Светорада Золотая

– Сейчас вы продолжите свой путь к Смоленску, – резко Хравна Гуннар. – Там вы станете среди судов в гавани и будете ждать моего решения. Я же… – Он оглянулся на Светораду. – Пока мне следует проводить княжну и гостей. А потом я переговорю с князем Эгилем Золото!

Последние слова он почти выкрикнул, так что Светорада и ее спутники оглянулись, дивясь, отчего это так шумит обычно сдержанный варяг. А он уже шел к ним.

– Едем, княжна. Едем немедленно! И даже если все лешие и водяные сойдутся на нашем пути, они не помешают мне увидеться с князем до наступления сумерек и потребовать от него того, что я должен получить по праву!

Он почти вскинул Светораду в седло, но на какой-то миг задержался, пристально поглядев на нее. Княжна, несколько озадаченная, тоже не могла отвести от Гуннара глаз. Она видела, как непривычно ярко блестят глаза варяга, как странно изменилось его лицо, как растянулись в улыбке губы, обнажив крупные зубы… С неожиданным удивлением княжна вдруг поняла, что видит улыбку Гуннара едва ли не впервые в жизни. И отчего-то ей стало не по себе, ибо в этой улыбке было что-то смутно напомнившее ей оскал зверя…

К Смоленску они подъезжали уже на закате. Алым отблеском светилась река, золотисто-рыжими казались ели на ее берегах. У причалов рядами стояли многочисленные струги с резными головами диковинных зверей на высоких штевнях. Весной начиналось время судоходства, корабелы спешили в путь, купцы готовили суда, и над низинными ремесленными посадами стлался дым от котлов смолильщиков, стучали топоры, разлеталась светлая стружка.

В нижнем посаде у реки и вечером не стихала кипучая жизнь. Сновали носильщики, по рядам лоточников важно прохаживались торговые гости, оглядывая товар. По сходням на пристани тащили пузатые мешки, тянули за рога жалобно блеявших баранов, катили бочонки. В вечернем воздухе над городом носился дымок от многочисленных бань, располагавшихся вдоль реки. Ну а вверх поднималась дорога в сам град Смоленск, окруженный внушительным частоколом.

Внутри было тесно от дворов и усадеб. И везде заборы. Зато ворота часто украшены резьбой и богато раскрашены – для красоты. И часто возле усадеб оставляли расти березку. Тоже для красоты. А вот улицы в дождливое время были грязными. Зато по сухой поре плотно утрамбованая земля выглядела светлой и ровной.

Детинец с жилищем князя Эгиля располагался среди градских несколько отдельно, чтобы с заборолов^[40] можно было видеть приближающихся. А въезд уходил под арку мощной срубной башни, возведенной среди земляной насыпи, окружавшей детинец. Подковы коней тут гулко простучали по бревнам прохода, а затем процокали по мощенному камнем двору внутренней крепости. Сразу за воротами росли в ряд несколько высоких елей, столь древних, что говорят вокруг них селились еще первые смоленские поселенцы. Поэтому, как бы не располагались службы и хозяйские постройки, эти ели никто не смел спилить. И они, как своеобразная аллея, вели к терему князя – высокому, с раскрашенными шатровыми кровлями, разной галерей, с позолоченными петушками на тонких шпилях.

У теремного крыльца Светорада, не дожидаясь дежурного гридня^[41], легко соскочила с лошади.

– Гуннар, подожди!

Но всегда предупредительный варяг только глянул через плечо.

– В другое время, княжна. Сейчас мне надо видеть Эгиля.

Не только Светораде, но и ее спутникам было ясно, что Гуннар на что-то решился. Служилый воевода князя, теперь, когда прибыли его люди с Севера, вмиг мог стать влиятельным ярлом и не преминет напомнить об уговоре князя с Кари. Потому и хазарский царевич, и именитый грек поспешили за варягом.

