Страна радости

– Тогда одна из его студенток. Умоляя поставить зачет. Пожалуйста, профессор Нако, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. Я сделаю все.

Я сомневался, что кто-то появится здесь в такой дождь, но нас действительно могли прервать, тут она была права. Студенты частенько заглядывали сюда с выдуманными сочинениями или свеженькими творениями албанского искусства. Диван располагал к близкому общению, а вот его местоположение – нет. По крайней мере не теперь, когда подземное гнездышко облюбовали для своих встреч студенты гуманитарного колледжа.

– Как прошел экзамен по социологии? – спросил я.

– Нормально. Сомневаюсь, что получу пятерку, но точно сдала, и меня это вполне устраивает. С учетом того, что он в эту сессию последний. – Она потянулась, ее пальцы коснулись бетонного зигзага лестницы над головой, грудь возбуждающе поднялась. – Я расстанусь с университетом… – она посмотрела на часы, – …ровно через час и десять минут.

– Ты и Рене? – Я не особенно жаловал соседку Уэнди по комнате в общежитии, но знал, что лучше об этом не говорить. Одного раза вполне хватило. Результатом стала короткая, бурная ссора, по ходу которой Уэнди обвинила меня в том, что я пытаюсь контролировать ее жизнь.

– Совершенно верно, сэр. Она подвезет меня к папе и мачехе. А через неделю мы официально станем сотрудниками «Файлинс».

Она произнесла это с таким видом, будто они устроились мелкими клерками в Белый дом, но я промолчал. У меня хватало других забот.

– Но ты приедешь в Бервик в субботу? – По плану она приезжала утром, проводила со мной весь день и оставалась на ночь. В спальне для гостей, разумеется, – но всего в дюжине шагов по коридору. Учитывая, что в следующий раз мы могли увидеться только осенью, я полагал, что возможность «этого» весьма велика. Конечно же, маленькие дети верят в Санта-Клауса, а первокурсники Университета Нью-Хэмпшира иной раз целый семестр верили, что Джордж Б. Нако – настоящий профессор, преподающий английский язык и литературу.

– Ад-наз-нач-но. – Она огляделась, убедилась, что вокруг никого нет, и ее рука двинулась по моему бедру. Добравшись до ширинки, мягко потянула то, что там нашла. – Ну-ка иди сюда.

Я все-таки получил «работку-через-штаны». Уэнди постаралась на славу, делала все медленно и ритмично. Гремел гром, в какой-то момент ровный шум дождя изменился, по крышам забарабанил град. В самом конце ее рука сжалась, усиливая и продлевая оргазм.

– Проследи за тем, чтобы по пути до общежития промокнуть, или весь мир узнает, чем мы тут занимались. – Она вскочила. – Я должна идти, Дев. Мне еще вещи собирать.

– В субботу я встречу тебя в полдень. Папа приготовит на ужин свою знаменитую запеканку с курицей.

Она вновь повторила «ад-наз-нач-но», фирменный знак Уэнди Киган, как и поцелуй на мысочках. Но только в пятницу вечером она позвонила, чтобы сообщить, что планы Рене изменились и в Бостон они уезжают на два дня раньше.

– Извини, Дев: за рулем ведь сидит она.

– Всегда есть автобус, – ответил я, заранее зная, что этот вариант даже не рассматривается.

– Я обещала, дорогой. И у нас есть билеты на «Пиппина» в «Империале». Отец Рене купил их нам, преподнес сюрприз. – Она помолчала. – Порадуйся за меня. Ты собираешься в Северную Каролину – и я за тебя очень рада.

– Я счастлив, – ответил я. – Слушаю и повинуюсь.

– Так-то лучше. – Она перешла на шепот и заговорщически добавила: – В следующий раз, когда мы будем вместе, я тебе компенсирую. Обещаю.

Свое обещание она не исполнила – но и не нарушила, потому что я больше никогда не видел Уэнди Киган после того дня в «кабинете» профессора Нако. Обошлось даже без последнего телефонного звонка, со слезами и обвинениями. Я не стал звонить, следуя совету Тома Кеннеди (мы до него еще доберемся), и, возможно, поступил правильно. Не исключено, что Уэнди ждала моего звонка, даже хотела, чтобы я позвонил. Если так, я ее разочаровал.

