Брильянты на снегу

Глава 5
Просвещенный помещик обнаруживает истинное лицо

Однажды, засидевшись по обыкновению своему в кабинете за бумагами до вечера, N велел, наконец, подать нам ужин, и не успела я прикоснуться к первому из блюд, как увидела напротив меня в мгновенье исказившееся гневом лицо его, и все, что ни стояло на богато сервированном столе, полетело наземь, так как в порыве ярости сдернул он бархатную скатерть со всеми, стоящими на ней серебряными приборами и английским костяным фарфором и даже самый, весьма тяжелый, дубовый стол, вскочив, двинул с места! Страшный грохот и звон бьющейся посуды дополнил он площадной бранью, обращенной на лакея и повара (из крепостных), которые обыкновенно при ужине прислуживали, и которых он бил уже в эту минуту нещадно, возя за шиворот по залитому вином и бульонами паркету и пиная ногами… Глаза его налились кровью, и в тот момент не помнил он себя, как сказывал мне много после. После избиения этих несчастных, терпевших всё это безропотно и молча, велел он слугам свести тотчас обоих на конюшню и пороть «чтобы впредь неповадно было барина дрянью всякой кормить»! Я оторопела и не могла вымолвить ни слова! Ничего подобного никогда не смогли бы вы увидеть на моей родине. Я слыхала, что в России барин – хозяин и господин слуг своих, и он всецело владеет ими, как рабами, но эта ужасная в своей дикости сцена заставила меня онеметь! Одно дело слышать о таких вещах, и совсем иное – самой стать прямой свидетельницей подобного зверства! Я не узнавала своего друга в этом жестоком помещике, готового буквально убить слуг своих, запороть их насмерть за то только, что не смогли они угодить ему!

Я сильно встревожилась. Никогда прежде не видела я его таким, и впервые мысль о том, как станет обращаться он и со мною, ежели однажды и я впаду в немилость, закралась в мою голову.

Впрочем, очень скоро этот приступ гнева прошел, и прошел совершенно, и N снова был любезен и улыбался мне, как и прежде, и вёл себя самым предупредительным образом. Что до произошедшего, то он извинялся предо мною за то, что не смог сдержать себя и тем испортил наш ужин, и постарался вскорости загладить свою вину новым дорогим подарком.

Позже услышала я, что вспышки эти были у него в обыкновении, и много кто знал о них, что нравом пошел он, на несчастье, в свою мать – женщину восточных кровей, умную, но властную и капризную, и подверженную таким же гневным припадкам, от которых страдали люди ее, коих била она собственноручно, не сознавая себя от ярости.

Теперь только поняла я выражение страха и подобострастия в глазах слуг наших, когда смотрели они на хозяина своего, и в первый день по нашему приезду и во все остальные дни, и прыть и усердие, с которыми выполнялся любой приказ его.

Однако более подобных случаев уж не было (что, впрочем, приписываю я скорее своему присутствию), и мы зажили, как было у нас до этого заведено…

Дни шли чередой, лето подходило к концу, пошел урожай, и N всё больше времени проводил, выезжая в поле и на хозяйство, да на свой винокуренный завод.

Моя же жизнь текла без изменений, и вся она была посвящена ему одному. Старалась я быть ему помощницей, следила за слугами и домом, и видела, что он доволен мной вполне.

Дела его шли очень хорошо, приумножая и без того безмерное богатство его, и более не случалось у него повода к проявлению неудовольствия.

Осенью зачастили дожди, прогулки становились всё короче, зато к нам стали наезжать близкие его – три сестры со своими мужьями – люди молодые и весьма приятные. Меня представил он им своею экономкою, и они приняли меня, не слишком интересуясь отношениями нашими, так как считали себя людьми просвещенными и предрассудкам неподвластными. Их общество нас очень развлекало, за играми, музицированием и маленькими танцевальными вечерами время пролетало незаметно.

Иной раз бывали к нам и певцы, певшие только для нас privé, и театральные труппы за немалую плату также приватно игравшие для избранной публики.

А там и зима! Ах, русская зима за городом – это восторг! По первому снегу выезжали мы на охоту с борзыми, а после, как глубокий снег установится, катались на санях, запряженных тройками с бубенцами и лентами под расписными дугами, и как же это было весело!

А затем Рождество, Крещенье, масленичные гулянья, и снова катание в санях и с гор, а там уж и весна недалеко, и снова хлопоты N по хозяйству, и снова заботы о новом урожае…

Так провели мы в имении чудных два года, и не было у меня повода в чем либо упрекнуть его по отношению ко мне, ибо был он все так же мил и неизменно внимателен, и я видела проявления его любви ко мне в тысячах мелочей.

Любил ли он меня, как меня или как свою прихоть, свою живую игрушку – Бог весть!

Но вот, в третий год житья нашего в именьи, как-то, сидя рядом со мной в милой нашей гостиной, сказал он мне:

– Что, душа моя, не скучно ли тебе здесь? Засиделись мы с тобой в деревне! Не поехать ли нам в Москву?

Я знала, что спроста и без решения своего не стал бы говорить он этих слов, и выказала, как могла, радость свою и готовность ехать тогда, когда только это будет ему угодно.

Могла ли я знать, ЧЕМ обернется для меня эта перемена жительства?!

Глава 6
Не француженка, а русская купчиха! Москва. Роковая дама

И вот оставляем мы милое наше имение и едем в Москву, в которую влекут N дела его! Первым же ударом для меня стало то, что там уж не стали мы жить вместе, как живали за городом, а принуждена я была жить на квартире, нанятой для меня в доходном доме Гудовича на Тверской. Сам же N стал жить в своем особняке на Страстном бульваре. Жаловаться мне как будто было не на что: новый дом мой был великолепен, и комнаты мои в первом этаже были роскошно меблированы. К тому же, предоставлены мне были в услужение две горничные и личный кучер с блестящим экипажем. Повар же служил на оба наших дома, и хоть и был очень молод, готовил весьма искусно.

