Он пошел домой к своей невесте, это тянуло и пугало, делало его каким-то обреченным и неуловимым, а оттого самым желанным. Она встретит его в теплой квартире в красивом халате, с блестящими волосами… От нее будет пахнуть чистым телом и выпечкой. Они попьют чай, послушают радио, заснут в обнимку… Но вместо благодарности за то, что имеет, он будет думать о Вере. Думать, верно ли все вышло. Эта мысль немного подбадривала, ограждая от полного отчаяния. Куда интереснее было казнить себя, когда ее чувства оставались безответными. Должно быть, и здесь призрак матери с ее недоговоренным рассыпанным в прошлом романом не позволял Вере очиститься от саморазрушения.

Артур пытался поладить с Асей, но не был особенно впечатлен. Студенточка, чудом избежавшая жизни в коммуне общежития и с ужасом смотрящая на сокурсниц, бегающих на аборты без зазрения совести. Безобидная, вкрадчиво и тихо говорящая, не забывающая об улыбках. Она была так типична, что у Артура сводило зубы и он вздыхал, не в силах понять, как его непримиримый друг мой сойти до такого…

Они все неистово жаждали, чтобы их любили, быть может, и не понимая этого. Любили и через любовь принимали.

Вера не воспринимала любовь как бессмысленные томления – это чувство, по ее мнению, было глубоко конструктивным. Когда она узнала о свадьбе Ярослава, рассмеялась. С недоумением смотря на розовую от нехитрого удовольствия Асю, Вера размышляла, проще ли было бы видеть на ее месте кого-то более выдающегося. Смотря на узкие губы Аси, Вера испытала странное успокоение.

34

– Можешь себе представить, – громогласно сообщил Матвей, ставя на рассохшуюся тумбочку бутылки с молоком, – что я узнал!

– Надо бы его прокипятить, – отстраненно сообщила Вера с кушетки. – А то пойдем вслед за Рейснер.

Подождав, не скажет ли Вера что-то еще, Матвей с удовольствием продолжал:

– Не поверишь, кого недавно видели в Ленинграде!

Вера не повернула головы.

– Игоря Андреянова! – решился он на третью попытку поразить жену.

Вера то ли не поверила, то ли не до конца прониклась этой новостью и продолжала сомнамбулически лежать на кушетке, удивив Матвея своей реакцией на событие, которое столько лет обсуждалось ей на повышенных тонах.

Но Вере нужно было свободное пространство, чтобы обдумать то, что случилось с ней спустя семь лет брака. Спустя столько лет свободы и неоформленных дум о том, как могло было бы быть, стань она обычной женщиной. Обычной матерью. Она не сомневалась, кто на самом деле послужил причиной изменения ее состояния. И эта новость отнюдь не была радостна для Веры, которая только успокоилась и решила, что Матвей заслуживает большего снисхождения. Она с благодарностью воскрешала в памяти фотокарточки их лучших мгновений.

Вера не знала, как быть. Дни текли один за другим в ее полнейшем бездействии, а она, сменив отчаяние усталостью, лежала на кровати.

…аборт? Ее неумение, нежелание сталкиваться с реальностью отсекло эту мысль. Сделать его и снова и снова обсасывать уродство казенных стен? Вера знала, что не сможет остаться морально здоровой после подобного вмешательства. Да и образ матери, с которым она никогда не расставалась, не дал бы ей позволения на это. После исчезновения Полины она не имела права прервать свою родословную.

…сказать все Матвею? И потерять. Может, он и справился бы с ее изменой. Наверное, справился бы. На словах, поскольку в душе… в его душе она потеряла бы золотистый ореол большого ребенка. Его чистота не приняла бы этого. Она подумала о том, какой грязью происходящее выглядело бы для других. Ей стало противно, что кто-то вообще имеет право составлять о ней суждение, упрощенное им под стать.