Надеюсь, что разочаровал. Столько лет спустя, когда мои нервные лихорадки и бред остались в далеком прошлом, я по-прежнему надеюсь, что разочаровал.

Любовь оставляет шрамы.

* * *

Я так и не написал книг, о которых мечтал, – не написал бестселлеров, удостоенных хороших рецензий, но все же зарабатываю писательством неплохие деньги и благодарю за это судьбу: другим повезло меньше. Я стабильно двигался вверх по лесенке дохода к моей сегодняшней ступеньке, журналу «Коммерческий рейс» – вы скорее всего о нем никогда не слышали.

Через год после того, как я занял должность главного редактора, меня занесло в кампус Университета Нью-Хэмпшира на двухдневный симпозиум о будущем корпоративных журналов в двадцать первом столетии. На второй день, в перерыве, я неожиданно для самого себя направился к Гамильтон-Смит-холлу и заглянул под лестницу в подвал. Сочинения, списки студентов со знаменитостями и шедевры албанского искусства исчезли. Вместе со стульями, диваном и напольными пепельницами. Но кто-то помнил. Под лестницей, там, где раньше висел лозунг о пользе расслабления, я нашел полоску бумаги с одной-единственной строкой, напечатанной такими маленькими буквами, что мне пришлось подойти вплотную и встать на цыпочки, чтобы прочитать:

Профессор Нако теперь преподает в школе чародейства и волшебства Хогвартс.

И почему нет?

Почему, вашу мать, нет?

Что касается Уэнди, тут я знаю не больше вас. Наверное, я мог бы воспользоваться «Гуглом», этим магическим шаром двадцать первого столетия, чтобы проследить ее жизненный путь и узнать, сумела ли она реализовать свою мечту, заиметь свой эксклюзивный магазинчик одежды, – но с какой стати? Что было, то прошло. Утраченного не вернешь. После пребывания в «Стране радости» (от которой рукой подать до городка Хэвенс-Бэй, не забывайте об этом), разбитое сердце представлялось мне уже не столь важным. И руку к этому приложили Майк и Энни Росс.

* * *

В результате мы с отцом съели его знаменитую куриную запеканку без нашей гостьи, что, возможно, вполне устраивало Тимоти Джонса, хотя он пытался это скрыть из уважения ко мне. Я знал, что к Уэнди он относится примерно так же, как я – к подруге Уэнди, Рене. Тогда я думал, что он ревнует к Уэнди, занявшей важное место в моей жизни. Теперь полагаю, что он видел ситуацию гораздо более ясно, чем я. Не могу сказать наверняка, об этом мы никогда не говорили. Не уверен, что мужчины знают, как говорить о женщинах серьезно.

Поев и помыв посуду, мы уселись на диване, пили пиво, ели поп-корн и смотрели фильм с Джином Хэкменом в главной роли, который играл крутого копа с пунктиком на женских ногах. Мне недоставало Уэнди – которая, возможно, в тот самый момент слушала, как в «Пиппине» поют «Поделись лучиком», – но вечеринка без женщин имеет определенные преимущества: к примеру, есть возможность в открытую рыгнуть или выпустить газы.

На следующий день – мой последний день дома – мы пошли прогуляться вдоль заброшенной железной дороги, которая прорезала лес за домом, где я вырос. Мама твердо и решительно требовала, чтобы мы с друзьями держались подальше от рельсов. Последний товарный поезд «Джи-эс-энд-дабл-ю-эм» прошел по ним десять лет назад, и между ржавыми рельсами уже проросли сорняки, но для мамы это ничего не меняло. Она не сомневалась: если мы будем там играть, еще один поезд (скажем, «Пожиратель детей») обязательно промчится по дороге и превратит нас в фарш. Вот только мама сама угодила под внеурочный состав: метастатический рак молочной железы в сорок семь лет. Это вам не товарняк, а гребаный экспресс.

– Мне будет недоставать тебя летом, – признался отец.

– А мне – тебя, – ответил я.

– О! Пока я не забыл. – Он сунул руку в нагрудный карман и достал чек. – Первым делом открой счет и положи на него деньги. Попроси ускорить проверку чека, если это возможно.

