Мэри Вентура и «Девятое королевство»

– Я этого не знала, – протяжно произносит Мэри Эллен. – Мне стыдно.

– Рак выявили на последнем обследовании, – продолжает миссис Рафферти. – Сейчас она висит на волоске. Новейшие лекарства, конечно, подавляют боль. Но болезнь не отступает. Сама Эмили рассчитывает вернуться к работе. Она любит свою работу, отдала ей сорок лет жизни, и доктор Джилмен не хочет, чтоб она знала настоящее положение вещей, скрывает, что к работе ей не вернуться, боясь, что это известие может вызвать у нее шок и ускорить конец. У каждого, кто ее навещает, она спрашивает: «Мое место еще свободно? На ресепшен никого не взяли?» Как только ее место займут, Эмили увидит в этом свой смертный приговор – полный и окончательный.

– А как насчет временной замены? – предлагает Кора. – Можно сказать, что взяли человека на время ее отсутствия.

Миссис Рафферти покачивает аккуратной золотистой головкой.

– Нет, Эмили ни за что в это не поверит; она подумает, что мы ее дурачим. У людей в ее положении чувства обострены. Рисковать нельзя. Когда есть возможность, я сама иду на ресепшен и помогаю. Доктор Джилмен говорит, – голос ее дрожит, – что ей осталось совсем мало.

Кажется, что Минни вот-вот заплачет. Собравшиеся уже не в том настроении, в каком были, когда вошла миссис Рафферти: кто-то грустно дымит сигаретой, кто-то мрачно ковыряет лак на ногтях.

– Ну, девочки, возьмите себя в руки. – Миссис Рафферти уже овладела собой и обводит стол обнадеживающим взглядом. – Эмили лечат лучшие врачи. Уверена, вы все согласитесь, что доктор Джилмен относится к ней как к родной, ведь они знакомы десять лет. Вы тоже можете ее навещать, она будет рада…

– Может, принести ей цветы? – предлагает Мэри Эллен.

Слышится одобрительный шепот. Каждый раз, когда кто-нибудь из нас заболевает, или объявляет о помолвке, или выходит замуж, или рожает ребенка (это случается реже, чем все остальное), или бывает отмечен наградой, мы скидываемся и покупаем цветы или подобающий случаю подарок, сопроводив его поздравительной открыткой. Но такой скорбный повод у нас впервые, и должна сказать, что все девушки показали себя с наилучшей стороны.

– Может, купим розы? Нужно что-то светлое и радостное, – предлагает Ида Клайн.

– А может, венок? – робко спрашивает недавно поступившая к нам на работу юная машинистка. – Большой венок из розовых цветов – например, гвоздик?

– Нет, только не венок! – стонет миссис Рафферти. – Эмили такая ранимая, ради бога, не надо.

– Тогда можно вазу, – говорит Дотти. – Сестры постоянно жалуются на нехватку ваз. Купим красивую вазу в нашем магазине подарков, у них есть и импортные, и поставим в нее букет от больничного флориста.

– Прекрасная мысль, Дороти, – с облегчением вздыхает миссис Рафферти. – Будем думать в этом направлении. Кто согласен на вазу с букетом?

Все, в том числе и юная машинистка, подняли руки.

– Тогда займись этим, Дороти. Девочки, деньги – кто сколько может – передайте Дороти, пока мы не разошлись, а открытку подпишем все вместе сегодня же.

Собрание заканчивается, все переговариваются между собой, некоторые девушки вытаскивают из сумочек долларовые банкноты и протягивают через стол Дотти.

– Тише! – призывает миссис Рафферти. – Пожалуйста, потише, девочки, еще одну минуту! – В воцарившейся тишине за окном слышится сирена приближающегося автомобиля «Скорой помощи», ее мощный рев слабеет за углом и полностью замирает у входа в приемное отделение. – Я вот что хочу сказать, девочки. Вы, наверное, беспокоитесь насчет урагана. По последним известиям из Главного управления, к полудню ветер может усилиться, но волноваться не стоит. Сохраняйте спокойствие. Работайте как обычно (оживленный смешок машинисток), и главное – никаких признаков волнения при пациентах. Они и без того нервничают. Те из вас, кто живет далеко, в случае серьезной непогоды могут остаться на ночь в больнице. Раскладушки у нас есть, и мы выделим на этот случай весь третий этаж, он уже размечен, если только не произойдет ничего экстраординарного.

