Читать книгу: «Слабые люди», страница 10

По привычке скребя ногтями по столу, Филипп достигал успехов в фокусировке. Уже различались маленькие черные буквы на белой бумаге. Он вновь перечитал написанное, с кислой миной вырвал листок и порвал, после чего с тоской во взгляде обратился к экрану. Уже третья попытка написать хоть что-то с треском провалилась. Испытывая стыд и презрение к самому себе, парнишка смотрел, как маленькая мошка села на светящуюся теперь неоном поверхность мониторе. "Ну, привет, малыш."– подумал Фил и поднес палец к крошке-насекомому, придержав в миллиметре от порхавших крылышек. Он уже достаточно мог управлять своими глазами, чтобы различить, как мошка, перебирая крошечными лапками, вскочила на ноготь, который для нее был, как для любого другого человека танцпол в диско-баре– большой и круглый, танцуй не хочу. Секунду она покружила на месте, будто и впрямь пританцовывая, после чего вновь перескочила на экран. "И так каждый раз,"-подтвердил Фил, – "Каждый раз в течении уже скольких лет ты проворачиваешь тот же самый трюк и каждый раз я тебе подыгрываю." В сотый, должно быть, раз он задумался о том, сколько живут мошки. И вновь ему захотелось это узнать, но руки все никак не желали пошевелиться и странное нежелание останавливало его от маленького ответа на столь несущественный вопрос. Наверное, ему доставляло некое удовольствие думать о том, что это маленькое насекомое было его личным другом. И пусть здравый смысл подсказывал, что такое невозможно, что мошка точно не может прожить сей огромный, даже исполинский для нее срок, но детская тяга к наивной вере душила сидящую внутри реальность, тормоша за грудки и мешая торжественно заулюлюкать во весь свой голос, заполнить все закоулки сознания ликующим "Ага-а!". И всякий раз, видя маленькое летучее создание, он повторял их маленький ритуал, испытывая несвойственное ему удовлетворение, которое редко из-за чего удавалось почувствовать до сих пор. Как и в этот раз.

Спустя полминуты застывшее на месте насекомое вновь улетело.

"Пока, малыш."

Бездумно глядя в экран, Филипп вернулся к тому, от чего начал– раздражение на себя. Его коленка дергалась в такт с его выпадами против себя. Он корил себя за то, что вместо того, чтобы искать место, где будет обучаться после окончания школы, решил потратить время на очередную бесплодную попытку что-то написать. Сотни голосов звенели у него в ушах, наперебой пытаясь рассказать свою историю, но едва он садился за отцовскую "Smith Corona", как они резко замолкали, оставляя после себя звенящую тишину. Тишину и безмолвный крик его личной досады.

