Праздный день, одиннадцатый час утра, Плавучий цирк. Ослепительно-белое солнце, подобное объятому пламенем алмазу, снова вершило свой огненный путь в безоблачном небе, изливая жгучий зной. Локк, облаченный в платье и манеры Лукаса Фервайта, стоял под шелковым навесом на прогулочной барке дона Сальвары и наблюдал, как собираются зрители и участники представления.

На плоту неподалеку выступала труппа танцоров с веревками. Четверо человек стояли по углам своего плавучего помоста на расстоянии футов пятнадцати друг от друга, и разноцветные шелковые шнуры, обвязанные у них вокруг кистей, груди, шеи и соединяющие каждого со всеми остальными партнерами, образовывали затейливые перекрестные узоры, как в детской игре в ниточку. Каждый танцор, казалось, работал сразу с четырьмя или пятью шнурами одновременно. В паутине шнуров, на хитроумных скользящих креплениях, висели всевозможные предметы – мечи, кинжалы, плащи, сапоги, стеклянные статуэтки, блестящие безделушки, – и все они медленно и непрерывно двигались в разных направлениях, в то время как танцоры плавно вращали руками, грациозно покачивались и переступали ногами, расплетая старые узоры и сплетая новые.

Восхитительное, но далеко не самое чудесное зрелище на реке, полной чудес, не последним из которых являлась прогулочная барка дона и доньи Сальвара. Многие аристократы переносили декоративные растения в горшках из своих садов на барки и обратно, но супруги Сальвара первыми пошли дальше. Их прогулочное судно представляло собой постоянный плавучий сад. Прочный деревянный корпус барки – прямоугольный, шагов пятьдесят в длину и двадцать в ширину – был наполнен землей, дававшей питание дюжине дубов и олив. Одинаковые густо-черные стволы деревьев и роскошные изумрудно-зеленые кроны с блестящими как лакированные крупными листьями наглядно свидетельствовали о замечательных достижениях алхимической ботаники.

Вокруг нескольких деревьев спиралью обвивались лестницы, испещренные сквозными тенями листвы; все они вели в расположенную среди ветвей смотровую беседку с шелковым навесом, откуда открывался прекрасный вид. С одной и с другой стороны от этого великолепного плавучего сада, на длинных, тяжелых выносных скамьях, значительно повышающих остойчивость судна, сидело по двадцать наемных гребцов.

В смотровой беседке, рассчитанной на двадцать человек, нынче утром находились лишь Локк и Жан, дон и донья да вечно бдительный Конте, который сейчас заправлял у затейливо устроенного питейного шкафа, больше напоминавшего аптекарскую лабораторию. Локк вновь устремил задумчивый взгляд на «веревочных» танцоров, чувствуя странное сродство с ними. Не одни они сегодня утром одним неосторожным шагом могли загубить искусное представление.

– Господин Фервайт, ваше платье! – Донья София Сальвара встала рядом с Локком у передней ограды беседки, положив ладони на поручень всего в паре дюймов от его рук. – Вы выглядели бы прекрасно зимой в Эмберлене, но зачем же носить такой наряд летом в Каморре? Вы в нем сомлеете и раскраснеетесь, как роза! Почему бы вам не снять хотя бы камзол?

– О… уверяю вас, сударыня… я вполне хорошо себя чувствую.

Милостивые Тринадцать, да она с ним заигрывает! Легкая улыбка, скользнувшая по лицу дона Сальвары, говорила о том, что супруги заранее условились, как донье Софии держаться с гостем. Немного женского внимания, чтобы взволновать и смутить неуклюжего торговца. Превосходная уловка – и старая как мир. Проба сил перед решительной схваткой, так сказать.

– Какое бы неудобство ни доставляла мне моя одежда в вашем… весьма необычном климате, я нахожу, что оно служит мне лишь на пользу. Не позволяет ни на минуту забывать о деле. Не дает расслабиться, знаете ли, потерять деловой нюх.

Стоявший неподалеку Жан вовремя прикусил язык. Напускать на Локка Ламору белокурых женщин – все равно что пытаться скормить акуле салатные листья, а донья София ну очень белокура – одна из редких уроженок Терина, наделенных кожей цвета каленого янтаря и волосами цвета миндального масла. Глаза у нее глубокие и проницательные; соблазнительные изгибы тела искусно подчеркиваются кроем темно-оранжевого открытого платья, из-под подола которого чуть выглядывает нежно-кремовая нижняя юбка. Что ж, супругам Сальвара просто не повезло наткнуться на вора, имеющего чертовски странные предпочтения по части женского пола. Впрочем, Жан готов восхищаться доньей за них обоих, ибо в силу сегодняшней своей незначительной роли, да и полученных накануне «телесных повреждений», он все равно лишен возможности заняться чем-нибудь иным.