В эту минуту вращающаяся дверь с шумом открывается, и медсестра вкатывает в комнату сервировочный столик с кофеваркой. Ее туфли на резиновой подошве скрипят, словно она наступает на живую мышь.

– Перерыв, – объявляет миссис Рафферти. – Приглашаем всех выпить кофе.

Дотти уводит меня подальше от столпившихся вокруг кофеварки коллег.

– Кора обязательно будет пить кофе, но он такой горький, что у меня желудок не выдержит. Да еще в бумажных стаканчиках. – Дотти с отвращением морщится. – Давай лучше прямо сейчас пойдем и потратим собранные деньги на вазу и цветы для мисс Эмили.

– Хорошо, – соглашаюсь я.

Мы выходим из комнаты, и я обращаю внимание, что Дотти замедляет шаг.

– Эй, что с тобой? Ты что, не хочешь покупать вазу?

– Дело не в вазе. Просто мне противно, что старушку обманывают. Она умирает, ей нужно достойно встретить конец, привыкнуть к этой мысли, поговорить со священником, а не слушать наши сюсюканья.

Дотти рассказывала мне, что приняла послушание, когда поняла, каков в действительности наш мир, и теперь не может больше опускать глаза долу, смиренно складывать руки и молчать – для нее это так же противоестественно, как, стоя на голове, называть буквы греческого алфавита в обратном порядке. Время от времени я ощущаю в ней монастырское влияние: оно проступает, как чистая, свежая кожа под ее любимой розовой и персиковой пудрой.

– Тебе бы заняться миссионерством, – говорю я.

К этому времени мы уже находимся у магазина «Подарки», который сам похож на нарядную подарочную коробку и до потолка забит всякими модными штучками: рифлеными вазами, чашками для завтрака, расписанными сердечками и цветочками, куклами в свадебных платьях, синими фарфоровыми птицами, карточными колодами с золотым обрезом, искусственным жемчугом. Чего там только не было, и все казалось настолько дорого, что могло быть по карману только любящему родственнику, который уже настроился на определенный подарок, не думая о цене.

– Меня так и подмывает рассказать ей все, – говорит Дотти, берет в руки большую красную вазу из пузырчатого стекла с широкой рифленой полосой у края и внимательно ее разглядывает. – Прямо передергивает от этого уверенного подхода «Нам лучше знать». Иногда мне кажется, не будь этих обследований на онкологию или Национальной недели диабета, где каждый может в специальной кабинке проверить уровень сахара, рака и диабета было бы гораздо меньше, если ты понимаешь, о чем я говорю.

– Ты говоришь как проповедники «Христианской науки»^[26], – замечаю я. – И на мой взгляд, эта ваза слишком яркая для такой пожилой женщины, как мисс Эмили.

Дотти как-то загадочно улыбается, относит вазу к кассе и отсчитывает шесть долларов. Вместо того чтобы отложить кое-что на содержание кошек, Дотти добавляет на вазу пару собственных долларов, и я следую ее примеру. За соседним прилавком флорист потирает руки и спрашивает, чего мы хотим: ему все равно, для чего предназначаются цветы – для торжества или похорон. Может, дюжину роз с длинными стеблями или васильки с подмаренником, перевязанные серебряной лентой? Дотти протягивает ему красную пузырчатую вазу:

– Всего понемногу, дорогой. Только заполни ее.

Флорист внимательно смотрит на Дотти. На его лице легкая улыбка, но он не торопится исполнить ее просьбу, опасаясь, что это всего лишь шутка.

– Ну, давай, что ли. – Дотти стучит вазой по стеклянному прилавку, отчего флорист нервно вздрагивает и спешит взять у нее вазу. – Как я сказала – всего понемногу. Десять роз, гвоздики и еще вот этих – как их там?

Флорист следит за пальцем Дотти.

– Гладиолусы, – подсказывает он несчастным голосом.

– Да, их – красный, оранжевый, желтый – и парочку пурпурных ирисов.

– Они хорошо подходят к вазе, – одобряет флорист, начиная понимать ее замысел. – А как насчет нескольких анемонов?

– Можно, – соглашается Дотти. – Правда, получится немного пестро.

Мы быстро покидаем флориста, минуем крытый проход между поликлиникой и больницей и поднимаемся на лифте на этаж мисс Эмили. У Дотти в руках красная ваза с огромным букетом.