Но виделись мы с другом моим теперь временами, и жить одной мне было тягостно. В часы свиданий говаривала я ему о том и упрекала в том, что он оставил меня, и мне тоскливо и одиноко по целым дням ожидать его. Тогда следующая мысль посетила его, и он решил сделать меня московскою купчихою, и выделил на сей предмет 60 тысяч рублей ассигнациями, дабы купила я винную лавку, где стали бы мы продавать вино, вырабатываемое на его винокуренном заводике. Я изобразила восторг, чтобы не разочаровывать его, и поначалу вела дела более или менее исправно, но, так как не рождена я была для торговли, то, мало помалу, дела мои стали приходить в негодность, и доходы стали сокращаться, и в конце концов, чтобы не разориться вовсе, перепродала я свое предприятие купцу Скоробогатову и отошла от дел. Сие очень разочаровало N, но не только это составляло предмет моего расстройства.

Приехав в город, N вернулся к свободному образу жизни человека молодого и холостого и стал много времени проводить в клубах за карточною игрой, играя успешно и часто оставаясь в крупном выигрыше. Так, однажды выиграл он в карты весьма доходное село у княгини Т-ской, о чем узнала я из его собственного рассказа. Не отказывал он себе и в прочих удовольствиях, стал посещать балы, и до меня доходили слухи, что в высших кругах он производит фурор, и известные семейства прочат за него своих дочерей как за жениха весьма завидного.

Надо ли говорить, что слухи эти разбивали мое сердце в мелкие осколки, и оно обливалось кровью, как у вас принято выражаться!

Сначала пеняла я ему на это нежно, но, видя раздражение его, стала приходить в раздражение и сама. Как! Он привез меня из далекой Франции, чтобы бросить здесь на произвол судьбы, будучи увлеченным девицами и дамами из благородных семейств, и забыв обо мне совершенно?! А как же клятвы, где обещания его, которые давал он мне, заливаясь слезами и клянясь в вечной верности своей? Разве я хоть чем-то нарушила наш союз? Разве был у него хоть один повод упрекнуть меня?

И он раскаивался, и просил прощения, и мы плакали оба, обещая больше никогда не нарушать нашего согласия. Но вскоре всё повторялось сызнова, и только имена его новых увлечений менялись. Я не могла смириться с его неверностью, но и поделать с этим я тоже ничего не могла. Уговаривала я себя закрыть глаза на его вольную жизнь и развлекать себя теми утешениями, которые давало мне весьма богатое содержание, которое он мне выделял, но тут произошло нечто, что превзошло все, что было до этого.

По Москве пошли разговоры, что между ним и графиней Сокольской завязался роман. Муж ее не стал препятствием к этому. Говорили о ней, как о женщине светской чрезвычайно, кто-то находил ее прекрасной, кто-то говаривал, что она хоть и некрасива, но пленяет своим умом и образованностью. А некто восторгался ее огненными волосами и маленькими руками и ножками, «поистине детскими».

Сердце мое горело ревностью! Предать мою верность, втоптать мои чувства в грязь и увлечься светскою львицею, возле которой вились сотни поклонников, коих меняла она как перчатки. Да что она такое, ради чего он совершенно забыл обо мне, забыл свои клятвы и обещания?! И я решила увидеть ее! Да, Мари, я знаю, вы скажете, что это безрассудство. Но чем оно безумнее всего того, что я натворила уже прежде этого?

И вот, в прошлый вторник, зная, что у графини званый ужин, и он будет там, я приказала кучеру своему везти меня прямиком к дому её. Доехав, я приказала кучеру ждать, и он ждал, греясь с другими кучерами у разведенных для того костров, а сама я, кутаясь в меховой салоп, стала на тротуаре напротив дома графини и смотрела в окна. Стояла я долго, и, видимо, о том доложили графине, потому что она выглянула в окно (я узнала ее по рыжим волосам ее). Взглянув мельком на меня, она улыбнулась и, отворив окно, поманила рукой кого-то из глубины зала. Он приблизился, и сердце мое чуть не разорвалось, ибо это был ОН. Графиня же привлекла его к себе и, обняв, поцеловала в губы у меня на глазах. Кровь бросилась мне в голову, я кинулась в свой экипаж и велела гнать домой.

Дома не находила я себе места, писала гневные письма и рвала их, писала письма, взывающие к его жалости, рвала и их, наконец, написала записку, чтобы приехал он ко мне, так как у меня до него срочный разговор. В ту ночь я не спала, в ожидании решительной встречи, но ни на утро, ни на следующий день он не приехал.

Вчера же я получила записку, что вечером, в восьмом часу он будет ко мне! И я ждала, приготавливая тысячи слов, но ждала напрасно… Что делать мне теперь, Мари?! И как мне жить? Я решилась сама быть у него сегодня вечером! Мари, если бы не рассказала я всего этого, не знаю, что стало бы со мной… Но, зная, что никогда больше мы не встретимся, чтобы не нарушать приличий, не нами заведенных, я рассказала Вам все это чистосердечно и тем облегчила состояние свое, до того очень плачевное. Теперь Вы знаете всё, и мне стало много легче! Имя его я не назову Вам, и Вы извините меня за это. Теперь же мне пора идти и я, кажется, спокойно смогу принять всё, что мне суждено. Прощайте, Мари!

И она поднялась, и, печально взглянув на меня и грустно улыбнувшись, покачала головой, заметив невольное первое движение мое остановить её, сделала кучеру знак платком, и блестящий экипаж подкатил к нам и увез от меня прекрасную свою пассажирку.