Будущее. Какое будущее его ждет? Филипп был уверен на сто процентов, что впереди его не ждало ничего хорошего. Университет-не-важно-какой, где ему придется вновь проживать несколько лет бок о бок с другими такими же потеряшками, не знающими жизни, да и не желающими ее знать. Вместе со всеми он будет прятаться от будущего, уткнувшись в учебники, тетради и мониторы, лелея пустые надежды о светлом будущем, где все всего достигли, сублимируя недостаток жизни ее суррогатами. Как и все остальные– потому что так принято. После сдачи диплома он будет вынужден выйти в огромный, враждебный мир, лишь бы его не отправили в него размашистым пинком под зад. Отсидеться дома, как в детстве, уже не выйдет и придется действовать. И толпа, огромная армия потеряшек хлынет на рынок труда, спеша занять самые злачные места через знакомых-друзей-родителей. Они не зададутся вопросом: "Зачем?", они просто пойдут туда, куда им "подскажут". Просто потому, что так надо. "Так положено, между прочим!" И он пойдет не вслед, но вместе с ними, устроится с подачи упивающегося радостью и гордостью отца на свое злачное место и начнет карьеру. Будет трудиться без устали, не оглядываясь по сторонам по будням, а в вечер пятницы в кругу "друзей-коллег" особо постарается упиться вусмерть поганым пойлом, дабы отогнать от себя усталость рабочих дней. А там недалеко до спаривания с гривуазной дурашкой-секретаршей своего начальника или сиденья с унылейшим видом в обнимку с бутылкой. В выходные они оба будут отсыпаться в его кровати, сбивая в кучу простыни и одеяла, предаваться любовным утехам между глотками свежесваренного горького кофе и просмотрами отстойных любовных комедий. Затем она начнет разговор про "нас", а он с негодованием выпнет ее из квартиры, как будто она нанесла ему самое гнусное оскорбление. И ведь это точно сработает! Затем аспирин, возможно валидол, щепотку снаффа для бодрости. И вперед– вновь в будни, в эти серые будни, в эти ужасные мертвые будни. Сотни кратких бессмысленных романов или один продолжительный с сокрушительным предательством с ни-пойми-чей стороны. Неясные разрывы– то ли в чуть алой бумаге четырнадцатой страницы, то ли во вполне определенно алой ткани сердечной мышцы. Далее при любом раскладе женитьба по залету и свадьба на четыре годовых зарплаты, потому что "любимая так захотела, а любимый просто осёл". К тому времени Филипп уже станет тряпкой и не станет спорить. По традиции после свадьбы последует горящее зарево ипотеки, этого гиганта-людоеда без личности, но с поражающей историей, не отличающегося изысканностью вкуса. А после, если повезет, рождение маленького орущего кулька мяса с нужным процентом родства в ДНК-тесте. И, пока папочка будет горбатиться на двух или трех работах, сполна расплачиваясь за собственную глупость, мамочка воспитает ребенка в лучших традициях женского воспитания– наглым высокоактивным социопатом-потребителем… или тюфтей. И будет отец-тряпка слушать, как его чадо бубнит: "Мама хаёсяйя, а папа казел!". "Где ж я оступился?" – вот такие мысли пронесутся в голове у него, когда внезапно прогремит гром– развод. Убитый виной и обвинениями в свой адрес, папочка отдаст все кровно нажитое любимой семье, а сам найдет себе съемное жилье и на остатки своей зарплаты, порезанной на алименты и выплаты ипотеки, будет жрать “доширак” и доживать свой короткий век. А там и смерть в пятьдесят с хвостиком… Что-то забыто? Ах, да: на похороны, конечно, кто-то придет, поплачет для приличия. Вот только не успокаивает эта мысль. Ничуть– жизнь-то все. Капут!

Или…

Или Филипп изначально откажется от пути нормального человека и присоединится к горстке тунеядцев. Разочарование отца, скандал, уход из дому и вот он– бездомный, но свободный, ночует у кого-нибудь из сердобольных знакомых. Игнорируя фразы -"Возьмись за ум!"– он продолжит свое существование либо как алкоголик, возможно, что и наркоман. Либо как преступник. Те еще перспективы, но раз уж оступился, то стоит идти до самого конца! Немногое после этого ждет– и практически все подпадает в криминальную сводку. Или в некролог. В любом итоге– смерть. И никто не придет, не поплачет. Эта мысль тоже не успокаивает. Ничуть. И жизнь уже все– капут.

Он хотел быть водолазом, но прекрасно осознавал, что для этой цели придется пойти по первому пути. По пути, изначально не имеющем, как он считал, поворота в желанную сторону. За учебой и дружно за ней следующей работой все мечты подернутся сначала рябью, затем превратятся в мираж и, едва пройдет секунда, растворятся в рутинном сочетании двух столпов комфортного существования– Работа и Семья. Мальчик помнил рассказы отца о том, как он очень хотел повидать мир, хотел унести свое бренное тело куда глаза глядят и проживать каждый день, как последний. "Но потом я встретил твою мать, мы полюбили друг друга и родили тебя."– увлеченно вещал мужчина, полируя дерево наждачкой, – "Конечно, может показаться, будто я от всего отказался и похоронил свои мечты, но… признаться, это были самые счастливые времена в моей жизни! И сейчас счастливые – ведь мы с тобой. Здесь и сейчас." После этих слов он поспешно вставал, делал вид, что ему срочно что-то нужно сделать и уходил. Раньше Филипп думал, что отец и вправду уходил по делам, но однажды из любопытства проследил, как тот ушел в свой гараж. Тогда-то сын впервые услышал, как его отец давится рыданиями, воочию увидел сгорбленную фигуру, сидящую на полу в кругу света, источаемого голой лампочкой, торчавшей из обрывка кабель-канала в потолке.