В тереме Эгиля гридница начиналась прямо от широкого входа. Она уходила вперед, а вверху, под двускатной крышей, на тяжелых цепях висели кованые круги, в которых горели расположенные по окружности светильники, озаряя это богатое обширное помещение. Гридница была такой широкой, что вдоль нее, поддерживая кровлю, стояли два ряда деревянных столбов, густо выкрашенных охрой и покрытых резными узорами в виде трав и цветов. Причем резьба была богато украшена позолотой, что сияла и при вечернем освещении. Именно поэтому она носила название Золотой Гридницы князя Эгиля.

Сам князь восседал на небольшом возвышении в конце залы, там, где на торцевой стене висел привезенный из Византии яркий ковер, изображавший глазастое солнце с расходящимися лучами. Подле него на легком кожаном стуле сидел худой длинноволосый юноша, а рядом стоял крепкий чернобородый купец в бобровой шапке и в крытом богатым сукном охабене^[42]. Купец что-то негромко говорил, даже руками разводил, поясняя, князь Эгиль внимательно слушал, порой кивал, а юноша кусал ногти и, похоже, волновался.

Тяжелые шаги Гуннара отвлекли всех троих от беседы. Эгиль поднял голову и внимательно взглянул сначала на него, а потом и на спешивших следом женихов Светорады. У князя было худощавое лицо, аккуратно подстриженная борода и зачесанные на прямой пробор волосы – светло-золотистого цвета, так что седина была почти не заметна. Да и вообще Эгиль казался моложе своих лет, только, пожалуй, выражение лица выдавало его возраст. И еще одна деталь: на лбу Эгиля был старый белесый шрам, пересекавший золотистую бровь и слегка задевавший веко, так что левый глаз Эгиля был немного прикрыт. Это был князь-воин, но прежде всего – князь.

Но сперва Эгиль обратился именно к дочери:

– Ты задержалась на охоте, княжна. Матери пришлось отдавать распоряжения без помощницы, она недовольна. Иди отчитайся перед ней.

Светорада поклонилась и послушно взбежала по боковой лестнице в верхние покои. Там, в темном переходе, едва не налетела на идущую со стопкой полотна старую женщину. Та едва не выронила свою ношу.

– Ишь, оглашенная! Не ходит, а носится, не шествует, а все подпрыгивает, как коза. Этому ли я тебя учила, Рада?

Девушка, будто не замечая ворчания старой женщины, обняла ее.

– Не гневайся, нянька Текла. Скажи лучше, где матушка моя?

Старуха все еще ворчала, но уже не со зла, а по привычке. Наконец ответила, что княгиня проверяет работу умелиц в ткацкой.

В ткацкой были большие окна, позволявшие и по ясной вечерней поре работать над станами. Возле одного из таких стояла княгиня Гордоксева, разглядывая на свет работу одной из ткачих. На звук шагов дочери, она обернулась.

Княгиня Смоленская была полной, но статной и величавой женщиной. На ней было прямое одеяние зеленого сукна с яркой вышивкой на груди и по подолу, а голову покрывала светлая тонкая ткань, удерживаемая головным чеканным обручем. Лицо княгини с возрастом утратило четкость линий, и полный подбородок плавно переходил в шею, но Гордоксева все еще оставалась на привлекательной женщиной, с большими светло-карими глазами, свежим ртом и тонким прямым носом. Несколько легких морщит в уголках глаз и между бровями придавали облику княгини мудрый и значительный вид.

– Ну вот, наконец и княжна явилась, – молвила Гордоксева, возвращая мастерице ткань. – О матерь Макошь^[43], на кого ты похожа, дочь! А волосы-то как растрепаны! Ты сейчас выглядишь не как княжна Смоленская, а как теремная девка, вернувшаяся после сбора ягод. Смотри, даже хвоя застряла в волосах.

Светорада ничуть не обиделась на упреки матери. Княжна знала, что выглядит пригожей и в таком виде, даже краше всех этих девушек-мастериц, с их гладко зачесанными и заплетенными в косы волосами.

Послушно сев на указанное матерью место, Светорада сняла жемчужное очелье с головы, позволив расчесать себя. Княгиня, достав из футляра на поясе гребень, осторожно стала водить по волосам дочери. Лицо Гордоксевы оставалось суровым, но то, как ласково она касалась кудрей Светорады, начав от самых кончиков, как нежно перебирала золотые завитки волос, говорило о ее любви к дочери. И когда княжна слегка вздрогнула, она тут же наклонилась к ней, спросив, не сделала ли больно.

