Большое зло и мелкие пакости

К семнадцати годам юный Евгений осознал эту мудрость в полной мере. Он был очень умен и предусмотрителен, кроме того, привык, что все давно и без возражений играют в соответствии с его сценарием.

В соответствии с этим сценарием поступление в МГИМО было именно тем поворотом, за которым предстояло начать собирать камни.

Успех был налицо. Рельсы проложены, куда там бедному переименованному Павке! Карьера обеспечена, блестящая и прочная, как скафандр космонавта. Дальние страны только и ждут, когда Первушин доучится и сможет в них наведаться. Париж, Вашингтон, Мадрид, Буэнос-Айрес – соблазнительные, глянцевые, полные загадок, красивых женщин, упоительных приключений, – так ему представлялась будущая жизнь.

С третьего курса его выгнали. Приказ назывался «Об отчислении».

«Отчислить» – было сказано там, а Евгению показалось – «расстрелять».

Двадцатилетний Первушин совершенно растерялся. Он был уверен в своем знании жизни. Он управлял директрисой и Валентиной Палной, и даже девушкой Викой, и делал это виртуозно. Все они с разной степенью покладистости плясали под его дудку и были вполне предсказуемы. На третьем курсе МГИМО его «схавали» однокурсники, не приложив к этому почти никаких усилий.

Наверное, он представлялся им очень глупым. Очень глупым, и очень самоуверенным, и очень наивным. Впрочем, именно таким он и был. Он не учел главного – на факультете международных отношений учились по-настоящему тертые калачи. Даже нельзя сказать, что они учились. Они здесь пребывали, определенные сюда всесильными отцами. Отцы не могли сразу рассовать их по Лондонам и Вашингтонам, ибо даже всесильным папашам, чтобы пристроить чад, нужна была некая бумага, называвшаяся дипломом. Ни фактура, ни цвет, ни даже слова, напечатанные на этой бумаге, не имели никакого значения, но определять отпрысков в данное учебное заведение было старой доброй традицией, и всесильные отцы эту традицию не нарушали. Кроме того, их дети оказывались собраны в одном месте и в одно и то же время, следовательно, находились друг у друга на глазах и могли выбрать себе партнера «из своего круга».

Когда преподаватель по международному праву проводил перекличку, казалось, что он зачитывает список членов Политбюро. Даже голос его становился похож на голос «товарища Левитана». Еще были дочери космонавтов, дочери знаменитых художников, дочери международных обозревателей и крупных режиссеров. Сыновей было меньше, но они тоже присутствовали.

Не иметь машины считалось почти так же неприлично, как прийти на лекцию в ботинках отечественного производства.

На каникулы ездили «к предкам», то есть за границу. Лучше всего, конечно, в «капстрану». Из «капстран» предпочтительнее всего были Штаты.

Видеомагнитофон – вещь неслыханная! – давно должен был «осточертеть».

«Мне осточертел видак и этот ваш „Гиннес“! Ты же знаешь, что я не люблю темное пиво!»

Разве мог угнаться за ними бедный Евгений, затесавшийся, как орловская ломовая лошадь, в табун чистокровных арабских скакунов!

Он попробовал поуправлять и ими.

Вадим Гриценко из-под полы приторговывал марихуаной, которую необходимо было курить в обществе длинноволосых стильных девиц, дочерей режиссеров и художников. Марихуану он привозил из Амстердама, где консульствовал его папаша, ее охотно и весело покупали, и Вадим процветал. Евгений по неопытности и малолетству решил, что он тоже вполне может приобщиться к скромному амстердамско-марихуанному бизнесу, хотя его собственный папаша нигде и никогда не консульствовал. В один прекрасный день Вадим Гриценко получил записку. В записке, в полном соответствии с классикой жанра, было написано, что если Вадим не станет делиться прибылью, то деканат немедленно будет поставлен в известность о его бизнесе, и консульский отдел МИД будет поставлен в известность, и комитет комсомола будет поставлен в известность, и папашкина карьера окажется под угрозой, и комсомольский билет самого Вадима тоже окажется под угрозой, а Вадим как раз собирался вступить в ряды КПСС. Без этого двери в вожделенные Лондоны и Вашингтоны были не просто закрыты, а, можно сказать, заколочены наглухо. Не членам КПСС нечего было делать в Лондонах и Вашингтонах…

Евгений Петрович вздохнул.

Н-да…

До сих пор вспоминать об этом ему было тяжело.

