Читать книгу: «Мысли второго плана», страница 6

Мама ни слова.

Потом развернулась к компьютеру и, уже сидя ко мне спиной, тихо ответила:

– Решай сам, как для тебя лучше.

Пока она не ушла спать, я отсиживался на кухне, а потом долго крутился на диване без сна.

Хорошо, конечно, что обошлось безо всяких соплей… Впрочем, нет. Лучше бы она сердилась и говорила какие-нибудь глупости о моем возрасте, как Тошкина мать. Может, напрасно я все это затеял. Наши с ней отношения не изменятся, зато поле сражения останется за Аспидом.

Когда я сделал все, чтобы "Ионы" исчезли из нашего дома, о ком я думал? О себе. А сейчас, если себя не обманывать? Тоже… но не только. Теперь я думал и о нас. То есть не отдельно о себе и о ней, а о нас вместе. Мама была всего года на два старше меня теперешнего, когда я появился. Изольда стала матерью для нас обоих, а как жить нам вместе без неё мы, похоже, до сих пор не научились. Научимся ли… И, вообще, кто мы друг другу…

Первым вывел меня на чистую воду Мажар.

– Ночуешь в лаборатории? – спросил он, как бы между прочим, когда мы были в комнате одни.

Я замялся, а потом кивнул.

– А как Вы догадались?

– Самому приходилось, если задерживался допоздна. Знаю эти фокусы с одеялом да и обертки от лапши стали появляться в корзине с утра пораньше. Что так?

– Ремонт у нас. Мать у родственников, а я с ними не ужился.

– Ну, ну. Смотри, чтобы начальник тебя не застукал. Он этого не потерпит. Если что, повестку в суд ему пришлют. И учти – я ничего не знаю.

Я прокололся на четвертое утро.

Заснул, а когда открыл глаза и приподнялся, то увидал, что дверь в комнату начальника приоткрыта. Скомканное пожарное одеяло лежало на полу и напоминало двугорбого верблюда синего цвета.

Укрывшись за дверью своей 301, я быстро умылся, напился крепкого сладкого чая и стал прилежно набирать на компе продолжение очередного отчета нашей группы. Никакого особенного волнения я не чувствовал, однако отметил, что нажимаю не те буквы несколько чаще обычного. Когда пришел Ник-Ник, я не стал затягивать с объяснением и сразу объявил:

– Шеф, я – влип!

– Сколько раз я тебе говорил, "шеф" – это не ко мне, я не вожу уборщиц и лаборантов к вершинам науки. У тебя что, ранний склероз?

– Не-а. Можно, конечно, по «и-о» , но на три буквы – короче.

– М-да, я бы на твоем месте шутить поостерегся…

Не успел он закончить фразу, как на пороге появился Стрельцов. В комнату входить не стал, а только распахнул дверь и, держась за ручку, мрачно изрек:

– Здравствуйте, Николай Николаевич, зайдите ко мне.

И удалился.

– Неужели до десяти не мог выспаться! – обрушился на меня Мажар. – Я же сам поставил тебе будильник на полдевятого!

– Ну, проспал! И будильник не зазвонил! И этот… тоже… ходит как кот…

Да не переживайте Вы так! Уйду я отсюда, no problem!

Ник-Ник махнул рукой и метнулся к начальнику в кабинет, даже в тапочки свои знаменитые не влез.

Возвратился довольно быстро, злой. Сказал:

– Теперь твоя очередь объясняться. Иди!

Начальник сидел за столом и что-то писал.

– Садись.

Он указал мне на кресло напротив стола.

Я сидел. Он писал. Мне показалось долго. Я успел подумать, почему это всем студентам говорят "Вы", а мне "тыкают". Чем это таким я от них отличаюсь? Разве что социальным положением. И мне на какое-то время стала понятна одна из движущих сил революций.

Наконец Стрельцов отложил ручку и неожиданно посмотрел так, как будто увидел меня в первый раз. Ну, просто, как мой папаша, когда я в дошкольном возрасте загнал гвоздь в разделочную доску. Загнал и сказал: «Можешь уезжать в свой Питер. Видишь, в доме есть

кому забить гвоздь».