"Это еще ничего."-подумал он тогда, – "Когда умерла мама, было в разы хуже."

И в правду – когда умерла мать Филиппа, потеря больнее всего ударила именно по отцу. Будучи ребенком, Фил мало что понимал и осознавал, потому на фразу "Мама больше никогда не придет, сынок. Прости." просто поплакал пару ночей и свыкся. Ведь он был совсем маленький– всего десять лет. Его отец же не смог так легко справиться. Затяжной период вспышек ярости и горя сменился еще более длинной депрессией. Сын был передан родственникам почившей матери, отец же остался на попечении собственного отца, который много лет назад пережил такую же ситуацию. Однако помощь деда не возымела успеха и, выгнав его из квартиры вместе с вещами, отец запил. Пил все время, не щадя себя и свой организм. Так прошло около двух лет, пока он внезапно вышвырнул в мусоропровод все бутылки и решился вспомнить о сыне. Но вернуть Фила оказалось не так-то просто, а неуравновешенный до предела за два года характер только ухудшил положение. Дело чуть было не дошло до суда, но на этом все и ограничилось– Филиппу было уже двенадцать и, поговорив немного с отцом, он изъявил желание жить с ним.

Было очень трудно вновь восстановить общение, но они справились. Поначалу отец держался молодцом, но все-таки сорвался и вновь запил. Тогда же он впервые ударил Филиппа так, что у того пошла кровь из носу. Мальчик не обижался на своего отца, видя, как тот буквально рухнул перед ним на колени, умоляя простить его несдержанность, в тот же момент терзая воротник маленькой рубашонки своего сына. Пытаясь исправиться, отец посвятил себя целиком и полностью воспитанию сына и именно тогда нашел себя в работе с деревом, когда вырезал ему в качестве подарка фигурку орла. Наблюдая за тем, как мальчик радостно играется с новой игрушкой и показывает ее каждому встречному-поперечному, задумался о том самом– быть ему столяром. Если в воспитании сына он пытался найти прощение, то в своем уже хобби находил утешение в минуты прилива сильных эмоций. Иногда, конечно, не обходилось и без срывов– пил и бил сына, за что совесть грызла его изнутри с утроенной силой. Тогда отец просто звал сына, зная, что тот всегда придет, и проводил с ним досуг– учил обработке древесины, возил к знакомым на загон покататься на лошади, иногда ходил с ним в кино. Иногда, если времени было мало, но необходимо было напомнить сыну о том, что он не брошен, отец прогуливался с ним вечером вокруг игровой площадки, помогал вешать на хвойные ветви кормушки для птиц, затем и наполнять их. Более тридцати подвесных "избушек"– дело рук мальчика, увлекшегося птицами, и отцу было приятно наблюдать за тем, как карабкается вверх его малыш, чтобы в очередной раз заполнить донышки. Сын пытался познакомить отца поближе с птицами, но крылатые проказники отказывались подлетать ближе к большому человеку, не выказавшем лояльности. Иногда, поддавшись уговорам мальчишки, отец даже залезал на деревья– не особо высоко, но достаточно, чтобы привести сына в восторг. И все же и это он проделывал через силу, что приобрело характер выкупа у сына прощения, нежели простого желания провести время вместе, заполнив его весельем. Но Филипп был и этому рад. Он любил своего отца и понимал, как ему трудно. И, когда отец в очередной раз распространялся о "счастливых годах", после чего уходил предаваться скорби в гараж, Филипп всегда готовился к оплеухе, принимая ее как факт наказания о напоминании. И через пару лет уже не мальчик, но еще не мужчина не испытал ни страха, ни чувства вины, приняв твердую уверенность, что в этот раз он себя ударить не позволит.