– Что? – как будто очнувшись от грез, спросила Светорада. – Нет, матушка, все ладно. Но мои думы сейчас о другом.

И Светорада поведала матери о встрече Гуннара с хирдманнами его отца, о том, как те стали расспрашивать о былой помолвке и как все это взволновало ее женихов. А сейчас все трое пришли к Эгилю и, похоже, намерены потребовать скорого ответа.

Гордоксева нахмурила темные брови.

– Ох, не ладно это. Гуннар за эти годы вошел в силу. Да и в Гнездово, где ныне собралось столько варягов, его почитают за первого. Не хватало еще, чтобы он затаил обиду на князя и наделал глупостей.

– Но ведь он вырос в доме отца, он не посмеет причинить нам неприятности…

– От этого Хмурого всего можно ожидать. А его требование исполнить давний уговор… Так можно и прогневить царевича Овадию. А нам сейчас как никогда нужен мир с хазарами. Благодаря тому, что Овадия сватает тебя, мы уже почти год не знаем набегов степняков. Да и грек… Торговля с Корсунем одна из основ богатства Смоленска.

Княгиня говорила тихой скороговоркой, так что не понять, рассуждает ли она вслух или обращается к дочери. И тогда Светорада спросила, что думает мать: кого выберут ей в суженые? Как всякую девицу, княжну волновало предстоящее замужество, она была послушна воле отца, но, хотя и нравилось ей заигрывать со знатными женихами, в глубине души она желала еще пожить под родительским кровом.

Гордоксева вдруг отложила гребень и торопливо вышла. И неугомонная княжна тут же кинулась за ней.

Миновав переходы терема, мать и дочь остановились у занавешенного толстой пестрой тканью входа в гридницу. Светорада, поняв, что мать ее не гонит, даже осмелилась заглянуть в щель.

Сначала она увидела нынешнего чернобородого купца. Светорада заметила, что чернобородый внимательно следит за происходящим и даже как будто нервничает. Потом Светорада чуть отвела ткань и увидела отца, а рядом с ним своего увечного брата Асмунда. Оба смотрели на стоявшего перед ними Гуннара, в то время как Овадия и Ипатий сидели в стороне у одной из колонн.

Князь Эгиль негромко говорил Гуннару:

– То было давно. И даже если, как ты уверяешь, есть свидетели нашего уговора с Кари Неспокойным, то я напомню: договор был заключен во хмелю и на другой день Кари уехал, более не помянув о том. Пойми, Гуннар, твой отец знал, что глупо обговаривать брак вот так рукобитием, не обговорив всего, что должно: размера приданного, мунд^[44] от жениха, местожительство обоих после брака. И к чему было обговаривать, когда невеста еще лежала в пеленках, и не было ясно, вырастет ли она или умрет, как иные наши дети с Гордоксевой.

– Зачем ты так говоришь, князь? – низким глухим голосом проговорил варяг, хмуро глядя на Эгиля. – Отец не стал повторно обсуждать с тобой договор о нас со Светорадой, ибо считал дело решенным. Ведь вы были друзьями, и Кари Неспокойный полагал, что слова друга ему достаточно. А то, был ли заключен договор за чаркой меда или в какое другое время, его не волновало.

– Нет, Гуннар. Просто мы с Кари уже не были простыми викингами, ищущими удачу и славу. Я стал князем Смоленским, а Кари…

– Мой отец владел богатой усадьбой в Согне, – вскинул голову Гуннар, и его светлые глаза нехорошо сверкнули, а руки сильнее сжали пояс. – Он был благородного рода и тебе не будет бесчестьем породниться с таким, как я. Тем более что прибывшие за мной из Согна люди желают, чтобы я вступил в отцовские владения, стал их хевдингом и правил краем. Светорада же станет там госпожой моих людей.

Княжна при этом заметила, как при этих словах встрепенулся ее брат Асмунд, перестал грызть ногти и с волнением поглядел на отца. Однако князь Эгиль оставался спокоен. Светорада видела его профиль с небольшим ястребиным носом, волну ниспадавших из-под золотого обруча волос.