– Я слышал, что ты хочешь уволиться. Тебя что здесь не устраивает: работа, зарплата, люди? – произнес Стрельцов после паузы.

– Все устраивает.

( И подумал, с обидой, что, похоже, осторожный Николай Николаевич поспешил от меня откреститься).

– Нашел работу по призванию?

Я выразительно помотал головой.

– Тогда разумнее остаться. Николай Николаевич тебя хвалит. Если так, могу предложить тебе дополнительную работу по договору. Все равно болтаешься здесь до вечера. А теперь еще и… ночами.

Я тебя с ответом не тороплю. Посоветуйся дома, но дня через два дашь ответ.

Можешь идти.

Я поднялся.

– Да, ты забыл в каталоге.

Он вынул из толстого тома несколько листков и протянул их мне.

Я молча взял и покраснел.

Это были графические следы моего ночного бдения, попытка "фотографирования душ в трёх измерениях" и "рентгеноскопия снов" по Павичу…

Вот прокололся! Я ведь, как Колобок, и от Левина ушел, и Лизавете с матерью не дался, и Порозову нос натянул, а тут…

– Мне понравилось, – продолжил начальник как-то очень уважительно, но тотчас поспешил добавить, – хотя я, конечно, не специалист.

Помолчал недолго.

И вот еще что. Оставаться в лаборатории на ночь я запрещаю. Категорически. Узнаю – Николай Николаевич получит выговор в приказе.

В коридоре я немного постоял, чтобы прийти в себя. Ничего не скажешь: увидеть «начальника с человеческим лицом» было приятной неожиданностью.

Впрочем, умилялся я недолго и стал с сожалением думать, что такой чуткости коллеги Стрельцова заслуживают гораздо больше, чем я.

– Ну что? – накинулись на меня Ирочка и Марина.

Мажар ничего не сказал, но напряженно ждал ответа.

– Отпущен на поруки! – торжественно объявил я.

– Кто только тебя возьмет! – буркнул Ник-Ник, впрочем, вполне благодушно.

Весь день ко мне относились, как если бы я был приговорен к эшафоту и неожиданно помилован. Это меня забавляло. На некоторое время я даже переставал думать, куда пойду вечером. Когда же рабочий день окончился – впал в уныние.

– Собирайся! – приказным тоном сказал Мажар, облачившись в плащ. – Пойдешь к родственникам. Авось не съедят.

Я стал неохотно натягивать куртку. Ник-Ник стоял у двери, демонстративно позвякивал связкой ключей, но не торопил. Потом вдруг, как будто вспомнил о чем-то, быстро пошел к своему столу и вынул из штатива пробирку, наглухо заклеенную эластичной пленкой. Покрутив её между ладонями, Мажар протянул пробирку мне:

– Развлекайся!

В пробирке, излучая нежное сияние, кружились в фантастическом танце миллиарды золотинок!

Эльфийский фиал! «О, Элберет Гилтониэль»!

– Николай Николаевич, вы – маг!

– Какая магия?! Берешь соль свинца, ледяную уксусную… йод… Ну, в общем, Pb{CH… C(OH)} и…

– Только без рук… то есть – без формул! – заорал я в ужасе.

Почти до полуночи я таскался по городу, периодически отогреваясь в метро среди мрачных готов, учащейся молодежи с дипломатами и черно- розовых красавцев с косыми челками и пирсингом в ноздрях. И никто не обращал на меня никакого внимания. Сам же я, как всегда, ощущал себя чем-то вроде негатива в ожидании погружения в проявитель. Торопил и одновременно оттягивал этот момент. Что там проявится и проявится ли…

– Ты ведешь себя, как спящий принц в этом… ну, где мумии, – недавно сказал мне Левин с глубокой печалью в глазах. – Только смотри, дождешься, что разбудит тебя не добрая фея, а Серый Волк.