Через неделю после написания этой злополучной записки на доске приказов в холле третьего этажа появилась бумажка «Об отчислении». Когда Евгений Петрович прочитал ее, ему показалось, что под ним провалился пол. Он долго падал в бездонную пропасть, и в ушах у него звенело, и шумело в голове, и было как-то знобко, как будто в жарком здании гуляет свирепая метель.

Он так и не выяснил, каким образом синдикат «Вадим Гриценко и компания» организовал его отчисление. Расследовать это по горячим следам он не мог – слишком малы были его возможности по сравнению с возможностями ребят, которыми он попытался управлять. Декан не стал с ним встречаться. Он просидел перед деканской, обитой дорогой черной кожей дверью полдня. «Я же вам говорю, что его не будет, – время от времени холодно повторяла лощеная секретарша, – и вопрос ваш он рассматривать не станет, даже если появится».

Вопрос!

Как будто речь шла о месте в общежитии, а не о кончине Первушина.

Тогда он был совершенно уверен, что это – конец.

Пришло время собирать разбросанные камни, но они – увы! – оказались совсем не такими, какими представлялись ему поначалу. Это были тяжеленные грязные валуны, а вовсе не кусочки солнечного янтаря, светящиеся на ладони…

Совершенно уничтоженный и ни на что не годный, Первушин вынужден был пойти в армию, откуда вернулся совершенно другим человеком. Теперь он ни за что не стал бы даже пытаться управлять марихуанно-амстердамским Вадимом. Теперь он не мог понять, как ему такое в голову пришло!..

Конечно, он восстановился в институте. Попробовали бы они не восстановить его, тем более в армии он вступил-таки в ряды КПСС и хоть в этом сравнялся с ненавистным врагом! Встречаясь в коридорах с бывшими однокурсниками, ушедшими на три года вперед, Евгений отворачивался. Несмотря на всю его выдержку и теперешнее знание жизни, он не мог себя заставить здороваться с ними. Впрочем, нельзя сказать, что и кто-то из них выражал жгучее желание поприветствовать Первушина на его новом жизненном этапе.

Попозже он отыгрался. Или ему нравилось думать, что он отыгрался.

Грянула революция 91-го, и всесильные отцы перестали быть всесильными, по крайней мере некоторые из них. При определенной практической смекалке и хватке Лондоны и Вашингтоны стали доступны для всех, даже для выходцев «из низов», каковым был Евгений Петрович. В отличие от большинства сыновей и дочерей, учившихся вместе с ним, Первушин умел и хотел работать. Хватка и смекалка тоже присутствовали.

Он с отличием окончил ненавистный институт, получил назначение и отбыл в Иран.

Не Женева, конечно, и не Париж, но все-таки и не Тамбов…

А потом, потом…. Потом была история, которая в очередной раз перевернула всю его жизнь, но об этом никак нельзя было думать.

Сегодня, как никогда, ему нужна трезвая и холодная голова. А кровь неизменно начинала стучать в висках Евгения Петровича, когда он вспоминал о той истории. Еще хуже ему становилось, когда он думал, что о ней теперь знает не только он.

Конечно, о ней всегда знали те, кто его нанимал. Как обычно, он сразу просчитал последствия и вполне отдавал себе отчет в том, что теперь есть люди, которые смогут управлять им самим, Евгением Петровичем Первушиным. Он знал это так же хорошо, как то, что Валентина Пална непременно поставит ему пятерку за импортные записные книжки во вкусно пахнущих кожаных обложках, а одноклассники в очередной раз сочтут его подлизой и подхалимом, но тогда игра стоила свеч.

Как и всегда.

Он не может проиграть и сегодня. Он непременно выиграет. Он все проверил и просчитал все возможные последствия со свойственной ему занудной тщательностью. Он даже посмеивался над собой за это свое качество.

Он приготовился. Ему очень повезло, что приехал Потапов, который отвлек на себя внимание присутствующих.

Пусть его купается в лучах славы. Евгению Петровичу нет до него никакого дела. Чуть-чуть, самую малость, самолюбие грело воспоминание о том, как Потапов плакал за школой, а Динка Больц, увидев его, недоуменно пожала высокомерными плечиками. Это сейчас он такой уверенный и гордый, а тогда он утирал грязным кулаком щеки и выглядел тем, кем был на самом деле, – слабаком и идиотом.

Потапов не помешает Первушину. Ему никто и ничто не помешает.

Он все сделает так, как надо, как он делал всегда – безупречно и предельно четко, полностью сознавая последствия.

Он доведет дело до конца, или ему придется умереть.

Умирать Евгению Петровичу не хотелось.

Утром позвонил муж и холодно сказал, что не сможет поехать с ними в отпуск.