– Скажу тебе, Гуннар, что и я порой вспоминал о том уговоре – негромко начал он. – Я видел, как ты относишься к Лисгладе, замечал, что и она привязалась к тебе. Иногда я и впрямь думал… Ты ведь неглуп и тоже понимаешь, что мой старший сын Ингельд не создан быть правителем и я не решусь оставить ему Смоленск. И хотя боги дали мне еще Асмунда, – князь положил руку на плечо младшего сына, – но они же и решили лишить его сил. Вот я и думал: неплохо, если бы Асмунд стал князем в Смоленске, а ты был тут воеводой и вы правили бы вместе, как у хазар правят каган и бек-шад^[45]. А сестра увечного Асмунда стала бы твоей женой, породнив вас с князем. Но это было до того как… – Он неожиданно умолк, а стоявший у ковра чернобородый как будто вздохнул с облегчением. – Теперь все изменилось, – решительно закончил Эгиль Золото.

Гуннар глухо произнес:

– Так это отказ?

Эгиль кивнул.

– Участь Светорады решена. Но я рад, если ты станешь хозяином Раудхольма. Ты заслуживаешь хорошей доли.

Гуннар стал медленно отступать. Дышал он так тяжело, что Светораде даже стало жаль его. И все же она испытала невольное облегчение.

Гуннар уже поворачивался от помоста, когда на него почти налетел Овадия. Царевич бросился к князю, и глаза его весело горели.

– Я рад, конунг, что ты принял достойное решение. Княжна, твоя дочь, слишком высоко стоит, чтобы стать простой хозяйкой усадьбы на Севере. Она должна быть госпожой над множеством людей, возвыситься над ними, как светлая луна над землей. И…

– Погоди, царевич, – поднял руку князь. – Если я отказал в руке дочери своему дорогому воспитаннику, это еще не означает, что мой выбор пал на тебя.

Овадия так и застыл, лицо его потемнело, как сумерки. Уже отходивший Гуннар невольно замедлил шаг. Пусть он не получил руку княжны, но ему было приятно знать, что и его соперники остались ни с чем.

Эгиль заговорил:

– Вы сегодня пришли ко мне, все трое, поставив условие немедленно дать ответ о судьбе княжны. Что ж, наверное, я и в самом деле долго тянул с решением, выбирая среди вас. И теперь я отвечу, что решил. И если ранее я подумывал через дочь породниться с хазарами, то недавно я узнал, что брак с тобой, Овадия бен-Муниш, не будет столь уж выгоден как для Смоленска, так и для моей дочери.

К удивлению Светорады, надменный Овадия не вспылил после этих слов, а, наоборот, как-то сник, черные ресницы затенили глаза, лицо побледнело. Он молчал, а князь повернулся к Асмунду.

– Говори, княжич.

– Мои люди, – начал Асмунд, и Светораду, как всегда, зачаровал приятный негромкий голос брата. – Мои люди вернулись недавно из Итиля^[46]. И они поведали, что хотя ты, Овадия бен Муниш, и являешься старшим и любимым сыном кагана, но среди хазарской верхушки слывешь не столь уж высокородным. В глазах правителей-раходанитов^[47] ты не являешься даже белым хазарином^[48]. Ты силен, пока длится срок правления кагана Муниша, но останутся ли у тебя власть и влияние, когда благородный Муниш уйдет к вашему Яхве? К тому же почетной женой у хазарина может быть только иудейка. Каково же будет княжне Смоленской в твоем гареме, когда ею начнут помыкать дочери раходанитов, на одной из которых ты обязан будешь жениться, чтобы остаться у власти?

Асмунд говорил негромко, его голос звучал мелодично. Он был очень мудр, этот младший сын Эгиля. И хотя он сказал, по сути, много обидного для Овадии, тот только молча отошел в сторону, поняв, что дочь могущественного правителя Смоленска никогда не станет его женой.