Когда мальчик в возрасте четырнадцати лет впервые ответил на отцовский удар, тот был ни много ни мало шокирован. Тогда он принялся за воспитание сына уже как мужчины. У него были советы на все случаи для подростка такого интересного возраста. Он не учил сына терпеть обиды, но учил его отвечать адекватно. Он учил его контактировать со сверстниками и отчасти это удалось. Он учил его контактировать с взрослыми и взрослые были удивлены. Еще в детстве заметив любовь сына к рисованию, предложил ему пойти в художественную школу, но встретил категоричный отказ. Тогда отец просто купил карандаши и альбомы и сказал сыну: "Делай с этим, что хочешь." Ему нравилось смотреть, как сын нависает над листом бумаги и старательно вырисовывает что-то и как периодически недовольно дергает головой, допустив ошибочный штрих. Когда сын с восторгом показывал ему свои каракули, отец изображал радость, выхватывал рисунок и вешал его на стену. Вскоре вся стена была в рисунках. Его сын не был новым Пикассо, Дали или Рембрандтом, но его художества приходились ему по вкусу. Мужчина разглядывал их, засыпая перед очередным рабочим днем и образы, начерканные подростковой рукой, повторяющей образы живого юношеского воображения, оживали в его снах. Но однажды он посмотрел на стену и не обнаружил ни одного рисунка. На вопрос отца о рисунках в ответ последовал длинный гневный монолог, полный разочарования в себе, как художнике. Филипп сложил рисунки в стопку и отложил в ящик. А затем и вовсе сжег где-то в лесу. Незаметный поворот привел к началу его пути разочарования во всем, чего касался взгляд. С грустью во взгляде отец был вынужден наблюдать, как его сын рос, а его душа черствела.

Филипп смотрел на жизнь отца и видел тот самый поворот, который привел его отца к нынешним дням и которого он сам так боялся. Испытывая страх и нежелание прожить ее так же, невольно застыл на одном месте, подобно статуе. Став чрезвычайно замкнутым человеком, больше не вел ни с кем общения, сжимаясь при мысли, что мимолетная привязанность может сломать его жизнь. Со временем его замкнутость и скрытость привела к ожидаемому результату– он стал невидимкой для всех, кроме отца. Если одноклассники, учителя и просто окружающие люди словно не видели Фила в упор, давая ему так важную для него защиту от эмоций, то взгляд жестких глаз отца непрерывно сверлил его в затылок, не позволив забыть, что все еще есть тот, кого будет не так-то легко оставить позади. Очень часто Филипп представлял, как сбежит из дома и отправится куда глаза глядят. Мечтая о той свободе человека, которого ничто не волнует, он невольно улыбался, предвкушая будущего себя в этой роли. Он знал, что рано или поздно разорвет узы и уйдет в закат, как должно быть. Но что будет с отцом, что произойдет после того, как квартира опустеет и воцарится кромешная тишина? Именно эта мысль возвращала юношу в состояние печали, ведь Филипп знал, что для отца он– смысл жизни, единственный, ради кого стоило жить. И отобрать это у отца было бы нечестно, бесчеловечно.

"Так как тогда быть? Я не могу вечно оставаться рядом лишь потому, что ему так будет легче! Я хочу уйти отсюда и поскорее! Я хочу чувствовать, что не провожу эти дни напрасно, а именно так они у меня и проходят, хотя жизнь еще даже не началась. Рано или поздно, но я оставлю тебя, отец."

И чувство вины, схватив за руки жалость, словно кислота разъедала грудь Фила.