Я взглянул на сумму: не пятьсот долларов, как я просил, а тысяча.

– Папа, ты можешь себе это позволить?

– Да. Главным образом потому, что ты работаешь и мне не приходится оплачивать твою учебу. Считай, это твоя премия.

Я поцеловал его в колючую щеку. Этим утром он не побрился.

– Спасибо.

– Малыш, ты даже представить не можешь, как я рад помочь. – Он достал из кармана носовой платок и деловито вытер глаза, без всякого стеснения. – Извини за водопад. Это трудно, провожать детей. Когда-нибудь ты сам поймешь, но я надеюсь, что после их отъезда компанию тебе составит хорошая женщина.

Я подумал о миссис Шоплоу и ее словах: Дети – всегда такой риск.

– Папа, ты справишься?

Он убрал носовой платок в карман и улыбнулся, широко и безмятежно.

– Иногда звони мне, и я буду счастлив. Опять же, не позволяй им заставлять тебя карабкаться на эти чертовы американские горки.

Если на то пошло, я бы с удовольствием туда слазил, но я ответил, что такому не бывать.

– И… – Продолжения не последовало, и я так и не узнал, хотел ли он дать совет или предостеречь еще от чего-то. – Ты только посмотри!

В пятидесяти ярдах от нас из леса вышла олениха. Грациозно переступила через ржавый рельс и остановилась на откосе насыпи, где сорняки и золотарник вымахали такими высокими, что терлись о ее бока. Она застыла, спокойно глядя на нас, навострив уши. И, насколько я помню, воцарилась полная тишина. Не пели птицы, в небе не гудел самолет. Будь с нами мама, она выхватила бы фотоаппарат и защелкала бы как сумасшедшая. Такой острой тоски по ней я не испытывал уже давно.

Я быстро и крепко обнял отца.

– Я люблю тебя, папа.

– Знаю, – ответил он. – Знаю.

Когда я вновь посмотрел на рельсы, олениха уже ушла. Днем позже уехал и я.

* * *

К моему возвращению в большой серый дом в самом конце Главной улицы Хэвенс-Бэй выложенная ракушками вывеска исчезла. Миссис Шоплоу отправила ее в кладовую, поскольку на лето сдала все четыре комнаты. Я благословил Лейна Харди, подсказавшего мне, что надо застолбить место. Летнее войско «Страны радости» уже прибыло, и свободных коек не осталось ни в одном пансионе.

Второй этаж я делил с Тиной Экерли, библиотекаршей. На третьем обосновались грациозная рыжеволосая Эрин Кук, специализировавшаяся на искусстве, и Том Кеннеди, коренастый студент последнего курса Ратгерса. Эрин увлекалась фотографией и в школе, и в Барде^[8], и ее взяли в «Страну радости» Голливудской девушкой. Что касается Тома и меня…

– Счастливый помощник, – представился он. – Другими словами, подай-принеси. Так написал этот парень, Фред Дин, на моем заявлении. А ты?

– Аналогично, – ответил я. – Я думаю, это означает, что мы станем уборщиками.

– Я в этом сомневаюсь.

– Правда? А почему?

– Потому что мы белые, – ответил он и по большому счету оказался прав, пусть нам и пришлось заниматься уборкой. Уборщиками в «Стране радости» работали гаитяне и доминиканцы, двадцать мужчин и более тридцати женщин в комбинезонах с вышитым на груди Хоуи, Счастливым псом, почти наверняка это были нелегальные мигранты. Они жили в маленьком поселке в десяти милях от побережья, и их привозили и увозили на двух отслуживших свой срок школьных автобусах. Мы с Томом зарабатывали по четыре доллара в час, Эрин – чуть больше. Один только Бог знал, сколько платили уборщикам. Их, разумеется, эксплуатировали, и довод о том, что на юге полным-полно нелегалов, которым приходится жить и работать в куда худших условиях, никуда не годится. Также, наверное, не имеет смысла упоминать, что происходило все это сорок лет назад. Хотя вот что можно отметить: им никогда не приходилось надевать шкуру. Эрин – тоже.

В отличие от нас с Томом.