– У господина Фервайта железный характер, моя дорогая. – Дон Лоренцо стоял в ленивой позе у ограды поодаль от них – в просторных белых шелках, темно-оранжевом безрукавном дублете, застегнутом только на нижнюю застежку, и белом шейном платке с небрежно распущенными концами. – Вчера он подвергся жестокому нападению, а сегодня бросает вызов каморрскому солнцу, нарядившись в одежды, на изготовление которых пошло столько шерсти, что и на пять камзолов хватило бы. Должен сказать, Лукас, я все больше и больше радуюсь, что перехватил вас у Джакобо.

Локк поблагодарил молодого аристократа за лестные слова легким поклоном и смущенной улыбкой.

– Ну, по крайней мере, выпейте чего-нибудь, господин Фервайт.

Донья София положила ладонь на руку Локка, буквально на мгновение, но он успел ощутить жесткие мозоли и рубцы от химических ожогов, которые не скрыть никакими ухищрениями. Значит, она и впрямь самый что ни на есть настоящий алхимик-ботаник и этот великолепный плавучий сад является не только плодом ее замысла, но и непосредственным творением ее рук. Столь незаурядные способности предполагают холодный, расчетливый ум. Лоренцо определенно человек горячий и порывистый, но, будучи еще и человеком явно неглупым, он наверняка прислушается к мнению жены, прежде чем соглашаться на какие-либо предложения Лукаса Фервайта. Посему Локк застенчиво улыбнулся донье Софии и неловко кашлянул. Пускай она думает, что ее чары на него действуют.

– Я бы с превеликим удовольствием, любезная донья София, – сказал он, – когда бы мог вам поручиться, что не захмелею. Я не в первый раз в Каморре по торговым надобностям и хорошо знаю, как у вас здесь пьют в ходе деловых переговоров.

– Утро для потения, ночь для сожаления, – проговорил дон Сальвара, отступая от ограды и подавая знак слуге. – Конте, сдается мне, наш гость сейчас заказал не что иное, как «имбирный огонь».

Конте сноровисто принялся за дело: выбрал узкий хрустальный бокал, налил в него на два пальца чистейшего имбирного масла цвета прокаленной корицы, потом щедро плеснул мутно-белого грушевого бренди, а затем добавил прозрачного крепкого ликера под названием «адженто», который на самом деле был не ликером в подлинном смысле слова, а кулинарным вином, настоянным на редисе. Далее Конте обернул левую руку мокрой салфеткой, а правой вытащил из закрытой тлеющей жаровни, стоявшей рядом с питейным шкафом, тонкий железный пруток с докрасна раскаленным кончиком. Пруток этот он на секунду сунул в бокал – раздалось громкое шипение, пыхнуло облачко пряного пара, – после чего взболтал напиток тремя резкими движениями и подал гостю на тонком серебряном блюдечке.

В своей жизни Локку неоднократно приходилось участвовать в подобных ритуалах, но всякий раз, когда «имбирный огонь» опалял его губы и десны язвящим холодным жаром (еще даже прежде, чем обжигал язык и горло), он невольно вспоминал Сумеречный холм и жестокие уроки Воровского наставника; вспоминал жидкий пламень, словно бы проникавший в носовые пазухи и горевший за глазными яблоками столь жарко, что их хотелось вырвать. Достоверно изобразить не самые приятные ощущения от первого глотка «имбирного огня» было гораздо проще, чем изображать интерес к донье.

– Бесподобно… – Локк закашлялся и легонько подергал за черный шейный платок, чтобы чуть-чуть ослабить; супруги Сальвара очаровательно улыбнулись. – Я в очередной раз вспомнил, почему моя торговля более слабыми напитками идет в Каморре столь успешно.

2

Один день в месяц – каждый четвертый Праздный день – Плавучий рынок превращался в Плавучий цирк. Торговые суда не заходили в огромный круглый водоем, примыкающий к Анжевине, но стояли на якоре или лежали в дрейфе поблизости от него, в то время как добрая половина города собиралась там на представление.