Не в состоянии больше думать об отце, Фил решил отвлечь себя. Закрывая десятки вкладок с неважным содержанием, он задержался на одной. "Как справиться с назревающей слепотой? Советы ведущих психологов и офтальмологов. Читать далее…" Сжимая губы, он закрыл и ее. Бесполезная писанина, никак не способная облегчить процесс. "Кто знает, может у меня не будет и такого будущего, что я себе напророчил. Может статься так, что все закончится еще раньше."– и, словно радуясь своему недугу, он оскалил зубы. – "Чертова гипертония."

Внезапно его ухо уловило чьи-то ругательства. "Ослеп, но пока не оглох!"– торжествующе прошептал Фил, закрыл глаза и прислушался.

Так оно и было – "волчата" опять устроили перебранку, как обычно забыв закрыть окно и избежать непрошенных слушателей. О чем именно шел спор, Филипп не смог разобрать, но по голосам и интонациям он предположил, что конструктивность в их ругани уже ушла пить чай в гости к здравому смыслу. Фил не хотел того, но однажды он уловил краем уха перешептывания бабок, что сидели у подъезда.

–Слышала, Михайловна, наши новенькие с пятого подъезда еще обжиться толком не успели, а уже разводиться собрались!

–Да как тут не слышать-то, родимая, уже все в курсе! Все только об этом и говорят! – под "всеми" она подразумевала лишь себя и пару своих древних подруг, которыми и ограничились ее круги общения вместе с кругозором.

– Интересно, с чего бы это им разводиться? У них же, вон, ребеночек маленький, девоська!– гнусаво вклинилась третья,– Наверняка налево гульнул, кобель!

Все тут же начали поддакивать.

–Бедная, бедная Вера. Красавица девочка, королевна, ему б землю целовать, по которой она ходит, она ж ему дитятко родила, а он на сторону бегает, плут пархатый!

Слыша это, Фил тогда презрительно ухмыльнулся– "красавица-девочка" весила примерно двести фунтов, если не больше, а разнесло ее будь здоров.

–Ух, каков подлец, а! Интересно, как они разводиться будут.

–Ну-у, -важно подняв палец, сказала самая жирная из них, – Если он настоящий мужчина, то отдаст дом ей и дочке, а сам пусть найдет себе другое пристанище.

"Возмутительно!"– а бабки лишь восторженно поддакивали:

–А потом пусть еще алименты на нее и ребенка платит, потому как что это за мужик, который сбегает из семьи? – "Глупая, алчная старая сволочь!"

Дальше он уже не слушал, ибо такого отвращения он никогда не испытывал.

Тем временем ночные разборки внезапно стихли и повисла гробовая тишина. Бездумно глядя на печатную машинку, Фил качнул головой и встал из-за стола.

Сегмент Б.

"Я знал одну девушку всего один день. Через пять дней она умерла, а ее отражение стало считать меня своим другом."

Утром Соню опять стошнило. Коленки дрожали от страха, стук сердца словно раздавался из конца коридора, темного и мрачного, в глубине которого спряталось что-то неизвестное, неведомо что желающее причинить ей. Глубоко вдохнув, она задержала дыхание и медленно опустилась на колени, вцепившись в раковину. Но в последний момент чувство равновесия отказало и ноги подкосились. Упав на колени, она больно ударилась подбородком о край раковины, прикусив кончик языка. По губе потек солоноватый ручеек крови. Рыдая от боли и обиды, девушка ощупала свои зубы. Целые. Прикушенный язык неприятно жгло, он пульсировал от боли. Жалобно всхлипнув, она перевела дыхание, встала на ноги и набрала в рот холодной воды. Ледяная вода приятно остудила ранку, заставив боль отступить на задний план. Выплюнув ало-мутную воду, Соня чуть вытерла лицо полотенцем, стараясь не прикасаться к подбородку. Небольшое кровавое пятнышко все же осталось. Черт, хоть бы мама с папой не увидели!..