* * *

Вечером накануне нашего первого рабочего дня мы втроем собрались в гостиной «Особняка Шоплоу», чтобы получше узнать друг друга и поразмышлять о грядущем лете. Пока разговаривали, над Атлантическим океаном поднялась луна, такая же спокойно-прекрасная, как и олениха, которую мы с отцом увидели на ржавых рельсах.

– Господи, это же парк развлечений! – воскликнула Эрин. – Какие там могут быть проблемы?

– Тебе легко говорить, – ответил Том. – Никто не собирается заставлять тебя отмывать из шланга «Чашки-вертушки» после того, как засранцы из Восемнадцатого скаутского отряда одновременно расстанутся со своим ленчем на середине заезда.

– Я пойду, куда мне скажут, – заявила Эрин. – Если придется не только щелкать фотоаппаратом, но и вытирать блевотину, я вытру. Мне нужна эта работа. В следующем году меня ждет магистратура, а я в двух шагах от банкротства.

– Надо попытаться попасть в одну команду, – предложил Тим… и так сложилось, что нам это удалось. Все рабочие команды «Страны радости» назывались по породам собак, и мы оказались в команде «Бигль».

Тут в гостиную вошла Эммелина Шоплоу с подносом, на котором стояли пять хрустальных бокалов. Мисс Экерли, вешалка в бифокальных очках, за стеклами которых глаза казались огромными, отчего внешне она напоминала Джойс Кэрол Оутс, сопровождала хозяйку дома с бутылкой шампанского в руках. Том Кеннеди просиял:

– Я узнаю французский имбирный эль! Для шипучки из супермаркета бутылка чересчур красива.

– Это шампанское, – кивнула миссис Шоплоу, – хотя если ты рассчитываешь на «Моэт э Шандо», юный мистер Кеннеди, тебя ждет разочарование. Это не «Колд дак»^[9], но и не из дорогих марок.

– Не буду говорить за новых коллег по работе, – ответил Том, – но за себя скажу: любителя «Эпл-зэпл» вы точно не разочаруете.

Миссис Шоплоу улыбнулась:

– Я всегда так отмечаю начало лета, на удачу. Обычно срабатывает. Еще не потеряла ни одного летнего квартиранта. Берите бокалы. – Мы выполнили указание. – Тина, ты разольешь?

После того как библиотекарша наполнила бокалы, миссис Шоплоу подняла свой, и мы последовали ее примеру.

– Пьем за Эрин, Тома и Девина, – провозгласила она. – Пусть они проведут удивительное лето и надевают шкуру только при температуре ниже восьмидесяти градусов.

Мы чокнулись и выпили. Может, шампанское и не относилось к самым дорогим, но вкус мне очень даже понравился, а оставшегося в бутылке хватило, чтобы наполнить бокалы еще раз. Теперь тост произнес Том:

– За миссис Шоплоу, которая укрыла нас от бурь!

– Ой, спасибо, Том, это так мило. Хотя скидку на арендную плату тебе все равно не получить.

Мы выпили. Я поставил бокал на поднос, чувствуя, что шампанское немого ударило в голову.

– Можно подробнее насчет шкуры? – спросил я.

Миссис Шоплоу и мисс Экерли обменялись улыбками.

– Скоро все сами узнаете, – ответила мне библиотекарша, хотя такой ответ едва ли можно было назвать удовлетворительным.

– Не засиживайтесь допоздна, дети, – посоветовала нам миссис Шоплоу. – Завтра рано вставать. Вас ждет карьера в шоу-бизнесе.

* * *

Первый рабочий день действительно начался рано: в семь утра, за два часа до того, как парку предстояло распахнуть двери навстречу еще одному лету. Мы втроем пошли по берегу. Почти всю дорогу Том не закрывал рта. Он всегда так делал. Наверное, его бесконечная болтовня утомляла бы, не будь он таким забавным и безудержно веселым. Я видел, как Эрин (она шла по линии прибоя, связанные шнурками кроссовки покачивались в ее левой руке) смотрела на него, словно зачарованная. Я завидовал этой способности Тома. Парень он был крупный, далеко – прямо скажем, очень далеко – не красавец, но заводной и с хорошо подвешенным языком. Этого дара мне, увы, недоставало. Помните старый анекдот насчет старлетки, которая растерялась до такой степени, что трахнула писателя?