Теперь все поглядели на Ипатия. Грек не приблизился, оставшись молча сидеть на скамье у колонны, положив ногу на ногу и обхватив руками колено. Тогда князь обратился к нему:

– Выдержка никогда не изменяет тебе, Ипатий Малеил. Вы, греки, вообще весьма уважительно относитесь к власти, и я всегда ценил твое умение знать свое место. Ты и прежде бывал частым гостем в Смоленске, и твои приезды были мне в радость. Теперь же, готовясь стать правителем Корсуня, ты понял, что достаточно возвысился, чтобы породниться с дочерью варвара, – ведь так вы в Византии называете нас, русов?

– Для меня ты всегда был мудрым и могущественным архонтом^[49], Эгиль Золото. И скажу, что с удовольствием вел с тобой дела и уважал тебя более прочих правителей Руси. Брак с твоей дочерью не уронит меня в глазах Святого престола, более того – ее станут почитать как цесаревну, и наш союз даже сможет послужить возвышению моей семьи. Однако, я вижу, ты переглядываешься со своим мудрым сыном. Что же изречет он, чтобы и я посчитал свое сватовство неуместным?

– Ты ведь женат, Ипатий, – негромко проговорил Асмунд.

За занавеской Светорада ахнула, и мать невольно сжала ей руку.

– Не зря о византийцах говорят, что они хитры, как лисы, – тихо шепнула княгиня.

Однако Ипатий спокойно отнесся к сказанному. Поднявшись, он прошелся перед князем, заложил руки за спину, даже чуть улыбнулся.

– Что тебе до моей супруги, князь? Ваши князья держат у себя в теремах не одну, а гораздо больше жен. Я не говорю, конечно, о тебе и мудрой княгине Гордоксеве. Ваш союз благословлен Небом! Я же хотел сделать Светораду правительницей в Херсонесе, а от этого тебе была бы немалая выгода. Что же до моей жены… Ее и женой нельзя назвать, ибо она очень больна и уже несколько лет безвыездно находится в одном из монастырей. К тому же я поставил вопрос перед высшими церковными иерархами в Константинополе о разводе с ней. По нашим законам муж может оставить жену, если она неизлечимо больна и не способна выполнять супружеские обязанности. И тогда моей единственной и законной женой станет Светорада.

– Но она не будет считаться таковой, если ваш брак не освятят в храме Христа, – веско заметил Асмунд.

Ипатий чуть поклонился.

– Так, юный архонт, так. Однако я убежден, что со временем Светорада пойдет на такой шаг и примет веру Христову. По убеждению или из желания упрочить свое положение, ведь она умная девушка и сама все поймет. А до того будет жить в роскоши и почете, которые доступны только женщинам в Византии.

– Довольно, Ипатий Малеил, – поднял руку князь. – Мне известно, насколько ты сладкоречив. Знаю, сейчас ты напомнишь о том, как мечтают наши девицы променять жизнь на Руси на роскошное существование в Византии. И не говори мне о благе такого союза для Смоленска, когда подле тебя в Корсуне будет моя дочь. Я сам это понимаю и скажу, что до недавнего времени в моих глазах ты был наиболее подходящим женихом для Светорады. Однако теперь все изменилось.

Эгиль оглянулся на стоявшего у ковра чернобородого, и все тоже поглядели на него, а княжна с испугом подумала о том, что отец именно его присмотрел ей в мужья. Однако князь сказал, что это посланец из Киева.

– Я думаю, вы трое достаточно разумны, чтобы понять, как важен для Смоленска союз со стольным градом на Днепре. Ибо князь Олег просит у меня руки Светорады для своего воспитанника Игоря.

В гриднице наступила такая тишина, что стало слышно, как мечется пламя в светильниках. В том, что участь Светорады теперь решена, никто из женихов больше не сомневался. Объединить Киев и Смоленск под единой сильной властью, породниться с самим наследником великого князя Олега – без сомнения, было лучшим решением. И женихи сразу погрустнели. Однако все они вскинули глаза, когда князь неожиданно добавил:

– После празднования в травне дня Матери Земли я жду князя Олега и княжича Игоря к себе в Смоленск. Однако замечу, что я люблю свою дочь, и, как бы ни был выгоден Смоленску союз с Киевом, только самой княжне решать, мил ли ей молодой Игорь, сын Рюрика. Ибо я желаю видеть Светораду счастливой.