Ужаснувшись от этой мысли, Соня быстро развернулась и захлопнула дверь ванной. "Отлично, меня не видно! Теперь надо замочить его!"– с этой мыслью она кинула полотенце на дно раковины и схватилась за ручку горячей воды. Осматриваясь в ванной, она недовольно морщилось. Папа, рассказывая об этой квартире, явно слукавил, заявив, что квартира в идеальном состоянии– черные то ли от копоти или чего-то еще углы под потолком да опутанная в паутине люстра были лишь верхушкой айсберга. Соня уже боялась заглянуть под ванну, страшась увидеть там тараканов, зная, что ей станет плохо даже в том случае, когда она увидит кончик шевелящегося уса. Соня очень боялась насекомых. В детстве она застала те времена, когда тараканов было целые тучи в каждой квартире и ежедневно ее родители орудовали тапками, охотясь за маленькими жуткими тварями, а по ночам легионы панцирных дикарей сменяли восьмилапые крошечные чудища со жвалами, незаметно опускавшихся с потолков по тонкой паутинке. Их были целые полчища– они прятались по всем углам и закуткам, а также там, куда могли пролезть. Под картинами их было немерено, словно медом помазано – едва уничтожалось одно семейство, на его месте возникало еще одно более многочисленное, а оттого еще более жуткое. Всякий раз Соня, бывшая в ту пору совсем маленькой девочкой, заходилась в истошном визге, пока ее родители устраивали нежелательной живности Армагеддон квартирных масштабов. Потом тараканы исчезли. За ними в тень ушли и пауки. А страхи как были, так и остались, порой напоминая о себе в редких кошмарах.

Вспомнив о тараканах, Соня передумала смотреть под ванной. Пусть папа этим занимается, раз он мужик! Соня любила своего папу, но типичной для современной реальности любовью потребителя к источнику всех благ. Вся искренность была обращена к матери– женщине лет сорока, жизнь которой наложила видимый отпечаток на постаревшем лице в виде глубоких морщин и тусклого взгляда, а на боках отложилась остатками несметных полчищ съеденного фастфуда. Все трое они составляли тот образ, тот стандарт социальной ячейки, столь любимый и восхваляемый обществом. Отец, стандартный работяга, с головой уходил в свою работу, иногда забывая обо всем, что его окружало, всегда готовый понести за это заслуженное наказание. Мать же половину своей жизни проработала воспитателем в детском саду, исполняя роль суровой надзирательницы за маленькими шкодниками. В какой-то мере это сказалось на ее методах воспитания, ограниченных сугубо в унижении виновника перед остальной детворой. Так как женщина она была начитанная и знала кучу небранных слов с бранным значением, то успешно манипулировала детскими неокрепшими умами, из-за чего малышам и Соне по совместительству порой смачно доставалось. В семье она была главная. И верно– откуда отцу, вечно погруженному в работу и содержание семьи, находить силы на то, чтоб отстаивать свое звание главы семейства в, казалось бы, укромном тылу? Прибывая в условную безопасную гавань, он натыкался на штыки союзника и вскоре был вынужден принять капитуляцию с последующей сдачей верховных полномочий. Именно это и сыграло свою роль в оценке дочери его персоны не иначе, как "спонсора", не "отца".