– Как думаете, сколько денег у людей, которым принадлежат эти хоромы? – спросил Том, обводя рукой дома на Бич-роу. Мы как раз проходили мимо большого зеленого особняка, который напоминал замок, но в тот день я не увидел ни женщину, ни мальчика в инвалидном кресле: Энни и Майк Росс появились позже.

– Миллионы, наверное, – ответила Эрин. – Здесь не Хэмптонс, но, как сказал бы мой отец, и не «Макдоналдс».

– Парк развлечений, вероятно, немного снижает их цену, – вставил я, глядя на три самых высоких аттракциона «Страны радости», силуэты которых чернели на фоне синего утреннего неба: «Шаровая молния», «Неистовый трясун» и «Каролинское колесо».

– Нет, ты не понимаешь склада ума богатого человека. – Том покачал головой. – Это как с уличными попрошайками. Богатые их просто не видят. Попрошайки? Какие попрошайки? То же самое и с этим парком… Какой парк? Люди, которым принадлежат эти дома, живут на другом уровне бытия. – Он остановился, прикрыв глаза ладонью и глядя на зеленый викторианский коттедж, которому предстояло сыграть столь большую роль в моей жизни будущей осенью, после того, как Эрин Кук и Том Кеннеди, к тому времени уже пара, вернутся к учебе. – Этот дом будет моим. Пожалуй, я куплю его… э… первого июня восемьдесят седьмого года.

– Шампанское за мной, – добавила Эрин, и мы все рассмеялись.

* * *

В то утро я в первый и единственный раз увидел в одном месте всех наемных летних работников «Страны радости». Мы собрались в «Зале прибоя», концерт-холле, где выступали не слишком известные группы и стареющие рокеры. Почти двести человек, в большинстве своем, как Эрин, Том и я, студенты, готовые работать за сущую мелочь. Пришли и несколько постоянных сотрудников. Я увидел Роззи Голд, в «рабочем» цыганском наряде и с большущими серьгами. Лейн Харди находился на сцене: он установил микрофон на трибуне, а потом проверил его, несколько раз щелкнув по нему пальцем. Конечно же, в котелке – а как же иначе, – сдвинутом набок под обычным углом. Не знаю, как он заприметил меня в толпе мельтешащих юношей и девушек, но заприметил и отдал мне честь, приложив руку к перекошенному котелку. Я тут же отсалютовал в ответ.

Покончив с порученным ему делом, Харди кивнул, спрыгнул со сцены и занял место, которое придержала ему Роззи. Фред Дин быстрым шагом вышел из-за кулис.

– Присядьте, пожалуйста. Все присядьте. Прежде чем вас распределят по командам, владелец «Страны радости» и ваш работодатель хочет сказать вам несколько слов. Пожалуйста, поприветствуйте мистера Брэдли Истербрука.

Мы, естественно, зааплодировали, и из-за кулис появился старик, который шел очень осторожно, высоко вздергивая ногу при каждом шаге, как человек, у которого болят тазобедренные суставы или спина, а может, и то, и другое. Высокий, невероятно тощий, в черном костюме, в котором он больше напоминал гробовщика, а не владельца парка развлечений. Его длинное бледное лицо покрывали бородавки и родинки, наверняка превращавшие каждое бритье в муку, но я видел, что он чисто выбрит. Черные волосы, несомненно, крашеные, были зачесаны назад, полностью открывая изрезанный глубокими морщинами лоб. Мистер Истербрук остановился рядом с трибуной, сцепив огромные кисти рук – особое впечатление производил размер костяшек пальцев, – и оглядел собравшихся глубоко запавшими глазами.

Старость взирала на молодость, и аплодисменты последней сначала притихли, а потом смолкли вовсе.

Трудно сказать, чего мы ожидали; возможно, скорбного, отчаявшегося голоса, сообщающего, что Красная смерть скоро приберет нас всех. Тут мистер Истербрук улыбнулся, и лицо его словно засветилось изнутри, как музыкальный автомат. По толпе прошелестел вздох облегчения. Только потом я узнал, что тем летом Брэдли Истербруку стукнуло девяносто три.