– Ты же обещал! – напомнила Дина, стараясь сдерживаться. – Ты обещал мне и Сереже.

– С Сережкой я сам поговорю, – ответил муж хмуро, – мне надоела Австрия и вся эта тусовка. На лыжах я все равно не катаюсь, а целыми днями пиво пить – противно. Лучше я с ним куда-нибудь еще съезжу, а ты кати в свою Австрию, если тебе охота…

В этом было все дело.

Он не просто не хотел ехать в отпуск. Он не хотел ехать в отпуск с ней.

Положив трубку, Дина задумчиво рассматривала себя в зеркало.

Она давно объявила всем друзьям и подругам, что муж тащит ее в Австрию, ей не очень хочется, но отказаться она никак не может – судя по всему, он задумал романтическое путешествие, возвращение к прежним отношениям, так сказать, воссоединение любящих сердец после стольких лет…

Она уже все заказала – самолет, автомобиль, отель. Он должен был поехать. В конце концов, он всегда использовал любую возможность, чтобы побыть с сыном. Ему было совершенно все равно – Австрия, Швейцария или Мари-Эл.

На этот раз, когда его присутствие Дине было просто необходимо, ему под хвост попала шлея, и ехать он отказался.

Скотина.

Был шанс, что ей все-таки удастся его уговорить, но, позвонив ему после обеда, она поняла, что он решил окончательно и бесповоротно – не ехать!

Он не хочет изображать верного рыцаря Ланцелота перед стаей чужих людей. Надоело.

Хотя это не чужие люди, это лучшие друзья.

Это не его друзья, он их почти не знает, ему с ними совсем неинтересно, и… короче, он не поедет, и все!

Что-то не так, поняла Дина. Что-то с ним совсем не так, как обычно.

Она немного подумала, потом закрыла дверь в свой кабинет и позвонила мужниной секретарше Валентине Степановне. Через двадцать минут она в подробностях знала, что именно «не так».

Оказывается, он завел себе девицу. Он завел девицу, обхаживает ее, ублажает, и вообще у него, кажется, серьезные намерения…

Намерения! Скотина! Дважды скотина! Трижды скотина!!!

Он должен был вернуться к ней, к Дине. Это была главная, самая патетическая, самая привлекательная часть ее широкоэкранной мелодрамы под названием «Личная жизнь звезды, или Вернись, я все прощу».

Господи, дернул ее черт тогда, семь лет назад, развестись с ним!.. Зачем она это сделала? Чем он ей мешал? Чего проще было придумать что-нибудь, вроде того, например, что «каждый из нас живет своей жизнью, но все-таки мы вместе»! И благородно, и ново, и вполне культурно, по-современному. Он бы на все согласился. Дину он обожал, а на ребенка надышаться не мог.

Тогда это обожание, и опасливые собачьи взгляды, и постоянное нежелание выяснять отношения, и то, что он носился с горшками и погремушками в вечно мятых и залитых то ли вареньем, то ли детскими проделками джинсах, Дину просто бесило. Разве так она представляла себе свою семейную жизнь? Разве таким должен быть ее муж, ее, первой красавицы детского сада, школы, а потом института?! В яслях она, наверное, тоже была самой красивой, но ясли ей не запомнились.

Разводились они тяжело и грязно. Он умолял ее не делать глупостей, плакал по ночам и чуть не валялся в ногах.

Тряпка, неврастеник.

Только чтобы он отвязался, она пообещала не препятствовать его свиданиям с сыном. Ей было все равно. Черт с ними, пусть будут свидания. Дину ждала не просто отличная, а блестящая партия, и такие мелочи, как студенческих времен муж в грязных джинсах, с запавшими глазами и вечной пачкой дешевых сигарет, выглядывающей из кармана мятой рубахи, казались ей просто досадным недоразумением, ошибкой молодости. И мама все время повторяла, что он не пара ее дочери.

Не пара, нет, не пара!..

Блестящая партия оказалась не такой уж блестящей. Блеску поубавилось после того, как открылось одно досадное обстоятельство. У «партии» имелись жена и двое очаровательных малюток. Жена и малютки постоянно проживали за какой-то далекой границей, чтобы не мешать папочке шалить. Время от времени папочка наезжал, делал детишкам «козу», дарил очередной бриллиант супруге и отбывал в Москву, ковать свое трудное бизнесменское железо.

Всех такое положение дел устраивало, и никаких изменений в нем не предполагалось.

Ничего этого Дина не знала. Она была уверена в том, что ее ждет «блестящая партия». Ах, черт!..