В глазах у женихов зажглась надежда, они переглянулись, словно спрашивая друг у друга: не остается ли для них шанса в этом выборе, который Эгиль неожиданно оставил за дочерью?

За занавеской Гордоксева перевела дыхание. В полумраке она улыбнулась дочери и стала подниматься по лестнице. Княжна тут же нагнала ее, стала теребить за рукав.

– Матушка, а каков собой княжич Игорь? Он ведь молод? Почему же его называют старым? И ведь говорят, что он смел да удал? Ну скажи же!

– Сама увидишь, – ответила Гордоксева.

Она не переставала улыбаться, довольная решением мужа.

Глава 3

Ольга стояла на галерейке терема Вышгорода и смотрела, как во дворе Игорь садится в седло. Молодой князь был весел, перекликался со своими кметями, чему-то смеялся. К нему подошел воевода Кудияр, положил руку на гриву вороного и что-то сказал. Игорь ответил, потом засмеялся, поправляя обруч, стягивающий его темные, с седой прядью волосы. У Ольги защемило сердце – так красив и ловок он был… Себя же она чувствовала волочайкой безотказной. Олег возвысить ее хотел, отдал в удел град Вышгород, а она, как раньше, не могла отказать Игорю, едва тот навестил ее на новом месте.

– Ишь, какая стала, – отметил он сразу после приезда, окидывая любовницу горячим взглядом. – И впрямь княгиня!

Ольге еще непривычно было ходить в тяжелой бабьей одежде, цеплялась длинным подолом, а когда садилась, по привычке широко расставляла ноги, пока не заметила недоумения в глазах у людей. После дружинной-то жизни пойди привыкни сразу к величавой и властной манере посадницы. Но то, что Игорю она такой глянулась, сразу отметила. Он провел в ее тереме всего день, а она уже поняла – ночью придет…

Княжич был ненасытен, словно со времени ее отъезда и не знал женщин. Целовал упоительно, ласкал жадно, вновь и вновь входил в нее. Когда перед самой зорькой начал устало подремывать, Ольга осмелилась спросить:

– Когда за невестой-то едешь?

– Что? А, это. Да завтра уже сборы начнутся.

Отвернулся к стене и заснул. Удовлетворив Удову страсть, Игорь всегда становился безразличен.

А на другой день вел себя сдержанно – как князь, приехавший посмотреть на работу посадницы. Оглядел все, расспросил, и Ольга не раз и не два замечала уважительное выражение в его синих глазах.

– До чего ты мудра, Прекраса. И двух седмиц не пробыла в Вышгороде, а как быстро развернулась. И то у нее сделано, и с теми все улажено. Да и люд местный тобой доволен.

Ольге бы в дела уйти, отвлечься, а она все думает о сватовстве Игоря к другой. Вроде после такой ночи и не должна кручиниться, а вот же…

Воевода Кудияр, и тот понял, сказал как-то ненароком:

– Ты погоди, Ольгушка, еще не известно, чем это сватовство обернется, а тебя князь любит.

Она спросила, чем же может обернуться сватовство, если Кудияр, сам будучи родом из Смоленска, сомневается. Но тот только усмехнулся в кудрявую бородку.

– Слыхал я, что Эгиль Золото оставил за дочкой право выбора. Игорь, конечно, сокол, однако я-то знаю эту Светорадку. И как перед волхвом скажу – непростая она девка.

Что бы ни ощутила Ольга в тот момент, но в глубине души понимала – для Киева будет лучше, если Игорь со Смоленской княжной поженятся. Но все же… Все же…

Не удержавшись, она попросила Игоря взять ее с собой в Смоленск.

Он поглядел на нее странно.

– Тебе-то это зачем? Неужто уже приелось управлять Вышгородом? Однако если настаиваешь – я не против. Ты только у Олега дозволения спроси.

Конечно, у кого же еще, как не у светлого князя спрашивать. Но про себя Ольга уже решила – поедет. А там, глядишь, и сложат боги все так, что удастся отвести глаза Игоря от невесты.