Она оказалась в абсолютном тупике. Сказать все и все потерять или жить во лжи. Избавиться от нови и поломать свой мир… Или жить с тем, что подтачивает на корню.

35

Вере непривычны были партийные приемы, отдающие фальшью и мерзостью, учитывая, как голодно жила страна за пределами этих приглушенного цвета стен и казенной мебели. На их собственных сборищах можно было дурачиться, каламбурить, верить, что рядом друзья и тыл. Здесь этого не ощущалось. И с Верой случилось то, что всегда происходило с ней в неродной обстановке – она вжалась в себя. Она не могла заставить себя говорить ни о чем – это по-настоящему истощало.

Это нисколько не мешало Скловскому все настойчивее проявлять в ее адрес знаки внимания. Вера по привычке, что к ней обычно относились подчеркнуто уважительно, не обращала на это пристальное внимание. Они были мальчики, немного увлеченные ей, другими и самими собой, совместным времяпрепровождением, духом обманчивой свободы. Все еще верящие, что революция, та, которую все вожделели, сделала свое дело. Виктор Скловский, очевидно, привык к другим женщинам и другому к ним обращению. Когда-то он даже был любовником той самой Марины, у которой Вера едала суп в гражданскую войну, но Вера не знала этот факт. Она хотела лишь написать статью о Скловском, выдающемся партийном деятеле, и заодно утолить любопытство о скрытом мире советской элиты.

Весь вечер Скловский, статный мужчина с мягкими, но не терпящими возражений повадками, делал Вере недвусмысленные намеки, на которые она пыталась отмалчиваться. Когда она уходила, он сопроводил ее в холле и, вырвав шубку у нее из рук, помог Вере надеть ее. Когда шубка опустилась на плечи, Скловский скрепил на ней руки и опустился к Вериной щеке. Вера дернулась и нечаянно ударила его по подбородку.

– Простите, – пролепетала Вера, не зная, как выйти из щекотливой ситуации.

– Ничего, – мягко произнес Скловский. – Мне нравятся опасные женщины.

Банальность этой формулировки возмутила Веру.

– Я должна идти к мужу, – сказала она твердо и направилась к двери. – Спасибо за все.

Скловский, виртуозно переступив через собственные ноги, опередил ее снова и по-хозяйски обнял за талию.

– Ну же, Верочка. Неужто вы меня совсем не уважаете.

«А мне что за прок?» – брезгливо подумала она.

Вере нелегко было расстраивать людей. Но, оказалось, что, если не овладеть тактикой отказа, люди покусятся на то, что им не принадлежит, без всяких зазрений совести.

– Виктор Васильевич! – сказала Вера хриплым от волнения голосом. – Я, кажется…

Скловский отпору не внял и направился ниже. В приступе страха и отвращения она, насколько могла сильно, ударила его ногой.

Маневр удался. Скловский с воплем отвалился.

– Что ты себе позволяешь?! – заорал он.

– Оставьте меня в покое!

– Буржуйская морда мне будет указывать, что делать?

Не дожидаясь дальнейших обменов любезностями, Вера бросилась к выходу.

– Как бы тебе не пожалеть! – крикнул ей вдогонку Виктор.

36

Зайдя в прохладный холл и проклиная свой разрастающийся живот, Вера поставила авоську на старую ободранную тумбочку и вдохнула распластанный по дому запах кофе, который теперь ей нельзя было пить… В очередной раз она припомнила Ярослава со смесью чувства вины и злобы. Ей показалось, что кто-то ходит в саду.

– Матвей! – крикнула Вера, и снова ее обожгло сознанием, что она обманщица и не имеет права к нему обращаться.

В форточку постучали.

Вера выглянула в окно и подавила вскрик уже в горле.

– Здравствуй, родная, – осклабился Игорь.

– Где Полина? – давясь воздухом, который заглатывала, выдавила из себя Вера, неотрывно смотря на гостя.

– Забавно ты прибрала к рукам ее незадачливого женишка.