В Каморре никогда не было большого каменного или стеклянного амфитеатра, поэтому здесь сложилась необычная традиция сооружать его плавучее подобие раз в месяц. В заводь заходили громадные многоярусные барки на буксирной тяге и надежно причаливались к каменным волнорезам. Всякая такая барка, подобная вырезанной из стадиона трибуне, обслуживалась отдельной семьей или сборной купеческой командой, одетыми каждая в свое форменное платье. Все они яростно боролись за зрителей, да и между постоянными зрителями нередко вспыхивали шумные споры за места на излюбленных «трибунах».

Выстроенные должным порядком, многоярусные барки занимали примерно половину окружности Плавучего рынка. Для судов, заплывающих в заводь, оставлялся узкий проход, а на другой стороне водоема становились полукругом прогулочные барки знати, которых обычно насчитывалось около сотни, а по праздникам – в полтора раза больше. Сегодня был как раз праздник: до летнего солнцестояния и Дня Перемен оставалось меньше трех недель.

Еще даже до начала представления заводь являла собой увлекательное зрелище: неисчислимое множество людей, бедных и богатых, толпящихся на волнорезах и теснящихся на плавучих трибунах, мерящихся силами в традиционной борьбе за лучшие места, главная прелесть которой состоит в полном отсутствии правил. Желтокурточники всегда присутствовали здесь в изрядном количестве, но скорее для того, чтобы пресекать самые бурные ссоры, грозящие перейти в кровавое мордобитие, нежели для того, чтобы предотвращать вообще любые беспорядки. Ежемесячные цирковые представления были чем-то вроде шумной, буйной общегородской гулянки, которую герцог охотно оплачивал из собственной казны, ибо подобные мероприятия давали народу возможность выплескивать накопленную агрессию и утолять низменные страсти безопасным для властей образом.

Шелковый навес беседки уже не спасал от палящего зноя предполуденного солнца, а «имбирный огонь» лишь усугублял положение Локка и четы Сальвара, которые неспешно потягивали из своих бокалов, глядя сквозь дрожащее жаркое марево на тысячи каморрцев, постепенно заполнявших многоярусные барки для простого люда. Конте приготовил для своих хозяев такие же напитки (хотя, возможно, с меньшим количеством имбирного масла), но подал их «Грауманн», как предписывали правила каморрского этикета в подобных обстоятельствах. Локк уже наполовину опустошил свой бокал; выпитое ощущалось тяжелым горячим комом, распирающим желудок, и жгучим жжением в горле, до боли памятным.

– Итак, о деле, – наконец промолвил он. – Вы оба чрезвычайно добры к нам с Грау. И в отплату за вашу доброту я готов поведать, с каким поручением прибыл в Каморр. Давайте поговорим об этом, если вы не против.

– У вас никогда еще не было столь внимательных слушателей, господин Фервайт!

Наемные гребцы уже завели барку дона Сальвары в заводь, и теперь роскошный плавучий сад приближался к выстроенным полукругом баркам попроще, на иных из которых толпились дюжины, а то и сотни гостей. Глаза молодого аристократа горели жадным любопытством.

– Так поведайте же!

– Ни для кого не секрет, – со вздохом сказал Локк, – что королевство Семи Сущностей трещит по швам.

Супруги Сальвара невозмутимо потягивали из своих бокалов, не произнося ни слова.

– Эмберленский кантон держится в стороне от борьбы за власть. Но граф фон Эмберлен и Черный стол стараются – всяк по-своему – завлечь нас на губительный путь.

– Черный стол? – переспросил дон Лоренцо.

– О, прошу прощения. – Локк отпил очередной крохотный глоток из бокала, и огненная струйка вновь скользнула по языку. – Черным столом у нас называется совет из самых влиятельных эмберленских торговцев, в число которых входят и мои хозяева, бель Аустеры. Они заправляют всеми делами в Эмберлене, за исключением военных и налоговых. И все они до смерти устали от графа, устали от Торговых гильдий других шести кантонов, устали от бесконечных ограничений. Эмберлен богатеет за счет новых способов торговли и предпринимательства. А старые гильдии для Черного стола что камень на шее.

– Странно, что вы говорите «для Черного стола», а не «для всех нас», – заметила донья София. – Это существенно?