Но сейчас Игорь был весел. Сама мысль о том, что едет он за писаной красавицей, наполняла его задором и воодушевлением. Потому он и смеялся, слушая, что говорит Кудияр. Но сам Кудияр был серьезен. Видя, что княжич не больно-то ему внимает, воевода оглянулся на посадницу.

Ольга поманила его рукой.

– Что за кручина?

К Кудияру она благоволила. Высокий, крепкий, с кудрявой коротко подрезанной бородкой и ярко-голубыми глазами с прищуром, он был ей другом еще с тех пор, как защищал юную поляницу в дружинной избе. Да и нрав его, всегда ровный, доброжелательный, располагал к нему Ольгу.

– Мой Стемид куда-то пропал, – в голосе Кудияра ощущалось беспокойство.

Ольга поняла. Стемка Стрелок был сыном Кудияра и предметом его постоянных волнений. То Стемка дрался с посадскими мужиками, то его травила дворня боярина Вавилы, то ловили люди старшины Копырева конца в Киеве. И все из-за женщин. То прыткий парень чью-то невесту обрюхатит, то с женой боярской переспит. Бабы за соколика Стемку умереть были готовы, а их женихи и мужья столь же яро его ненавидели. А молва гласила: пропала та девка, на которую Стемид Кудияров сын посмотрит ласково.

Сейчас Кудияра заботило то, что в Вышгороде Стема положил глаз на дочь известного боярина Люта, Палагу. Девка-то была видная, но заневестившаяся, так как боярин никак не мог решить, кого лучше в зятья взять. Вот и тянул. Ну, а сама боярышня, как поболтала со Стемидом на посиделках, так и слала посыльных, желая вызвать понравившегося парня. А зачем? Ведь Стему не заставишь жениться, а вот воспользоваться расположением влюбленной Палаги он мог вполне. Вот и опасается Кудияр, как бы лиха не вышло. Он даже Игорю о том поведал, да только Игорю сейчас все потехой кажется. Смеется, говорит: вот налюбится Стема, и сам прилетит в дружинную избу.

Ольга выслушала воеводу спокойно, даже посмеялась в душе: как тревожится за сына этот бывалый дружинник. Кудияр жизнь провел в походах, жил бобылем, семьей не обзаводился, а Стему к нему в Киев прислали откуда-то со стороны. Мол, твой, не оставь. И Кудияр принял парня, да только с тех пор и начались у него все тревоги.

– Ладно, – сказала Ольга, – если смогу, разберусь. И Стемку, как увижу, сразу в Киев отправлю. А его хоть собирается Игорь брать в Смоленск? Слыхивала, Стема твой оттуда, как и ты.

– Оба поедем, – кивнул Кудияр. – Но, будь моя воля, я бы его туда ни за какие…

Он не договорил, оглянулся на выезжающих за ворота дружинников и поспешил к своему гнедому. А Ольга и думать о нем сразу забыла. Глядела на отъезжавшего Игоря, на его разлетающиеся в скачке шелковистые темные волосы, на красиво покачивающийся в седле сильный торс и загадала: если обернется на нее, не сладится у него со Светорадой Смоленской. А не обернется…

Игорь уехал не оглянувшись. Ольгу же тиуны и городники^[50] обступили, что-то узнать хотели, наказ получить. Она провела с ними остаток дня, желая отвлечься и заглушить тоску работой. Потом трапезничала, сидя во главе стола в гриднице. Люди кланялись ей, бояре смотрели уважительно, сенные девки рвались угодить молодой хозяйке. Вечером ее отвели в опочивальню, взбили пуховые перины, откинули покрывало из пушистой белки, подвесили на золоченый завиток на стене ночник-светильник. А когда все вышли…

Нет, Ольга какое-то время еще крепилась, глядела, как колеблется на носике светильника огонек, потом свет его стал расплываться в пелене набежавших слез, становиться похожим на летавицу – желтую звездочку, упавшую с небес, чтобы подарить кому-то счастье и любовь… Ольга всхлипнула, а через мгновение уже рыдала, давясь слезами и уткнувшись в подушку, которая еще хранила запах Игоря…

Сейчас, когда ее никто не видел, она могла себе позволить быть слабой. Вот и плакала горько о потерянном счастье, о горькой Недоле, разлучающей ее с тем, кто мил. И еще плакала оттого, что Игорь так равнодушно отнесся к ее беременности.