– Мисс Эмили? – шепчет Дотти, когда мы на цыпочках входим в четырехместную палату.

Из-за занавески в дальнем углу около окна выскальзывает медсестра.

– Тс-с, – прикладывает она палец к губам и указывает на занавеску: – Вам туда. Но не задерживайтесь.

Мисс Эмили утопает в подушках, ее глаза, занимающие пол-лица, открыты, седые волосы веером разметались вокруг головы. На медицинском столике, на полу под кроватью и вокруг кровати – бутылки, сосуды и разнообразные стеклянные контейнеры. Из двух бутылок тянутся резиновые трубочки, одна исчезает под одеялом, а другая входит в левую ноздрю мисс Эмили. В комнате слышится лишь ее сухое, сиплое дыхание, и никакого движения – только легко поднимается и опускается простыня на ее груди, да еще в одной из бутылочек с жидкостью серебристые пузырьки воздуха ритмически устремляются вверх. В льющемся из окна нездоровом, предвещающем непогоду свете мисс Эмили напоминает восковую куклу, но устремленный на нас взгляд настолько живой и острый, что, кажется, обжигает кожу.

– Эти цветы вам, мисс Эмили, – говорю я и указываю на вазу с множеством разноцветных тепличных цветов, которую Дотти ставит на медицинский столик.

Стол такой маленький, что Дотти приходится прежде освободить его от банок, стаканов, кувшинчиков и ложек, переставив все это на нижнюю полку.

Взгляд мисс Эмили плавно скользит к охапке цветов. Что-то вспыхивает в ее глазах. Мне кажется, я вижу две свечки в глубине длинного коридора, их крошечное пламя затухает и снова вспыхивает на ветру. Небо за окном чернее дна чугунной сковороды.

– Это девушки вам прислали. – Дотти берет лежащую на покрывале неподвижную восковую руку мисс Эмили и сжимает ее в ладонях. – Потом еще будет открытка, все ее подпишут, но нам не хотелось ждать, и мы решили поскорей принести вам цветы.

Мисс Эмили пытается что-то сказать. Однако с ее губ слетает лишь что-то неразборчивое – не то шипение, не то свист. Слов не разобрать. Но Дотти, похоже, ее понимает.

– Работа ждет вас, мисс Эмили, – говорит она, отчетливо произнося каждое слово – так малым детям объясняют самые простые вещи. – Это место держат специально для вас.

Удивительно, но миссис Рафферти произнесла бы те же самые слова, подумала я. Только она прибавила бы что-то еще и тем самым лишь все бы испортила: «Да вы скоро встанете на ноги, мисс Эмили, не волнуйтесь!» Или: «Вы еще поносите золотой браслет за пятьдесят лет безупречной службы! Вот подождите и увидите».

Дотти не тот человек, чтобы искажать факты. Она не врет, когда говорит, что все на ресепшен носятся как безумные, и тем самым показывает, как незаменима мисс Эмили. Вот так – ни больше ни меньше.

Мисс Эмили опускает веки, пряча глаза. Ее рука безвольно лежит на ладони Дотти, она вздыхает, и этот вздох проходит дрожью по ее телу.

– Она поняла, – говорит Дотти, когда мы выходим из палаты. – Теперь она все понимает.

– Но ведь ты ничего ей не сказала. Во всяком случае, очень мало.

– А за кого ты меня принимаешь? – возмущается Дотти. – У меня что, нет сердца? Посмотри, – вдруг неожиданно меняет она тему, когда мы оказываемся в коридоре, – кто это?

Стройная, худощавая фигура прислонилась к стене в пустом коридоре недалеко от палаты мисс Эмили. По мере нашего приближения фигура вжимается спиной в стену, словно намеревается каким-то чудом оказаться частью светло-зеленой штукатурки и стать невидимой. В тусклом коридоре электрический свет создает эффект ранних сумерек.

– Билли Монихен! – восклицает Дотти. – Что ты, черт подери, здесь делаешь?

– Ж-ж-жду, – заикаясь, пищит Билли, и стыдливый румянец проступает на его лице, и без того малиновом из-за прыщей и фурункулов. Билли очень маленького роста, не выше Дотти, хотя возраст у него не детский, и невероятно худой, причем значительных изменений в его внешности ждать не приходится. Его зализанные назад длинные черные волосы намазаны сильно пахнущим гелем, на них остались следы расчески, которой он, видимо, недавно провел по лоснящейся, словно лакированной, поверхности.