– Итак, ребятки, добро пожаловать в «Страну радости», – начал он и, прежде чем встать на трибуну, поклонился нам в прямом смысле этого слова. Потом, не спуская с нас запавших глаз, несколько секунд подстраивал под себя микрофон, который издавал усиленные динамиками скрипы и хрипы. – Я вижу много знакомых лиц, и меня это, как всегда, радует. Что же касается новичков, надеюсь, это будет лучшее лето в вашей жизни, мерило, которым вы будете оценивать ваши последующие места работы. Это, конечно же, сумасбродное желание, но человек, который из года в год руководит таким заведением, имеет право на причуды. Гарантирую, второй такой работы вам никогда не найти.

Он оглядел нас, чуть повернул и без того изогнутую стойку несчастного микрофона и продолжил:

– Через пару минут мистер Фред Дин и миссис Бренда Рафферти, наша королева администрации, распределят вас по командам. В каждой будет по семь человек, и от вас ждут, что вы будете вести себя и работать как команда. Поручения, которые вы будете выполнять, будут сообщаться капитану команды и меняться от недели к неделе, а то и день ото дня. Если разнообразие – соль жизни, три последующих месяца станут для вас действительно солеными. И я надеюсь, юные дамы и господа, что здесь, всегда и везде, вы будете помнить об одном. Сделаете мне такое одолжение?

Он помолчал, словно ожидая ответа, но никто из нас не издал ни звука. Мы только смотрели на него, глубокого старика в черном костюме и белой рубашке с расстегнутым воротничком. Когда мистер Истербрук заговорил снова, казалось, будто он обращается к самому себе, во всяком случае, поначалу:

– Этот мир изрядно подпорчен, он полон вражды, и жестокости, и бессмысленного трагизма. Каждому человеческому существу достается своя порция несчастий и бессонных ночей. Те из вас, кто еще этого не знает, весьма скоро это выяснят. С учетом сих печальных, но бесспорных фактов, можно считать, вы этим летом получили бесценный подарок: вы здесь, чтобы продавать веселье. В обмен на заработанные тяжелым трудом доллары наших посетителей вы вручите им кусочек счастья. Детям по возвращении домой будет сниться все, что они здесь видели и делали. Я надеюсь, вы вспомните об этом, когда работа покажется вам тяжелой – а иногда так и будет, – когда вам попадутся грубые люди – а это обычное дело, – или когда ваши усилия, пусть вы и стараетесь изо всех сил, останутся недооцененными. Это другой мир, со своими законами и со своим языком, который мы называем просто – Язык. Вы начнете учить его уже сегодня. И в процессе поймете, что о человеке судят не по словам, а по делам. Я не собираюсь этого объяснять, поскольку объяснить невозможно. Через это надо пройти.

Том наклонился ко мне и прошептал:

– Учить Язык? Делать дела? Мы попали на собрание анонимных алкоголиков?

Я шикнул на него. Я шел сюда, ожидая, что мне огласят список заповедей, большинство из которых будет начинаться с короткого слова «не», а вместо этого услышал почти поэзию. И это было прекрасно. Брэдли Истербрук оглядел нас и внезапно продемонстрировал свои лошадиные зубы в еще одной улыбке. Широкой, как мир. Эрин Кук завороженно смотрела на него. Как и большинство новичков. Так студенты смотрят на преподавателя, который предлагает им незнакомый и, возможно, замечательный взгляд на жизнь.

– Я надеюсь, вы будете получать удовольствие от работы здесь, а если нет… когда, к примеру, придет ваша очередь надеть шкуру… постарайтесь вспомнить, в каком вы привилегированном положении. В грустном и темном мире мы – маленький островок радости. Многие из вас уже определились с планами на будущее… Вы собираетесь стать врачами, адвокатами, я не знаю… политиками…

– О-БОЖЕ-НЕ-Е-Е-ЕТ! – крикнул кто-то под общий смех.

Невозможно, но улыбка Истербрука стала еще шире. Том продолжал качать головой, однако он уже сдался.

– Ладно, я понял, – прошептал он мне на ухо. – Этот тип – Радостный Иисус.