– Где Полина?! Я ищу ее уже не первый год!

– Тебя правда интересует это? Без нее, мне казалось, твоя жизнь серой мышки только улучшилась. Впусти меня.

Вера, дрожа, раздумывала. Наконец, любопытство победило осторожность. Игорь оказался внутри.

– Где моя сестра?!

– Моя красавица… – мечтательно протянул Игорь. – Какая кожа… Несмотря на не лучшее твое положение.

Он начал гладить ее по лицу и губам. Вера грубо ударила его руку.

– Ты хочешь знать, где твоя сестра… Но ты не имеешь на это права, – с досадой обронил Игорь, трогая посуду в серванте.

Вера поняла, что лучше молчать и дать ему высказаться.

– Не имеешь, – продолжил он, не дождавшись сопротивления. – Потому что ты отреклась от революции и отрекаешься до сих пор. Жируешь тут, вынашиваешь детей. Какая мерзость. Ты живешь так, словно ничего не происходит.

– Пока я об этом не думаю, этого не происходит.

– Хм…

– Белая плесень заслуживает уничтожения.

– Но я приняла революцию!

– Ты ни за что не боролась, что толку, что ты приняла ее? Кому нужны слова?

– Я никогда революционером и не была. Сочувствовала ей, видела ее огрехи. Не более. Человек – индивидуалист по своей природе.

– Ты дура. Как раз мы индивидуалисты. Любой головорез заткнет за пояс заумную тебя или твоего муженька – гедониста.

– Вы просто хотите заткнуть пустоту этой якобы ненамеренной оригинальностью.

– Не тыловой крысе что-то мне доказывать.

– Не высокомерному убийце доказывать что-то мне.

Игорь насмешливо скривил рот. Вера старалась скрыть дрожь от воспоминаний, как она бежала за Полиной. Наверное, хватало от Игоря жестокости несчастливцам, попавшимся на пути… Где же Матвей?

Игорь откинул назад идеально подстриженный затылок и загоготал.

– Вы не можете понять, что нельзя делать то, что приносит страдания другим. Просто не можете.

– Страдания какого рода? Если я изменю жене, меня не накажут. Но если я отниму рубль у соседа, ко мне тут же прибегут стражи порядка. Мораль текуча, не правда ли?

Вера молчала.

– Зачем ты приехал? Глумиться?

– Ну-ну, Вера. К чему такие краски?

– О, мерзавцы вроде тебя очень любят делать вид, что все происходит только по воле человека, забывая, что люди управляемы. Даже такие, как Полина. Учти, что в этот раз ты невредимым не уйдешь, – проронила Вера, все посматривая на дверь.

– Учту, дорогая. И расскажу тебе кое-что интересное.

– Едва ли твои очередные человеконенавистнические бредни…

– Это о Полине.

Вера стихла на полуслове.

– Что?

– Как она умерла.

37

Вера напряженно смотрела на Игоря. Он молчал.

– Ты лжешь, – она сглотнула.

Игорь молча смотрел на нее.

– Что ты молчишь? – сказала она с раздражением.

– Потому что ты не знаешь ничего и что-то из себя мнишь.

Вера в холоде жара зацепилась за его глаза – волчьи, прыскающие иронией, насмехающиеся над всем светом и ясно дающие понять, что, умирай ты в мучениях, он не поведет и бровью, если ты принадлежишь к племени его противников. Гипнотические, потрясающие глаза.

– Для Полины не будет удивительно, если она вдруг возникнет из ниоткуда. И пошлет тебя подальше.

– Не думаю, милая. Она никого уже никуда не пошлет.

Вера оцепенела. Хоть она и сотни раз думала о том же, но слышать это от человека, бывшего с Полей позже, чем она, было нестерпимо.

– Ты ничего не знаешь, ничего! – хрипло сказала она, повышая голос.

– Она умерла от заражения крови во время родов. На фронте.

Вера стояла неподвижно. Но даже Игорю с его напускной непроницаемостью стало не по себе от ее налитого кровью взгляда.