– Так чего это ты, – Дотти выпрямляется в полный рост, и благодаря каблукам получает заметное преимущество перед Билли, – здесь ошиваешься?

– Пр-просто… ж-жду. – Билли опускает голову, чтобы избежать пристального взгляда Дотти, и, похоже, не прочь проглотить язык, чтобы уберечься от дальнейших расспросов.

– Вообще-то сейчас тебе следует что есть мочи мчаться в регистратуру и заниматься документами, – говорит Дотти. – Ты не так уж хорошо знаком с мисс Эмили, лучше оставь ее в покое.

Что-то загадочное, не поддающееся расшифровке забулькало в горле Билли.

– М-мне разрешили п-прийти, – вырываются наконец из него слова.

Дотти громко, с раздражением фыркает. Но что-то в глазах Билли заставляет ее оставить молодого человека в покое. Когда приходит лифт, Билли со своими прыщами, прилизанными волосами, заиканием и всем остальным уже скрывается за дверями палаты мисс Эмили.

– Не нравится мне этот парень, прямо настоящий… – Дотти задумывается в поисках нужного слова, – настоящий стервятник. В последние дни с ним происходит что-то странное. Постоянно крутится у палаты интенсивной терапии, словно ждет, что сам Господь объявится здесь и возвестит о Судном дне.

– Он ходит в наше отделение к доктору Резнику, – говорю я, – но карта на него пока не заведена, поэтому ничего сказать не могу. Так, значит, у него это недавно началось?

Дотти передергивает плечами.

– Знаю только, что на прошлой неделе он до смерти напугал Иду Клайн из машбюро, рассказав ей о женщине из отделения дерматологии: ее, красную и раздувшуюся, как слон, от какой-то тропической болезни, привезли туда в инвалидной коляске. Ида после этого есть не могла. У той болезни есть название, ею болеют те, кто околачивается возле трупов. Некро… некрофилы. Они черт-те до чего доходят – даже выкапывают трупы на кладбищах.

– Вчера я писала отчет об обследовании одной женщины, – сообщаю я. – Похоже на то, о чем ты говоришь. Она не могла поверить, что ее дочь умерла, и все время ее где-то видела: в церкви, у бакалейщика. Ходила на кладбище через день. А однажды, по ее словам, дочка явилась к ней в белой кружевной рубашке и попросила больше не плакать: на небе ей якобы хорошо, там о ней заботятся и все просто прекрасно.

– Интересно, как это лечится? – задумывается Дотти.

Заказав десерт, мы сидим в больничном кафетерии за большим столом и подписываем открытку для мисс Эмили с пожеланиями скорейшего выздоровления. Я вижу, как дождь длинными струями бьет в окна, выходящие в больничный двор. Несколько богатых дам обустроили этот дворик, и теперь он похож на сад: в нем появились трава, деревья и цветы, а доктора и сестры во время еды видят за окнами не одни кирпичные стены и гравий, а красивый пейзаж. Правда, не сейчас: за стекающими по стеклу потоками воды невозможно различить даже просто зеленый цвет.

– Ну что, девочки, решили остаться? – голос Коры дрожит, словно желе, которое она ест. – А я не представляю, как мама проведет эту ночь одна. Вдруг отключат свет, тогда она и ногу может сломать, если полезет в подвал за свечами, да и крыша у нас никуда не годится – даже при небольшом дождике заливает чердак…

– Не глупи, Кора, – решительно заявляет Дотти. – Ты же утонешь, если отправишься домой в такую хлябь. Пойдешь завтра утром и найдешь мать в добром здравии, а ураган к тому времени будет бушевать уже в ста милях отсюда, где-нибудь в Мэне.

– Взгляните! – говорю я, чтобы отвлечь Кору. – К нам с подносом идет миссис Рафферти. Дадим ей подписать открытку.

Не успеваем мы махнуть ей руками, как миссис Рафферти сама замечает нас и прямиком, как одномачтовый фрегат, направляется к нашему столу на всех парусах. Серьги в виде стетоскопов покачиваются и позвякивают в ее ушах, не суля ничего хорошего.

– Девочки, – обращается она к нам, увидев на столе раскрытое поздравление, – не хочу быть вестником, приносящим дурные новости, но должна сказать, что эта открытка не понадобится.