– Вас ждет интересная, плодотворная жизнь, мои юные друзья. Вы сделаете много хорошего и приобретете замечательный опыт. Но я надеюсь, вы всегда будете вспоминать время, проведенное в «Стране радости», как что-то особенное. Мы не продаем мебель. Мы не продаем автомобили. Мы не продаем землю, дома или пенсионные фонды. У нас нет политических пристрастий. Мы продаем веселье. Никогда этого не забывайте. Спасибо за внимание. А теперь принимайтесь за работу.

Он сошел с трибуны, еще раз поклонился и покинул сцену все той же болезненной походкой, высоко поднимая ноги. Лишь тогда раздались аплодисменты. Он произнес одну из лучших речей, которые я когда-либо слышал, потому что в ней была правда, а не конское дерьмо. И много ли лохов могут написать в своем резюме: В 1973 году три месяца продавал веселье? Я про это.

* * *

Капитанами назначили сотрудников, которые работали в «Стране радости» с давних пор, а в межсезонье колесили по стране с передвижными парками развлечений. Многие также состояли в Комитете парковых услуг. Последнее означало, что они должны быть в курсе регулирующих постановлений штата и федерального центра (в 1973 году совсем не жестких) и разбираться с жалобами посетителей. В то лето большинство жалоб касалось запрета курения.

Нашу команду возглавил энергичный низкорослый мужчина по имени Гэри Аллен, лет семидесяти с небольшим, который также заведовал «Тиром Энни Оукли», только после первого дня никто этот аттракцион так не называл. На Языке тир именовался стребах, а Гэри – стребахским агентом. Семеро членов команды «Бигль» встретились с ним на его территории, когда он раскладывал винтовки, прикрепленные цепочками к стойке. И моей первой официальной работой в «Стране радости», так же, как у Эрин, Тома и еще четырех парней нашей команды, стало размещение по полкам призов. Гордостью заведения были большие мохнатые набивные зверушки, которых редко кто выигрывал… хотя Гэри говорил, что при большом наплыве он каждый вечер отдавал хотя бы одну.

– Я люблю азартных стрелков, – сообщил он нам. – Да, люблю. А из них я больше всего люблю кругляшек, то есть симпатичных девушек, а лучшие кругляшки – те, что любят глубокий вырез и при стрельбе наклоняются вперед, вот так. – Он схватил винтовку двадцать второго калибра, переделанную под пневматику для стрельбы би-би^[10] (кроме того, при каждом нажатии на спусковой крючок раздавалось громкое и приятное слуху «БАХ!»), и наклонился вперед, чтобы продемонстрировать.

– Если это делает парень, я говорю ему, что он заступил за черту. Кругляшка? Никогда.

Ронни Хьюстон, очкастый, тревожно-мнительный молодой человек в бейсболке Университета Флориды, признался:

– Я не вижу никакой черты, мистер Аллен.

Гэри посмотрел на него, уперев руки в несуществующие бедра. Джинсы держались на них вопреки закону всемирного тяготения.

– Послушай, сынок, я хочу, чтобы ты усвоил три важных момента. Готов?

Ронни кивнул. Он выглядел так, будто ему хотелось записать каждое слово. И спрятаться за нашими спинами.

– Момент первый. Ты можешь называть меня Гэри, или Папаня, или «а-ну-иди-сюда-старый-ты-хрыч», но я не школьный учитель, так что забудь про мистера. Момент второй. Я больше не хочу видеть эту гребаную школьную шапку на твоей голове. Момент третий. Черта там, где я скажу. И так каждый вечер. Я могу это сделать, потому что она у меня в го-ло-ве. – Он постучал пальцем по впалому, испещренному сосудами виску, чтобы подчеркнуть свою мысль, потом ткнул в призы, в мишени и в стойку, куда глупые кролики – они же лохи – выкладывали свои денежки. – Все это у меня в го-ло-ве. Это мысленная черта. Усек?

Ронни не усек, но энергично кивнул.

– А теперь скинул эту жабью шапку. Найди себе козырек с надписью «Страна радости» или шапку Хоуи, Счастливого пса. Считай это работой номер раз.