– Вы в самую точку попали, сударыня. – Еще один крохотный глоточек; несколько мгновений притворного волнения. – Дом бель Аустеров признает, что гильдии себя изжили, что торговые правила минувших веков, закрепленные гильдейским законом, подлежат пересмотру. Но мы далеко не уверены… – Локк снова отпил из бокала и поскреб в затылке. – Далеко не уверены, что… гм… графа фон Эмберлена следует низложить, когда он покинет кантон со своим войском, чтобы выступить на стороне своих кузенов в Парлее и Сомнее.

– Святые Двенадцать! – Дон Сальвара потряс головой, словно не веря своим ушам. – Да не может быть, чтобы они это серьезно! Ваш кантон меньше Каморрского герцогства! И с двух сторон открыт с моря! Там же невозможно держать оборону!

– Тем не менее подготовка ведется. Годовой оборот торговых и банкирских домов Эмберлена вчетверо превышает доходы самого богатого после него кантона в Семи Сущностях. Черный стол видит в этом залог успеха. Да, деньги действительно дают дополнительные возможности, и немалые, но Черный стол ошибочно полагает, будто они являются силой сами по себе. – Одним длинным, медленным глотком Локк осушил бокал до дна. – Так или иначе, через два месяца разразится гражданская война. Кто придет к власти, предсказать невозможно. Страды и Дворимы, Разулы и Стриги – все сейчас точат ножи и муштруют солдат. А эмберленские купцы в эту самую минуту готовятся арестовать оставшихся аристократов, пользуясь отсутствием герцога. Заручиться поддержкой флота. Начать рекрутские наборы среди «свободных граждан». Сколотить отряды наемников. Одним словом, они сейчас попытаются отделиться от Семи Сущностей. Неминуемо попытаются.

– И какое именно отношение имеет ко всему этому ваш приезд в Каморр?

Донья София сжимала бокал с такой силой, что костяшки побелели. Она сразу поняла, что означает рассказ Фервайта. Грядет большая война, крупнейшая за последние несколько веков. Кровопролитная гражданская война, возможно сопровождаемая хозяйственной катастрофой.

– По мнению моих хозяев, бель Аустеров, у трюмных крыс нет возможности встать к штурвалу корабля, несущегося на рифы. Но они запросто могут сбежать с корабля.

3

Посреди Плавучего цирка в воде стояло множество высоких железных клеток. Многие из них служили опорами для деревянных площадок, на которых размещались артисты, жертвы, бойцы и служители. В нескольких особенно прочных клетках зловеще кружили темные силуэты, смутно различимые в полупрозрачной серой воде. Вокруг вереницей двигались большие весельные лодки с помостами, где выступали «веревочные» танцоры, метатели ножей, акробаты, жонглеры, силачи и прочие диковинные артисты. Возбужденные крики зазывал с длинными медными рупорами отражались от водной глади слабым эхом.

Начиналось каждое представление с Искупительных боев, в которых мелкие преступники из Дворца Терпения могли сразиться с заведомо более сильным противником в обмен на сокращение тюремного срока или незначительное улучшение условий содержания. И сейчас могучий мускулистый никавеццо («карающая рука»), один из герцогских гвардейцев, уже избивал своих несчастных жертв. Он был в черных кожаных доспехах с блестящим стальным нагрудником и в стальном шлеме, украшенном гребнем из свежеотрезанного плавника гигантской летучей рыбы. Чешуйки и иглы ярко посверкивали на солнце, когда солдат переступал взад-вперед, с видимой небрежностью нанося удары окованной дубинкой.

Никавеццо стоял на маленькой, но прочной и устойчивой площадке, а вокруг него, на расстоянии вытянутой руки, теснились круглые шаткие плотики, на которых кое-как удерживались два десятка тощих, грязных узников, вооруженных палками. Возможно, они и справились бы со своим облаченным в доспехи мучителем, когда бы набросились на него всем скопом, но похоже, действовать совместными усилиями бедолаги просто не умели. Приближаясь к никавеццо поодиночке или по двое, по трое, они один за другим получали сокрушительный удар дубинкой по голове и падали в воду. Служители на маленьких лодках быстро вытаскивали бесчувственных узников из воды, пока те не пошли ко дну: герцог в великом своем милосердии требовал по возможности предотвращать смертельные исходы в Искупительных боях.

– Мм… – Локк на миг отвел в сторону руку с пустым бокалом, и Конте тотчас выхватил его у него из пальцев со стремительной грацией фехтовальщика, разоружающего своего противника.