Кожа Коры под веснушками становится землисто-серой, она так и не доносит до рта ложку с клубничным желе.

– Эмили Руссо скончалась менее часа назад. – Миссис Рафферти на мгновение склоняет голову, а потом резко ее поднимает, демонстрируя стойкость духа. – Все вы, девочки, как и я, знаете, что это к лучшему. Она отошла легко, поэтому не надо впадать в уныние. У нас есть, – тут миссис Рафферти кивает в сторону залитого дождем окна, – другие пациенты, о которых нужно заботиться.

– Выходит, мисс Эмили, – спрашивает Дотти, с необычайной сосредоточенностью размешивая сливки в кофе, – она была одна в свой смертный час?

Миссис Рафферти нерешительно молчит.

– Нет, Дороти, – наконец произносит она. – Нет. Она была не одна. Билли Монихен оставался с ней до самого конца. Дежурная медсестра сказала, что он был словно не в себе, так его тронула судьба старой дамы. Он сказал сестре, – прибавляет миссис Рафферти, – что мисс Эмили его тетя.

– Но у мисс Эмили не было ни сестер, ни братьев, – протестует Кора. – Нам Минни говорила. У нее никого не осталось.

– Как бы там ни было, – миссис Рафферти явно старается закрыть тему, – как бы там ни было, юноша очень переживал. Эта ситуация вывела его из себя.

Из-за ужасного ливня и сильного ветра, словно имевших целью уничтожить город, пациентов в тот день больше не было. Никого, кроме старой миссис Томолилло. Как только мисс Тейлор вышла, чтобы принести две чашечки кофе из автомата, в кабинет ворвалась миссис Томолилло – разгневанная, промокшая до костей и похожая на ведьму в черном шерстяном платье, которое носила круглый год. Она размахивала кипой промокших бумаг и кричала:

– Где доктор Крисмас? Где он, хочу я знать?!

Мокрые бумаги оказались историей болезни, которую ни под каким видом не разрешалось выдавать на руки пациенту. Бумаги перепутались: записи красными, синими и зелеными чернилами, сделанные врачами, которых посещала миссис Томолилло, стали похожи на какую-то безумную радугу и, когда я взяла их в руки, начали ронять разноцветные капли.

– Здесь все сплошная ложь! Ложь, ложь! – брюзжит миссис Томолилло, не давая мне вставить слово.

– Какая ложь, миссис Томолилло? – спрашиваю я отчетливым громким голосом, так как женщина туга на ухо и отказывается носить слуховой аппарат. – Я уверена, что доктор Крисмас…

– Все, что он здесь написал, – ложь. Я порядочная женщина, мой муж умер. Дайте мне только до него добраться, я ему все выскажу…

Я бросаю быстрый взгляд в сторону коридора. Миссис Томолилло угрожающе сжимает кулаки. Мужчина на костылях с одной пустой штаниной, аккуратно подвернутой у бедра, проходит, покачиваясь, мимо двери. За ним идет санитар из ампутационного отделения, волоча за собой розовый искусственный протез ноги и половину искусственного туловища. Зрелище этой маленькой процессии несколько усмиряет миссис Томолилло. Ее руки безвольно падают по бокам, утонув в складках широкой черной юбки.

– Миссис Томолилло, я обязательно поговорю с доктором Крисмасом. Не волнуйтесь, здесь какая-то ошибка. – У меня за спиной грохочет оконная рама, будто огромный, окоченевший на ветру великан рвется к теплу. Дождь хлещет по стеклу, словно разряжает пистолет.

– Ложь… – шипит миссис Томолилло, теперь ее голос звучит тише, как снятый с огня чайник. – Скажите ему.

– Обязательно скажу. Да, вот еще, миссис Томолилло…

– Что? – Она замирает в дверях, черная и зловещая, как одна из Мойр, застигнутая в момент своей вечной работы.

– Что сказать доктору Крисмасу, если он спросит, где вы взяли историю болезни?

– Там внизу, – бесхитростно отвечает она. – В помещении, где хранятся все карты. Я попросила, и мне дали.

– Ясно. – Я читаю на истории болезни миссис Томолилло номер, написанный несмываемыми чернилами: 93625. – Все ясно. Спасибо, миссис Томолилло.