Нет, она вовсе не была профессиональной женщиной на содержании. Она много и хорошо работала, отлично зарабатывала и добивалась всего собственным умом. Ну, или почти умом. В некоторых, особо сложных случаях, она использовала не только этот самый ум, но и сказочной красоты тело.

Все удавалось. Все получалось.

Кроме личной жизни.

С личной жизнью вышла просто беда. Добро бы просто не было следующей «блестящей партии». Дина, как чрезвычайно умная женщина, смирилась бы с этим и продолжала бы искать нечто достойное, но совершенно неожиданно – как удар под дых! – в эту категорию перешел ее бывший муж.

Ну да, тот самый, что в вечно мятых джинсах, залитых чем-то подозрительным, цвета «детской неожиданности». Который «не пара, нет, не пара».

Он сделал карьеру после того, как Дина ушла от него. Ей нравилось думать, что он достиг высот именно из-за того, что она его бросила. Страдания его были так глубоки и ужасны, что ему пришлось заняться хоть чем-нибудь, чтобы не сойти с ума от горя.

Впрочем, это была официальная Динина версия, а как там на самом деле, она не знала.

Итак, он сделал карьеру. Она, идиотка, даже не сразу об этом узнала!

Однажды он позвонил и сказал, что забирает Сережку на две недели, поедет с ним в отпуск.

– В Мещеру? – зевая, спросила Дина. У ее мужа в этой растреклятой Мещере был дом, оставленный по наследству каким-то полоумным дядькой. Каждый год он возил туда сына на рыбалку.

– Нет, – ответил муж неохотно, – на Бали. Там хорошее место для серфинга. Сережка давно просится куда-нибудь, где можно научиться кататься на волнах. Ты только доверенность мне напиши.

Так как Дина молчала, он повторил погромче:

– Доверенность напишешь? И не в последний день, ладно?

Бали?! Откуда взялся этот Бали?! И серфинг?! И о чем таком его давно просит их общий сын?!

Поначалу от изумления она даже не сообразила, у кого ей навести справки. Все общие знакомые и друзья остались в прошлой жизни, а в новой никого из окружения мужа она не знала. Подумав, она спросила сына.

– Ты что, мам, – удивился Сережка, – заболела?

И быстро выложил все, что знал. Его просто распирало от гордости и счастья.

Ее бывший муж разрабатывал и продавал компьютерные программы. Он начал с самых простых, дошел до каких-то необыкновенно сложных, сделался монополистом рынка, прикупил офис в центре, нанял сотрудников.

– У него даже журнал есть. «Компьютер лэнд» называется. Ты что, не знала? В школе все его читают. Клевый журнал, для нормальных ребят!

Нет, она не знала. Она как-то совсем выпустила из виду своего бывшего мужа.

Дина не спала три ночи, приняла несколько сложных решений и к концу недели поняла, что ей нужно немедленно выйти за него замуж опять.

На этот раз в отпуск Сережку провожала она сама, не доверив бабушке такое важное дело и пожертвовав для этого целым рабочим днем.

Ее бывший муж приехал на «СААБе» последней модели, и от одного взгляда на его чемоданы, джинсы, куртку, стрижку Дине стало не по себе. Неужели этот человек был когда-то ее мужем?!

Зачем она с ним развелась, дура?! И почему ни разу после развода – ни разу! – ей не пришло в голову хотя бы увидеться с ним?! Он приезжал, забирал ребенка, оставлял маме деньги на его содержание, кстати, не слишком много и оставлял! Дина в это время обычно была занята – работала или встречалась с очередным претендентом на роль «блестящей партии». Она все проглядела, все! А когда очухалась, ситуация уже вышла из-под контроля.

Он почувствовал вкус свободы – не только личной, но и, как бы это выразиться, материальной. Теперь он ни от кого не зависел, делал любимое дело, за все отвечал сам, знал цену деньгам, которых неожиданно стало даже слишком много, и в лоно семьи возвращаться не спешил, хотя Дина и намекала. Несколько раз они съездили в отпуск втроем – образцовая семья с подросшим ребенком в первоклассном отеле, просто журнальная картинка! Дина вела себя очень умно, очень тактично. Дина была такой, какой он когда-то мечтал ее видеть. Она даже почитала его дикий компьютерный журнал, но говорить с ней о своей работе он отказывался, а когда она пыталась демонстрировать познания, смотрел как-то жалостливо. Она стала осторожно подталкивать Сережку, чтобы он воздействовал на отцовское сознание, но Сережка вырос без отца, и ему было вполне достаточно того общения, которое у них уже было, тем более муж никогда не жалел для него времени.