– Ты убил ее.

– Знаешь, дорогая, я, может, и виноват в чем-то, но точно не в убийстве любимой женщины.

– Любимой? – спросила Вера тоном пантеры. – Любимой?! Это любимую-то женщину тащат за собой на фронт, чтобы она сгинула там в грязи без врачебной помощи?!

В глазах Игоря шевельнулось что-то. Но он быстро опомнился.

– Милая, – сказал он с какой-то невыносимой сладостью. – Нехорошо так разговаривать с родным братом.

Вера посмотрела на него, как на сумасшедшего.

– Пошел к черту. Будь ты проклят.

Она направилась к двери, чтобы открыть ее и выпроводить незваного гостя.

– Семейные черты… – мечтательно произнес Игорь, хотя пальцы его бегали по бедру.

– Мне жаль тебя, – соврала Вера, чтобы хоть как-нибудь ранить его.

– Да, думаю, моя судьба достойна жалости.

– Так говорят ничтожества, – ответила Вера, поразившись, что говорит это, а не расспрашивает о Полине и не рыдает по ней.

– Моя остроязычная Вера… Я скучал по тебе. Тихоня Вера все успела…

– За что ты мстишь нам?

– Вы просто недостойны жить. Вы – ошибка эволюции, выродившийся класс со сгнившей моралью. Вы должны освободить место для людей лучше себя.

Настолько отвратителен, отталкивающ в своей несомненной одаренности, что у Веры сводило зубы от его омерзительной ухмылочки.

– Знаешь, то, что Полина была беременна от тебя, не дает тебе права говорить, что ты мой брат.

– Разве дело в чьей-то беременности? Знаешь, я все детство мечтал сказать это тебе, когда ты будешь унижена и бедна. Будущее твое явно не самое блестящее.

– Мне кажется, ты страдаешь шизофренией, – с отвращением сказала Вера.

– В нашем роду не было психически больных.

– Мы не родственники!

– Не были бы, если бы наш отец так не любил ключниц.

Огромные глаза Веры, в упор уже без всяких масок устремленные на Игоря, не сказали ему о доверии. В голове Игоря закрутилась Полина – та, дореволюционная, грациозно восседающая в старомодном кресле и обращенная к нему полубоком.

– Ты меня не проведешь. Только монстр стал бы спать с родной сестрой.

– Единокровной, если быть точнее. Наш папочка не смог совладать со своей похотью. А я со своей.

По Вериному лицу он понял, что она борется с проступающим доверием.

– Ты… зачем так поступать?

– Как я уже сказал, я показал ему, что не только он может следовать низменным инстинктам на правах высшего сословия.

– Показал?.. Он уехал!

– А ты думаешь, я упустил момент открыть ему правду? Пусть на чужбине презирает себя не только за предательство родины.

Вера схватилась за голову. Слишком слаженным был его рассказ. И то, как вел себя отец в те последние дни перед миграцией… Вера чувствовала, как начинает задыхаться от холода, спускающегося по ее пищеводу.

– А Полина?.. Полина что тебе сделала, чтобы получить такое?

– Не волнуйся, Полина ничего об этом не узнала.

– Ах, не волноваться! Зато я узнала! Я! И как мне теперь жить с этим?! Ты стоишь передо мной живой, сытый, пока моя сестра в могиле!

– В жизни все бывает.

– И это все, что ты мне скажешь?

– Что ты хочешь еще? Я сказал правду.

– Зачем? Чтобы очистить совесть?! Она у тебя есть?!

– Знаешь, Вера, тебе винить некого, кроме твоего обожаемого папаши. И сестрицы, которая в детстве смотрела на меня как на прислугу.

– Что? Вы были… вы знали друг друга в детстве?!