Когда слуга двинулся к питейному шкафу, Локк кашлянул:

– Нет надобности прямо сейчас наполнять мой бокал, Конте. Вы очень добры, благодарю вас. – Затем он повернулся к хозяевам. – С вашего позволения, сударь и сударыня, я хотел бы преподнести вам пару скромных подарков. Один просто в знак сердечной признательности вам за вашу доброту. А другой… впрочем, вы сами увидите. Грауманн! – Локк щелкнул пальцами.

Жан кивнул, подошел к деревянному столу рядом с питейным шкафом и взял с него две увесистые кожаные сумки с металлическими уголками и железными замочками, вделанными в откидные крышки. Поставив сумки так, чтобы супруги Сальвара хорошо их видели, Жан отступил назад, а Локк отпер замки изящным ключиком слоновой кости. Из первой сумки он извлек бочоночек из светлого ароматного дерева, около фута в высоту и с полфута в поперечнике, и протянул дону Сальваре для обозрения. Черное торговое клеймо, выжженное на боку бочоночка, гласило: «Брендвин аустерсалинский 502».

Дон Лоренцо со свистом втянул воздух сквозь зубы, и ноздри его раздулись. Локк хранил на лице Лукаса Фервайта выражение вежливое и невозмутимое.

– Двенадцать богов, Пятьсот второй! Лукас, если вчера я позволил себе добродушно посмеиваться над вашим решительным нежеланием расставаться со своим товаром, прошу вас принять мои глубочайшие…

– Вам нет нужды извиняться, сударь. – Локк изящно повел ладонью, словно отметая слова хозяина прочь. – В знак благодарности за ваше вчерашнее отважное заступничество, дон Сальвара, и за ваше сегодняшнее любезное гостеприимство, прекрасная донья, разрешите преподнести вам сей скромный дар для украшения ваших погребов.

– Скромный?! – Дон Сальвара взял бочоночек и прижал к груди столь нежно и бережно, будто это был младенец пяти минут от роду. – Я… у меня есть Пятьсот шестой и пара Пятьсот четвертых. Насколько я знаю, Пятьсот второго в Каморре нет ни у кого… ну, кроме разве герцога.

– С тех пор как пошел слух о высоких достоинствах Пятьсот второго, бель Аустеры всегда держат изрядные запасы этого напитка. Мы используем его, чтобы, так сказать, растапливать лед в ходе особенно важных деловых переговоров.

На самом деле бочоночек обошелся Локку почти в восемьсот полных крон, включая расходы на морское путешествие в Ашмир, где они с Жаном в нечистой карточной игре сумели выиграть сосуд с редким напитком у чудаковатого мелкого аристократа. Причем львиная доля денег ушла на то, чтобы откупиться от головорезов, посланных стариком за своей утраченной собственностью. Можно сказать, этот Пятьсот второй был слишком дорогим, чтобы просто взять его да выпить.

– Какой щедрый жест! – Донья Сальвара взяла мужа под руку и покровительственно улыбнулась ему. – Лоренцо, дорогой, тебе следует почаще спасать незнакомцев из Эмберлена. Они невероятно очаровательны!

– О… вы мне льстите, сударыня. – Локк смущенно кашлянул и переступил с ноги на ногу. – А теперь, дон Сальвара…

– Прошу вас, зовите меня просто Лоренцо.

– А теперь, дон Лоренцо, я покажу вам нечто, имеющее непосредственное отношение к делу, приведшему меня в ваш город.

Из второй сумки Локк извлек такой же бочоночек, но помеченный одной затейливой буквой «А», вписанной в изящную виньетку.

– Это продукт прошлогодней перегонки, – промолвил он. – Пятьсот пятьдесят девятый.

Дон Сальвара выронил бочоночек Пятьсот второго.

Его жена с девичьим проворством выставила вперед правую ногу и приняла деревянный сосуд на подъем ступни, откуда он упал на палубу – со слабым глухим стуком, а не с громким хрустким треском. Сильно пошатнувшись, донья выронила свой «имбирный огонь»: бокал полетел за борт и уже через считаные секунды покоился на глубине двадцати футов. Супруги Сальвара помогли друг другу восстановить равновесие, после чего Лоренцо дрожащими руками поднял с палубы бочоночек Пятьсот второго.

– Лукас… да вы шутите, должно быть, – прерывистым голосом проговорил он.