Тогда я отшутился, а вот теперь после разговора со Стрельцовым, меня просто распирало от желания рассказать кому-нибудь, как я прошлым летом пытался «пробудиться». Только кто бы сейчас захотел слушать эту исповедь?!

Нет, я точно псих. Профессиональный художник почти год назад дал мне «добро» заниматься искусством, но я повел себя, как настоящий тормоз. А господину Стрельцову понравились два листика с моими «почеркушками», и я сразу же разволновался и «возжаждал действия»!

Глава 5. « Твою фамилию я не забуду…»

(Аперитив от Гурия Карояна – График Ким Брэйгель – Переступив порог)

– Да-а-а…– раздумчиво сказал прошлым летом председатель приемной комиссии, к которому попала на просмотр папка с моими рисунками.

– Да-а! – с выражением некоторого недоумения протянул он, немного погодя.

– Да! – произнес он кратко, решительно закрыв папку, и это прозвучало как приговор.

Лицо его за эти минуты столько раз меняло свое выражение, что понять, как он отнесся к тому, что посмотрел, было невозможно.

– Юноша, – сказал он, наконец, откинувшись на спинку стула и прижав твердый раздвоенный подбородок к расстегнутому вороту белой рубахи.

– Юноша, – повторил он после небольшой паузы с притворным недоумением. – Вы знаете, куда пришли?

Я промолчал.

Тогда председатель передал папку рядом сидящему коллеге в очках, вздохнул и обратился к остальным членам комиссии.

– Похоже, мальчик рано пристрастился к чтению взрослых книг. Но они были без картинок, и у юного читателя возникло желание нарисовать их самому. Так? (это он мне).

Я не произнес ни звука.

– Ты не слышишь, да? Так вроде с дефектами слуха к нам в этом году не обращались.

Или обиделся?

Я не ответил.

– Хорошо, я сам скажу. Это я должен обидеться. И не только я. Вся комиссия. Там же в холле вывешен список того, что нужно принести, чтобы получить допуск к экзаменам.

Пауза.

– Может, дома забыл… или забывать нечего было, а? В студии какой-нибудь учился? В кружке? О художественной школе я не говорю, ясно, что нет.

Ну?!

– Не учился.

– "Великий"… нет… скажем… "Длинноногий немой заговорил"!

Мой ироничный рецензент повесил руки на спинку стула и стал раскачиваться на задних ножках вперед-назад.

– А у товарищей одолжить рисунки не догадался?

Он перестал раскачиваться, наклонился над столом и, повернув голову, доверительно сказал коллегам:

– Мне в прошлом году один энтузиаст принес работы по крайней мере трех приятелей. Судя по технике, один был из Суриковского, другой – из Строгановки, а третий, очевидно, подвизался в студии Андрияки.

После этого он опять переключился на меня.

– Ну что (посмотрел в бумажку), Артём Тонитров. За честность – хвалю. За молчание, кстати, тоже. Хоть на этом время сэкономили.

Итак, аперитив я тебе составил с ха-а-рошенькой горчинкой. И всё таки не хотелось бы тебя отпускать без десерта от Гурия Карояна, то бишь от меня.

Литературу читаешь отличную. Весь модный современный набор молодого интеллектуала.

Словари особенно любишь… Павича, да?

Я кивнул.

– Из не очень затасканного – вот… Платонов. Кстати, помнишь, на чем Фома Пухов, не одаренный чувствительностью, резал вареную колбасу?

(Я помнил.)

К Фонвизину что-то… театральное… со вкусом. Неплохо, совсем неплохо. Только пойми меня правильно: нам выгодней пару середнячков взять с профессиональной подготовкой, чем столько же ярких индивидуальностей, но без хорошей школы за плечами. В первом случае мы без отсева получим двух специалистов, а во втором, вполне вероятно, столько же отчислим с первого курса. Я же не знаю, хватит ли у тебя терпения на штриховку ложек-плошек и других прелестей учебных натюрмортов. Не говоря уже о живой натуре. Это же столько бумаги и холста надо перепахать. Потом изойдешь как бурлак, хотя в руках будет карандашик в два грамма или кисточка чуть тяжелее.