Ронни живо смахнул с головы бейсболку с буквами «УФ», вышитыми над козырьком, и сунул в задний карман. В тот же день – думаю, в течение часа – он обзавелся бейсболкой с изображением Хоуи, на Языке именуемой песболкой. Три дня над ним подшучивали и звали его салагой, после чего он отправился на автомобильную стоянку, нашел отличное масляное пятно, бросил в него песболку и потоптал от души. Надел – и она выглядела как надо. Или почти. Самому Ронни выглядеть как надо не удавалось. Есть люди, которые до конца своих дней остаются салагами. Я помню, как однажды Том подобрался к нему и сказал, что на песболку хорошо бы помочиться, чтобы добавить ей той самой недостающей малости. Но, увидев по лицу Ронни, что тот воспринял совет абсолютно серьезно, дал задний ход и пробормотал, что того же эффекта можно добиться, окунув песболку в Атлантический океан.

А пока Папаня оглядывал свою команду.

– Кстати, о симпатичных дамах. Я вижу одну среди нас.

Эрин скромно улыбнулась.

– Голливудская девушка, детка?

– Да, мистер Дин так и сказал.

– Тогда тебе надо повидаться с Брендой Рафферти. Она начальник номер два, а также матушка парковых девушек. Она снабдит тебя одним из этих пикантных зеленых платьев. Скажи ей, что ты хочешь супер-мини.

– Держи карман шире, старый развратник, – ответила Эрин, и они вместе с Гэри дружно расхохотались.

– Дерзкая! Независимая! Мне это нравится? Не то слово! Когда не будешь щелкать кроликов, возвращайся к своему Папане… и я найду тебе работенку. Только сначала переоденься. Чтобы не запачкать платье маслом или опилками. Сечешь?

– Да, – ответила Эрин. Вновь деловая, без тени улыбки.

Папаня Аллен взглянул на часы.

– Парк открывается через час, детки, так что будете учиться, пока время мчится. Начнем с аттракционов. – Он распределил нас по одному на каждый, называя их. Мне досталось «Каролинское колесо», чему я был весьма рад. – У меня есть время на один-два вопроса, но не больше. Найдется у кого-нибудь хотя бы один, или вы готовы разойтись?

Я поднял руку. Он кивнул мне и спросил, как меня зовут.

– Девин Джонс, сэр.

– Назови меня еще раз сэром, и ты уволен, малый.

– Девин Джонс, Папаня. – Говорить ему а-ну-иди-сюда-старый-ты-хрыч я точно не собирался, во всяком случае, пока. Может, позже, когда мы познакомимся поближе.

– Так-то лучше, – кивнул он. – Так что у тебя в голове, Джонси? Помимо этой рыжеволосой красотки?

– Что означает карни-от-карни?

– Что ты такой же, как старик Истербрук. Его отец работал на ярмарках во времена Пыльного котла^[11], а дед – еще раньше, когда показывали псевдоиндейское шоу с великим вождем Юлачача.

– Вы, должно быть, шутите! – с восторгом воскликнул Том.

Холодный взгляд Папани разом остудил его… а такое случалось редко.

– Сынок, ты знаешь, что такое история?

– Э… то, что случилось в прошлом?

– Нет, – ответил Аллен, повязывая брезентовый пояс с кармашками для мелочи. – История – это коллективное дерьмо человечества, огромная и постоянно растущая куча дерьма. Сейчас мы стоим на этой куче, но очень скоро на нас начнет валиться дерьмо поколений, которых еще нет. Вот почему одежда ваших предков выглядит так забавно на старых фотографиях, и это только один пример. И как человеку, которому суждено быть погребенным под дерьмом своих детей и внуков, я думаю, тебе надобно быть чуть более снисходительным.

Том открыл рот, возможно, для остроумного ответа, но ему хватило мудрости вовремя его закрыть.

Тут вопрос задал Джордж Престон, еще один игрок команды «Бигль»:

– Вы тоже карни-от-карни?

– Нет. У моего отца было ранчо в Орегоне. Теперь там работают мои братья. Я – паршивая овца в семье и чертовски этим горжусь. Ладно, если вопросов больше нет, пора заканчивать треп и переходить к делу.

– Могу я задать еще вопрос? – спросила Эрин.