Кажется, что здание нашей больницы с крепким бетонным фундаментом и стенами из кирпича и камня сотрясается до самого основания, когда мы с Дотти коридорами первого этажа идем к проходу в кафетерий в главном корпусе, чтобы съесть горячий ужин. Отовсюду, по всему городу, вблизи и издалека, громкие и не очень, доносятся звуки сирен «Скорой помощи», пожарных и полицейских машин. Парковка у приемного покоя забита каретами «Скорой помощи» и частниками из пригородов, привезшими людей с сердечными приступами, коллапсом легкого, с приступами непрекращающейся истерии. В довершение всего отключается электричество, и нам приходится ощупью продвигаться в полутьме. Слышатся распоряжения докторов и интернов, белыми призраками скользят медсестры, мелькают туда-сюда каталки со стонущими, вопящими или молчащими людьми. И в этой суматохе вверх-вниз по неосвещенной лестнице между первым и вторым цокольными этажами мечется знакомая фигура.

– Это кто? Он?

– Ты кого имеешь в виду? – допытывается Дотти. – Ничего не вижу – хоть глаз выколи. Мне нужны очки.

– Билли. Из регистратуры.

– Наверно, ему пообещали двойную оплату за форс-мажорные обстоятельства, – говорит Дотти. – В таких тяжелых условиях важна каждая пара рук.

По неизвестной причине я не рассказываю Дотти о визите миссис Томолилло.

– А он неплохой парень, – развиваю я тему Билли, вместо того чтобы говорить о миссис Томолилло, Эмили Руссо, Иде Клайн и женщине со слоновой болезнью.

– Неплохой, – иронически соглашается Дотти. – Если тебе нравятся вампиры.

Мэри Эллен и Дотти сидят, поджав ноги, на койке в крыле третьего этажа и пытаются играть в социальный пасьянс при свете раздобытого кем-то карманного фонарика, когда в коридор вбегает Кора, направляясь к нам, уже разложившим постели.

Дотти кладет красную девятку на черную десятку.

– Узнала что-то о маме? Крыша на месте?

Даже в бледном свете карманного фонарика видно, что глаза Коры расширены, а в уголках поблескивают слезы.

– Все в порядке? – наклоняется к ней Мэри Эллен. – Ничего не случилось? Ты белая как полотно.

– Случилось… не с мамой, – выдавливает из себя Кора. – Я к ней не попала – движение перекрыто. Это с тем молодым человеком… с Билли.

Все вдруг замолкают.

– Он все бегал по лестницам, – голос Коры дрожит от слез, можно подумать, что она рассказывает о младшем брате или другом близком человеке. – Вверх-вниз, вверх-вниз с историями болезней, и это в полной темноте. И так торопился, что перескакивал через две, три ступени и в конце концов упал. Перелетел целый пролет…

– Где он? – спрашивает Дотти, медленно опуская руку с картами. – Где он сейчас?

– Где он? – Кора повышает голос. – Да он умер.

Странная вещь. Стоило Коре произнести эти слова, как все забыли, какой Билли был плюгавый, как нелепо он выглядел со своим заиканием и жуткой кожей. Страхи из-за урагана, невозможность связаться с близкими – все эти мысли создали вокруг него ореол святости. Словно он сложил голову за всех нас, мирно сидящих на койках.

– Если б заранее знать, – говорит Ида Клайн, – я бы никогда не стала говорить те вещи о нем и женщине со слоновой болезнью. Он ведь не знал, что у меня больной желудок.

Только Дотти молчит.

Мэри Эллен выключает фонарик, в темноте все снимают одежду и ложатся. Дотти выбирает койку в самом конце ряда, рядом со мной. В коридоре слышится шум дождя – теперь не такой сильный, он монотонно барабанит по стеклу. Вскоре почти со всех коек доносится мерное посапывание.

– Дотти, – шепчу я. – Ты не спишь?

– Конечно нет, – тоже шепотом отвечает она. – У меня дичайшая бессонница.

– Что ты об этом думаешь?

– Хочешь знать, что я думаю? – Кажется, что голос Дотти доносится из какой-то крошечной точки, невидимой в абсолютной тьме. – Я думаю, что парнишке повезло. Впервые в жизни он поступил правильно. Воспользовался единственным для него шансом стать героем.

Потом, после урагана, были статьи в газетах, церковные церемонии и посмертная золотая медаль, которую директор больницы вручил родителям Билли. Я отдаю должное Дотти. Она была права. Полностью права.