Те, кто художку окончил, считай, хотя бы пороху понюхали. Хотя и там, конечно, игра в бирюльки. Но все-таки.

А ты уютненько за столиком сидел, на осьмушках малевал себе на потеху что, когда и сколько хотел.

Замолчал.

– Лет тебе сколько?

– Пятнадцать.

– Что-что? Ты школу-то окончил среднюю?

– Да.

Кароян уперся локтями в стол, скрыл лицо за сцепленными пальцами и тихо спросил коллег:

– У нас что, сейчас с пяти лет принимают, как в Англии?

Кто-то пожал плечами. Кто-то хмыкнул.

– Ну что, я подытожу? – теперь уже громко обратился Кароян к членам комиссии. Никто не возразил.

– Давай, Артем Тониторов, забирай свою раритетную папочку и будем прощаться. Если у тебя хватит характера и желания учиться у нас, то учтешь сказанное мной и будешь серьезно готовиться. Время у тебя есть. Такой длинный, а всего пятнадцать…

– Высокий, – поправил его кто-то.

– Ну да, – долговязый, – вывернулся председатель. – Встретимся еще, может статься. Между прочим, знаешь, сколько я сюда поступал? Четыре года.

И ничего, все успел. Вот сижу теперь сам в приемной комиссии.

Парень ты интересный. Вроде я один говорю, ты молчишь, а мне все твои ответные реплики слышны.

Может тебе в театре показаться… "Мимики и жеста"…

Да, фамилия у тебя редкая. Не скажешь, какого происхождения?

– Латинского. Отцовский предок из Пскова учился в греко-латинской академии.

– А что обозначает, знаешь?

Я замялся. Потом сказал безо всякого выражения:

– "Мальчик с громким голосом".

– Надо же, а ты все молчишь. Я было подумал, может, у тебя дефект речи какой-нибудь.

Ладно, зови следующего. А в будущем пользуйся своими голосовыми связками, при такой-то фамилии…

В сущности, председатель комиссии сказал мне много хорошего и правильного, а всякие там подначки были мне по барабану. Я уже давно привык к такой манере общения и научился не относиться к себе чересчур серьезно. Знал бы этот Гурий Кароян, как театральные мэтры проверяют актеров на вшивость перед премьерой. Так наезжают, что потом исполнители все десять первых спектаклей на одном адреналине играют.

Меня сразило не это.

Я вдруг подумал, что за год до моего рождения перед такой комиссией только в другом институте стояла моя мать. Она со всем своим южным темпераментом убеждала всех, что хочет быть и будет художником. На месте Карояна сидел отец, и "крепость пала"… во всех смыслах.

Я же никого не хотел убеждать… Я хотел, чтобы убедили меня. Впрочем, трудно отделить одно от другого даже мне самому.

Мне было двенадцать, когда «Иона» сказал маме: "Художником он не будет". Я услыхал и забыл. Забыл, сказанное им, на два года. А когда сознательно потянулся к карандашу, оказалось, что эти проклятые слова проявляются на бумаге раньше, чем я коснусь ее грифелем: не видимые никем, кроме меня, как будто написанные симпатическими чернилами.

Потому я и ломанулся на этот творческий конкурс. Не знаю, на что надеялся. Возможно, хотел, как Мюнхаузен, вытащить себя из трясины сомнений за собственную косичку.

Не получилось.

Приглашение Гурия Карояна поступать в будущем прозвучало для меня приятно, но неубедительно.

Я уже собрался уходить, но пришлось задержаться.

Преподаватель, сидящий рядом с председателем, старательно завязывал тесемки на моей "раритетной папке с картинками". В этой папке еще до моего рождения Изольда хранила ноты, переписанные ею от руки. У серьезного седого человека с молодым лицом, который возился с окаменевшими от времени тесемками, был крепко сжатый рот с четким рисунком губ и чуть выдвинутый вперед твердый подбородок. Затянув узел, он поднял голову, и за стеклами очков, похожих на пенсне я увидел спокойные серые глаза .

