместном чаепитии друзей народа».

Я открыл последнюю страницу. Там было то же самое.

– Это как понимать? – раздался откуда-то сверху звонкий женский голос.

В проеме меж колонн, подбоченясь, стояла пантера номер два. Разделение было очень условным, каждая с легкостью заменяла одна другую. С таким же успехом ее можно было определить как катастрофу номер один. Про себя я называл ее Трейси Линд. По ее тону сразу становилось ясно, что случилось что-то непоправимое и все остальные вопросы войны и мира сразу и навсегда отошли на задний план.

– Ей, значит, романтическое свидание, а я тут пись скавра стою, да?..

Девичий голос «возлюбленной бога» звонко отдавался от стен.

Я поморщился, мучительно вспоминая, в чем дело. Я решительно не помнил, что опять было не слава богу.

– Дорогая, сейчас не совсем удачное время. У нас государственные дела… – Я до сих пор не определился, как держать себя с этой эманацией своей божественной сущности.

– Государственные дела подождут, – отрезала она. – Или мне сделать официальный запрос на аудиенцию и подождать, пока вы здесь наговоритесь?

Господи, и там еще две, с тоской подумал я. Если они объединят силы, мне крышка.

Референдарий с помятым со сна лицом, с беспокойным выражением смотрел на цвет нации, пытаясь понять, что он пропустил. Цвет нации, оторвав от мест задницы, начал рассасываться. Стараясь не шуметь и оставаться незаметными, подлецы расползались с явным намерением бросить меня тут одного.

– Муж мой, – заявила бестия, не меняя осанки и упертой в бок ладошки. – Правильно ли было понять твои намерения так, что ты избегаешь нашего общества и нашей опочивальни?

Я всплеснул руками.

– Как только такое могло прийти в голову!

Помню, самая первая мысль, которая меня посетила, когда мне ее показали вживую, была, что я не хотел бы оказаться на месте ее мужа. При разводе она не просто разденет. Она еще обует.

Я лихорадочно соображал, что традиции отцов предписывали говорить в случаях, подобных этому, предельно отчетливо сознавая, что приближаться к ней нельзя ни в коем случае. Любой шаг в том направлении мог закрыть книгу моей жизни без вариантов.

– Не хотел говорить, думал сделать сюрприз, – произнес я, обольстительно улыбаясь. В совершенно пустом голом помещении мой одинокий голос отскакивал от звонких стен, как горсть дешевых монет. – Но вот как раз на днях я планировал устроить с одной из возлюбленных бога небольшой ужин при свечах. И знаешь, на кого пал мой выбор? Я даже стихи тебе почитаю. Никому этого не делал, но для тебя сделаю исключение…

Взяв ее за руку и положив свою на изгиб ее талии, я развернул ее на сто восемьдесят градусов.

– Чудные туфельки, – сообщил я, сладко улыбнувшись. Сандальки на ее ножках и в самом деле были достойны карандаша художника. Не говоря уже обо всем остальном.

Бестия смягчилась.

Она позволила не только вывести себя на свежий воздух, но и даже ни разу не перебила. Боги, она, эта нимфа без изъянов, даже умела слушать.

Прижимаясь к ней щекой и нашептывая на ушко массу других тонких глупостей, я проводил ее до самого выхода, не давая ни одного шанса усомниться в серьезности своих намерений. От ее волос пахло лесом и чем-то еще. Я чувствовал, что был близок к обмороку.

Стоя и глядя ей вслед, я только сейчас понял, насколько близко подошел к краю пропасти. Смотреть туда не стоило.

Надо придумать какие-то гвозди на подошву под пятки, что ли, подумал я с отчаянием. Я закрыл глаза и осторожно перевел дух. Я знал, что еще одного такого испытания мне не выдержать. Если жена с сюрпризами, то единственный выход – это если муж будет с мозгами.

2

– Повелевший, – обратился ко мне Ноздря, друг народа. – Вы все утро выглядите озабоченным. Случилось что-нибудь?

В глазах его стыло неподдельное беспокойство.

Я думал, говорить ему или не стоит.

– Вы, наверное, не слышали, но свет, что наполняет жизнью нас и весь мир, неоднороден. Он состоит из частиц – таких мельчайших порций энергии, которые не способны оставаться в покое и принуждены законами природы пребывать в постоянном движении. Можете представить? Их даже называют фотонами. И вот какое дело. Опуская случаи неоднородных сред, фотон всегда движется с одной строго определенной скоростью. Всегда. Но пытался ли до сих пор кто-нибудь ответить, почему существует это и именно это ограничение скорости света?

И как бы выглядел мир, будь она иной?

Ноздря ужаснулся. Выкиньте эту ересь из головы, попросил он нехорошим голосом. Иначе, клянусь богами, мы все об этом пожалеем. Его взгляды как консерватора подвергались тяжелому испытанию.

Покойный историк Преаб, вот скажем, насчитывал в своих фундаментальных трудах не менее двух цивилизаций, имевших когда-либо место в истории многострадальной вселенной: одну хорошую и одну не так чтобы очень. Та, что похуже, по мере сил старалась жизнь усложнить; та, что получше, старалась сделать ее попроще, в полной гармонии с природой и ее учением о симметрии. За свою арифметику историк едва не поплатился добрым именем, пытался бежать, но неудачно, после чего его тайно вывозили на острова Пти по частям для торжественного захоронения. Я дальше даже читать не стал, просто отправил советника выяснить, на какие именно. При таком раскладе, конечно, самой разумной политикой было сидеть тихо, думать быстро и делиться своими концептуальными соображениями об устройстве вселенной только со своим котом. Кто, спрашивается, его дергал за язык. Вот хороший вопрос: что мешает нам сидеть молча?

Сколько раз я задавал самому себе этот вопрос, столько раз не находил ответа.

– Друг мой, – сказал я, обращаясь к Ноздре. – Вас не затруднит передать в отдел внешних сношений еще одно распоряжение? Скажите, что я распорядился передать варварам в дар двух… – выделите это особо – двух цератопсидов в знак доброй воли… Поставьте здесь точку, этого хватит. Скажите: без комментариев.

Близилось время последнего факела. Я посмотрел за окно, закрывая гроссбух. За окном было непонятно и мокро от сырости ночи. Я глубоко, задерживая в груди прохладные ощущения, вздохнул. Интеллект умирает сидя. Боксерский мешок теперь висел прямо в приемной. Конгрегация апостолов еще не решила, как к этому нужно отнестись. По всем канонам, мешок в рамки традиций не умещался. Ноздря с одобрением смотрел на перестановки в кабинете правления.

– На вашем надгробном камне будет написано: «Он прожил яркую короткую жизнь».

Впрочем, я уже успел прослыть упрямцем. Все знали, что вынести отсюда новую реформу можно будет только вместе со мной. Свернув стоявший рядом спортивный коврик, я решил закончить напряженный рабочий день. Все-таки жить стоило.