– Говоришь, это уже точно? Что ж, добро. Вот только мой ли?

От обиды у Ольги перехватило дыхание, а Игорь словно и не замечал. Стал говорить, что, раз Ольга в дружинной избе жила, люди всякое начнут болтать. А вот Светорада девица чистая и может достойной женой ему стать. Так и в других странах принято, и это понятно: наследник должен быть от женщины непорочной и славной родом, чтобы никто не усомнился в его происхождении.

Говорил это Ольге Игорь так, будто и не провел с ней ночь, а как-то по-приятельски. Что ж, у них и впрямь порой складывались отношения, как у друзей, вот и не таился перед ней. Словно забыв, что она беременна от него…

Другой порадовался бы, что дитя его носит, однако Ольга уже успела приметить: это в селищах, где всем родом живут, беременная баба особым вниманием пользуется и поддержкой. От кого бы ни понесла, ей только прибавится уважения, так как все увидят, что не бесплодную вырастили, и такую скорее замуж пристроят. Ребенка же, если новый муж не пожелает взять нагулыша, вырастят всем родом, в обиду не дадут. Иначе было в стольном Киеве у полян. Здесь все держалось на прямой преемственности кровных родственников, чтобы нажитое добро передать только собственному наследнику. Оттого нагулявшую ребенка девку, если приданым семья не откупится, могут и в волочайки зачислить. Но особенно зазорно, если понесет девица знатного рода. А что уж говорить о княгине-посаднице…

Ольга почти завыла, уткнувшись лицом в подушку, чтобы спавшие под дверью челядинки не услышали. Теперь она у всех на виду, ее почитают и дурного знать не захотят. И что же с ней станет, когда живот ее округлится, как сможет она важных бояр своей воле подчинить, заставить купцов следовать ее приказу, когда пойдут сплетни да пересуды? А Олег? Она пользуется его доверием, уважением, как сказать ему о беременности?

Выть и плакать было уже невмоготу. Ольга резко села на постели. По опыту знала, что не следует оставаться там, где кручина давит. Уйти бы куда-нибудь. Да только теперь она посадница и ей непросто без причины удалиться из терема. Люди приглядывать станут, сплетни понесут. Разве вот только…

Ольга глянула на ларь у изножья кровати. В нем среди прочего хранилась ее мужская одежда, в которой она в Вышгород из Самвата прибыла. С того дня, как появилась здесь, Ольга ни разу надеть ее не посмела. Однако сейчас ей хотелось исчезнуть, и, только переодевшись, она могла покинуть терем незамеченной.

Посадница собралась быстро. Натянула кожаные штаны с латкой на колене, обулась в постолы-калиги из мягкой кожи, плотно обтягивавшие ступни, обвязала вокруг голеней ремешки. Вместо расшитой длинной исподницы накинула на тело короткую рубаху с красными ластовицами, как у мужика, а косу, уложив вокруг головы, накрыла войлочным колпаком. В мужском наряде ей сразу стало привычнее, двигалось легче, будто ни о какой беременности и речи не было. Да и как догадаться, если живот у нее еще маленький, груди только наливаться начали, бедра по-юношески узкие. Взглянув на себя в посеребренное хазарское зеркало на стене, Ольга даже усмехнулась. Ни дать ни взять отрок юный. А когда надела опушенную зайцем безрукавку и привычно повесила через плечо меч, то и вовсе на парня-дружинника похожа стала.

Почему Ольга меч взяла, она сама не могла сказать. Но в мужской одежде и без оружия она себя словно не вполне одетой чувствовала. Только когда в окошко вылезала, постаралась не задеть рукоятью о раму. Меч свой уважать надо, а у Ольги он был особенный – с оплетенной ремнями рукоятью, со сверкающим, закругленным на конце клинком из доброй темной стали. Этот меч ей сам Олег подарил, когда понял, что она твердо решила стать поляницей, а Игорь в минуту особого расположения ножны к нему заказал: обшитые рыжим бархатом, с серебряными накладками.