Развернувшись на носках по скользкому кафельному полу, Софья профланировала в гостиную. Квартира, выклеенная обычными обоями и с покрытым обычным серым ковром полом, ей не нравилась даже при наличии вполне приличной для подобного "захолустья" мебели и это было видно по ее по-детски сморщенному носику и сжатым в ниточку губам. Как и вся семья, девушка весьма стандартна– внешность миловидная, но не запоминающаяся. Просто представьте себе обычную ничем не приметную девушку с привычным глазу мнимым высокомерием в взгляде и вы попадете в яблочко. Тем не менее она-то считала себя воплощением красоты и с натиском разъяренного быка набрасывалась на любого, кто посмел заикнуться, хотя бы обрывком слова указать ей об обратном. Друзей она не имела. Вернее, ей думалось, что у нее было очень много друзей, но стоит признаться, что окромя как легкой взаимной симпатии к ряду ничего не значащих подростков намеков на фактическую дружбу не наблюдалось. Вся ее дружба заключалась в совместных прогулках по бутикам и забегаловкам, где девушка предавалась с другими такими же девушками пустой болтовне ни о чем. Если б она не сообщала о себе, о ней бы и не вспоминали, как и она о них. Впрочем, недостаток оригинальности она восполняла своей искусственно выведенной экспрессивностью, которая, в свою очередь, все время меняла ориентир, часто ударяя в свои же ворота, провоцируя скандалы по всей полосе, огибающей границы поля зрения. Теперь они– "друзья", школьные подруги– остались где-то там позади и где-то в глубине души молодая Соня все же признала незначительность всех своих многочисленных отношений. Ей предстояло найти друзей здесь, в новом для нее доме, стоявшим перспективой новой жизни, и первое, что Соня твердо вознамерилась сделать-поставить друзей на первое место в списке приоритетов. Оставалось лишь найти, с чего начать.

–Ты что-то хотела, милая? – пробубнил отец, решивший отдохнуть пять минут после перетаскивания тяжелой мебели по комнате.

Гостиная походила на склад с заведующим, из цитат знаменитых людей отдавшего предпочтение эйнштейновскому порядку и хаосу. Грузчики, разгружавшие фуру со всем имуществом их семьи, были подшофе и вопреки инструкциям попросту занесли все в то помещение, где места было больше всего. Недовольно бормоча, папа сам принялся за восстановление порядка. Маме же удалось свинтить под удачным предлогом "в кое-какой магазин". Дочь она предпочла не брать с собой– хватило и разговоров в машине по дороге в город.

–Посмотри под ванну, папочка, нет ли там тараканов! – в приказном тоне проворковала дочь, хитро прищурившись.

Вздохнув, он закатил глаза, но тут же с хрустом разогнулся и прошел в ванную комнату.

–Здесь нет никаких тараканов, милая! – раздалось оттуда спустя секунд десять. – Тут только какой-то склад мусора. Ну, ничего! Сейчас все уберу.

"Да уж, постарайся."– самодовольно подумала Соня и, схватив сумочку, крикнула ему, что идет прогуляться. Его ответ оборвался на полуслове громко хлопнувшей дверью.

"Новый дом, фи!"– с презрением подумала она, спустившись на последний лестничный пролет, выждав секунду в приятной прохладе вполовину освещенного предбанника. Она не хотела уезжать из солнечного Краснодара в эту "дыру", как порой Соня, а с ней и ее мать выражались наперебой. Ей было невдомек, что у отца на работе случились серьезные проблемы, потребовавшие немедленного разрешения, и вылившиеся в срочные сборы и отъезд за тридевять земель. Да если и знала, то сочувствия бедолага никак бы не дождался– не заслужил.

Улица с виду казалась в разы приятнее, чем ее новая квартира. Перед девушкой на проезжей части сгрудилась стая птиц, старательно склевывавшая зернышки, бросаемые регулярно появлявшейся в проеме окна на втором доброй рукой. Периодически раздавалось хлопанье крыльев и тогда одна из птиц вспаривала вверх, спасаясь от давки, после чего планировала на край голубиного столпотворения и вновь с завидным упорством рвалась в гущу. Посчитав, что крылатые крысы не заслуживают ее внимания, Соня вновь подняла глаза. С новым домом ситуация обошлась хуже, чем можно было представить и она только сейчас, сумев разглядеть его полностью, это поняла– он был воистину ужасен на вид, напоминая собой тюрьму– объединенные в одно здание корпуса образовывали собой большой черный квадрат с грязно-белыми просветами окон, с которых то тут, то там по всему периметру свисало белье на балконных решетках. И, если б не зазор в виде въезда-выезда с улицы, ее мысленное сравнение вряд ли далеко отошло от истины. Здание не красили, наверно, со времен Советского Союза в годы его расцвета, если оно вообще было построено именно в то время, а не чуть позже. Деревья, во всяком случае, явно с того времени и росли. Таких высоких хвойных гигантов Софья в жизни не встречала, даже близко нет. Часть из них были даже выше, чем здание, а их раскидистые ветви, увешанные странными кормушками с флажками и гирляндами, нависали так низко, что можно было с легкостью взобраться без чужой помощью на самые нижние, перелезть на верхние и усесться с большим удобством.