– О, вы, конечно, меня не помните. Зато я прекрасно помню вас обеих. Вы имели все – семью, деньги, происхождение… А я – бастард. Ублюдок. Не забуду, как отец ехал с вами в экипаже, и вы все чему-то смеялись, пока я в пыли стоял и смотрел вам вслед.

Вера вперила в него безумные глаза.

– Некого винить тебе, кроме тебя. Ты – преступник, не мой отец. Многим жизнь подложила свинью, но они не озлобились.

– Как же…

– Замолчи! Не смей, – она подошла к нему вплотную, – не смей, да как ты смеешь! Не смей вину сваливать на отца! Не он это сделал – ты! Ты и в ответе!

– У каждого свой взгляд на все это, – холодно парировал Игорь.

Вера схватила со стола нож для масла и попыталась ударить им Игоря. Он выкрутил ее руку и толкнул так, что она упала на пол, ударившись головой о стол.

Игорь хотел помочь ей подняться. В нем сменялись непонятные ему самому чувства – торжества, отмщения… и странной тоскливой взволнованности.

– Ты – мертвец, утягивающий за собой чужие души… – выбила она зубами.

Растрепавшиеся волосы и поза головой вниз, стоя на ладонях, мешали ей говорить.

– Мы сколько угодно можем быть грешными, но мы никогда даже не приблизимся к масштабу твоего уродства.

– Как же тебя выдрессировали говорить красиво… Даже теперь, когда ты якобы ощущаешь вселенскую скорбь, ты не перестаешь играть.

– Исчезни.

– Что? – с легким смешком отозвался Игорь. – Ты меня гонишь? Знаешь, даже в моменты бешенства человек сохраняет уголок сознания холодным. Поэтому срывы – это лицемерие. Нежелание сдержать себя. Не переигрывай.

Вера посмотрела на него неверящими глазами.

– Гореть тебе в аду, хоть я в бога и не верю. Но такие, как ты, должны получить по заслугам хоть каким-то способом.

– Позволь заметить, милая, – сказал Игорь, открывая дверь, – что с точки зрения закона ничего я не сделал. А вот ты можешь сильно подпортить себе жизнь, если начнешь мне мстить.

Смотря в эти стылые глаза, Вера вдруг вспомнила тот проклятый день, когда они впервые встретились. День, сулящий столько наград.

Увидев Верину реакцию, Игорь задумался, что она чувствует. Ему стало досадно, что на ее лице так бушуют эмоции, в то время как внутри себя он ощущал лишь тотальное спокойствие или даже тотальную пустоту. Какое-то время он надеялся, что страсть к Полине можно назвать любовью… Но он скучал по ней больше как по интересному соратнику, чем как по любовнице – она оказалась странно скованна за закрытой дверью.

Ни у кого не получилось ни навязать Вере свои убеждения, ни сломать волю. Поэтому Игорь люто ее ненавидел. Сначала она была лишь второй сестрой – весь гнев обделенности он концентрировал на Полине, потому что та казалась ему сосредоточием незаслуженного благоденствия. Потому что в детстве она подтрунивала над ним и слишком активно вела себя для девочки. Игорь ненавидел и боялся женщин ровно до той поры, пока не научился побеждать их. А Полина восхищалась им, чем снискала презрение.

Игорь испытывал к ней особое надломленное влечение и даже хотел наречь это любовью… Было заманчиво считать, что, наконец, ему кто-то стал близок.

Что не мешало ему сладко представлять, что она проходит через подпольный аборт, узнав об их близком родстве, то узнает правду только после рождения неполноценного ребенка… Но он заигрался в эти эфемерно-отравляющие отношения. Для победы, для достижения цели ему не нужна была семья. Даже Полина, ставшая распухшей, жалкой и болезненной. Он зашел слишком далеко.

Однако, по Полине Игорь скучал. С ней был чертовски интересно. А как он завидовал ей! Ее наполненности, с которой тягаться прежде не мог. Ее наполненности, которую подсознательно не улавливал в себе.... Мог ли он спасти Полину? Должно быть, мог. С его связями и влиянием. Но не стал. Не считал необходимым даже подумать об этом.