– Артем? – вопросительно сказал он, протягивая мне мои откровения, упакованные в картонную неволю. – Вас так зовут?

Я кивнул.

– Полагаю, Вы в этом году не поступать пришли, а просто не нашли другого способа показать профессионалам свои работ. Не совсем разумно, но простительно. От меня лично получаете "добро". Все есть, чтобы начать готовиться к экзаменам серьезно. Хороший вкус, индивидуальность, выразительный рисунок и перспективу ломаешь интересно (вдруг перешел он на "ты"). Возьми мою визитку. Если не передумаешь поступать именно в наш институт – позвони, хотелось бы познакомиться поближе. Твою фамилию я не забуду.

Уже на улице я с трудом разжал пальцы, судорожно сжимавшие визитку, и прочитал: «Ким Брейгель. График».

Это было уж слишком! Я нервно засмеялся.

Не иначе как знамение!

"Ким" Киплинга – последний подарок маленькой Зое от отца. Книга эта хранилась как реликвия и была завещана Изольдой лично мне. Я давно читал ее, но помню, что тот мальчик – «Друг всех людей мира», кажется, так его звали – нашел и Учителя, и Знак Своего Предназначения.

А " Брейгель"…

Когда мне исполнилось десять лет, я получил в подарок от Изольды коробку конфет и поздравление, написанное на обороте старинной открытки. Это была репродукция картины Брейгеля «Гибель Икара».

Миф о крыльях, воске, солнце и всем прочем я уже знал, но Икара на картинке найти никак не мог.

– Спустись с небес! – насмешливо сказала мне Изольда и протянула лупу.

Очень нескоро, рассмотрев крестьянина, понурую лошадь, борозды от плуга, напоминающие пласты слоеного теста, овец, корабль с матросами на реях, руины форта, лодки, куропатку и призрачные замки, я увидел голые ноги Икара, безобразно торчащие из морских волн.

– Совсем некрасиво и даже перьев не видно, – сказал я Изольде.

– Ты смотришь на это событие, как овца из стада! – ответила она. -

Да, падение выглядит безобразно. Но кто знает, каково это… иметь крылья.

Книга со вложенной открыткой и сейчас хранится за портретом Изольды, который хотели да не смогли убрать с полки книжного шкафа ни «Иона», ни Аспид, потому что мы с мамой каждый раз возвращали его на место.

Изольда в темном платье с белым кружевным воротником, похожая на актрису Турчанинову в старости, по-прежнему строго смотрела на всех сверху вниз и как будто спрашивала: «Себя-то, голубчик, ты не обманываешь?»

Да, мои «мысли второго плана» под влиянием господина Стрельцова в обличье доктора Джекила явно изменили свое направление.

Я нащупал в кармане затертую визитку графика Кима и вдруг так раззадорился, что даже мобильник достал. Решил звонить! Не откладывая! В первом часу ночи! Но тут же оступился на эскалаторе, едва не расквасил себе нос и пришел в себя.

Впрочем, во благо ли это, покажет будущее.

Я приволокся домой, не имея представления, что скажу, что сделаю, переступив порог.

В гостиной горел свет, но ящик не работал. Было как-то по-нежилому тихо. Я стал расшнуровывать гриндерсы и вдруг замер от предчувствия, которое суеверно постарался отогнать от себя: под вешалкой не было ни ботинок, ни… тапочек Аспида.

В дверях показалась мама, кутаясь в махровый папин халат с проплешинами.

Я молча потыкал пальцем в пол и поднял брови.

– С концами, – сказала она и вздернула подбородок. – Пойдем, как сейчас говорят… набухаемся …за исход.

– Тэсса! – засмеялся я, любуясь ее греческим профилем. – Жаргонные слова не подчиняются законам классической грамматики. Надо говорить «бухнём». Пора это знать. Большая уже девочка.