"А это идея!"

Соня с непривычной для ее худенького, не одаренного физической силой тела легкостью взобралась на стволовой стык и с удобством устроилась на одной из наиболее широких– шире ее бедер,– ветвей, вытянув свои тощие ножки по направлению спуска к центру ствола, проведя глазами по двум древесным анакондам, что свились в ровную спираль и по первому впечатлению были открыты для любого желающего покорить их вершину. Но Соня не собиралась лезть выше– помимо всего прочего высота так же сумела занять достойное место в списке ее фобий. Она вообще была жуткой трусихой. Случись какая неприятность– тут же бежала за помощью к любящему папе, который всегда был готов подсобить доченьке во всем, что бы она ни попросила. Однако глядя наверх и представляя себя на вершине этой улицы, девушка почувствовала, что подобная перспектива ее очень даже привлекала. Сказала себе, что однажды заберется туда, посмаковала на языке это слово. "Скоро… Главное, чтоб мама не увидела, а то мне конец!"

Лежать на ветке в прохладной тени было на удивление приятно– неожиданно мягкая кора не натирала нежную кожу ее ляжек под до неприличия натянутыми шортами, получившихся из собственноручно обрезанных джинсов, а плавные изгибы ветви словно повторяли линию позвоночника, будто для того и отклонившись в своем росте в сторону, чтобы именно эта девушка могла прилечь и отдохнуть на ней. Бурно росшая на ветках в разы меньших хвоя почти полностью скрывала от взгляда серые небеса, оставляя лишь крошечные просветы. Ночью здесь должно быть особенно красиво, а свет, исходящий из уличных фонарей, точно так же ненормально высоких в сравнении с обычными улицами, при дуновении ветра наверняка играет своими лучами, перекрещивая их в в хаотичном фехтовальном круговороте.

"Может, не так уж и плохо, что мы сюда переехали."

Увидев у своих ног цепочку муравьев, она безжалостно их раздавила.

* * *

–Ну, как тебе новый дом? – спросила мама, воткнув вилку и нож в смачный, истощающий соблазнительный запах легкой пережарености стейк.

–Да как сказать… это ведь даже не дом, а квартира! – задумчиво подперев щеку, произнесла София, – Тут грязно и тесно, как будто в наркопритоне. Зачем мы уехали из нашего дома?

–Ну-ну, Соня, не преувеличивай. Тут не так уж и плохо. Правда, дорогой? – и жена покосилась чуть презрительным взглядом в сторону сосредоточенно жующего мужа.

Соня заметила недобрый огонек, мелькнувший в ее глазах. "Лицемерка!"– довольно подумала она и приготовилась к сцене.

–М? – отец семейства прервал трапезу, недоуменно уставился на жену и тут же послушно закивал, – А, точно! Тут не так уж и плохо, как ты думаешь, Сонь. Квартира расположена пусть и на краю города, но зато тут не так шумно, как там, и расположена она в хорошем месте. За окном видишь какие деревья! Тебе тут понравится, вот увидишь. Ты привыкнешь, освоишься, заведешь друзей. Может быть, тебе даже искать их не придется– улица большая, детишек твоего возраста тут наверняка немерено!

–Я уже не ребенок, пап! – начала было София, но тут ее мать рассмеялась. Жестоким, унизительным смехом, насквозь пропитанный сарказмом.

–Да, я видела тутошних жителей, Илья. Сплошь старые овцы и клуши с младенцами! – она впилась своими змеиными глазами в мужа, – И верно, Илюш, идеальные кандидаты в друзья нашей любимой дочери! – и выразительно стрельнула глазами в сторону дочери.