38

– Мне страшно, страшно, милый, – шептала Вера, цепляясь за спину мужа неверными пальцами. – Он отомстит мне, непременно отомстит…

– Да брось ты, – беззаботно отвечал Матвей, целуя ее в макушку. – Ты ведь чиста перед властью, она тебя не тронет.

И Вера верила. Она всегда ему верила.

– Когда в душе ничего нет… Они впиваются в людей. С собой наедине, наверное, настолько неинтересно… – произнесла Вера, содрогаясь.

Теперь она казнила себя, что не уберегла сестру, не вмешалась, подзабыв, что Полина с ее извечным апломбом поступала назло непрошенному вмешательству.

Вера пыталась думать о сестре и правдивости рассказа Игоря – это ко всему прочему отвлекало ее от лжи, в которой она теперь жила, отгоняя навязчивые догадки, что Матвей что-то подозревает. Ей пришлось признать, что, как бы ей ни хотелось, она никогда не ненавидела Полину. Даже когда та бросила их на погибель ради Игоря.

Сложно испытывать восхищение женщиной, пропагандирующей эмансипацию каждой своей порой и попавшей в такую жестокую зависимость от одобрения мужчины…

Если это и было взросление, то Вера согласилась бы вернуться во времена, когда все было вновь и все восхищало. Личинки черствости прорастали именно сейчас.

Боль от истории Полины Вера попыталась спрятать внутрь, чтобы переболеть ей потом. Она не хотела рисковать беременностью. Только вот боль эта была теперь какой-то далекой и безжизненной, как притупленный водой голод. Против желания Веры Полина будто треснула пополам. Раньше она не проигрывала. Великое противостояние закончилось, начался конец Полины.

39

Игорь и Поля критиковали все и всех и издевались над религией, заменив фанатизм религии фанатизмом революции.

…но, чуть освободившись от окутанности коренной переменой жизни, Полина начала колебаться. Как легко было говорить глупости, зажимая между зубов сигарету, и как тяжело поднять руку на человека… Мораль прижимала Полину, не давала делать то, что вершил Игорь. Поля с ужасом обнаружила в себе наивность, потому что только слышала о грязи, а не участвовала в ней. А мат и разврат побоищ плохо вписывались в картину прекрасного будущего. И в картину прекрасного прошлого с позолоченными подсвечниками и матерью в кружевах. Игорь же видел в хаосе и войне величайшее наслаждение и уговаривал Полину не бросать идею из-за временных трудностей, звал ее эгоисткой. Впервые встретив запрет и сильную руку, Поля удивилась и спасовала.

Когда она оглянулась, поняв, что беременная оказалась на гражданской войне в окопах с мужчинами, она ужаснулась тому, что сделала с собой. Но бежать было некуда.

Любовь их на войне оказалась освобожденной, неистовой, как каждый вздох, с особым привкусом, обостренным, граничащим с пониманием, что важно на самом деле. Неистовство, болезнь. Ощущение себя в центре мира, единственного важного и освобождающего. Властелины смелее и лучше прочих, забитых, тупых, которых надо вывести из скотского состояния. Игорь войну обожал, упивался собственной значимостью. Тыловая жизнь казалась ему блеклой, никчемной. Идея о победе мировой, не только локальной революции, пьянила, затапливала, заставляла задыхаться от перспектив, заставляла видеть себя столпами, великанами. И не было ничего прекраснее лица Полины, окаймленного безнадежного цвета буденовкой с заткнутой посередине цигаркой; пальцев, измазанных пеплом; всей стройной и быстрой фигуры, восседающей на коне и гордо держащей голову с надменным прищуром пологих глаз.

Война не страшна, если в нее веришь. Игорю же нравилась резня, вопли и кровь. Это был способ убивать, за который не осудят. Так ему казалось, что несчастен не только он со скитаниями по приемным семьям.