Она изменила тактику и стала постепенно приучать бывшего мужа к мысли, что они непременно должны пожениться вновь. Для этого она объявила всем своим друзьям, что тот давний развод был большой ошибкой, что он с ума сходит от любви к ней и что еще немного, и он, пожалуй, уговорит ее вернуться к нему. В подтверждение она несколько раз привезла его в Австрию, где вся ее компания каталась на горных лыжах и попивала горячий грог.

В компанию муж не вписался. Несмотря на деньги и нынешнее положение, светским человеком он так и не стал, легко и красиво говорить не умел, пить тоже не мог – от одной рюмки раскисал и уходил спать, что бы вокруг него ни происходило. И на лыжах он не катался. И понятия не имел, чем в этом сезоне следует увлекаться, поэтому и не увлекался.

Этот заезд в Австрию должен был стать последним и решительным. Дина сказала себе: «Сейчас или никогда» – и как следует подготовилась, и вот пожалуйста – он не едет! У него девица и серьезные намерения! А ей что прикажете делать с его серьезными намерениями?!

Хуже всего то, что на возвращение его в лоно семьи она потратила уйму времени и сил, решив, что это будет лучшим выходом из положения. Она перестала искать ту самую «блестящую партию», которая была ей так необходима, чтобы можно было со спокойным удовлетворением сказать себе, что жизнь удалась. Она была совершенно уверена, что он вернется – все-таки он очень сильно любил ее тогда, – и ошиблась.

Ошиблась?

В переполненном школьном зале было жарко и неудобные стулья все время грозили разорвать черные Динины колготки. Впервые в жизни ее раздражали восхищенные мужские взгляды – ей было не до них. Эти взгляды ее совершенно не интересовали. Она пришла только потому, что у нее было вполне определенное дело, которое она должна была обязательно сделать. Обычное дело, не слишком приятное, конечно, но и не слишком сложное. Она вполне справится с ним, и ей не придется потом специально искать время и место – все произойдет здесь, в этой обшарпанной дурацкой школе, в которой она когда-то училась.

Не только училась, но и блистала.

Чуть-чуть отпустив себя, Дина улыбнулась нежно и иронично. Как давно все это было!

Вон Потапов, который был так жалко, так страстно, так явно в нее влюблен. После торжественной части, которая уже надоела всем до ужаса, Дина непременно подойдет поздороваться с ним.

В конце концов, он теперь звезда первой величины, а Дина никогда не пропускала ни одной, даже призрачной возможности найти наконец «блестящую партию». В этом вопросе она всегда могла действовать в нескольких направлениях сразу, распределяя силы, как хороший полководец во время битвы.

Чем черт не шутит, вдруг этот самый вылезший на самый верх Потапов возьмет, да и влюбится в нее снова, бросит свою нынешнюю жену – так ведь бывает, бывает! – и никакой бывший муж Дине больше не понадобится никогда. Это происходит то и дело и у всех – нынешние мужья и жены становятся бывшими, и какие-то другие люди становятся новыми мужьями и женами…

Ее немножко смущало, что ее дело требовало определенных усилий и… простора, а для того, чтобы предаться светлым воспоминаниям в компании Потапова, нужно было иметь спокойное и романтическое расположение духа. И еще время. А Дина не была вполне уверена, что она им располагает.

И все-таки обязательно нужно показаться ему. Улыбнуться. Дотронуться до руки. Дать почувствовать собственный запах, утонченный, горький и эротичный. Повспоминать. Ей даже в голову не приходило, что Потапов, возможно, и не захочет предаваться светлым воспоминаниям, тем более что и вспоминать особенно было нечего. То есть, может, и было, но Потапову эти воспоминания вряд ли будут приятны.

Вот, например, однажды он написал ей записку с какими-то стихами, а она показала эту записку Вовке Сидорину, который тоже был в нее влюблен, и Вовка поднял Потапова на смех.

В другой раз он пригласил ее на выставку – на выставку, черт побери все на свете! Вернисаж был в музее на Волхонке, и попасть туда было очень трудно. Дина согласилась, привела подруг, и они просто корчились от смеха, рассматривая с безопасного расстояния Потапова, который маялся у низенькой кованой решетки музея, держа красными от мороза руками какой-то немудрящий замерзающий букетик. Часов в пять, когда доступ посетителям был наконец закрыт, он понуро побрел к метро, все еще сжимая свой букетик, и тогда Дина выскочила из укрытия ему навстречу – так и было задумано по сценарию. Она выскочила, что-то мило защебетала – она уже тогда отлично умела щебетать, затуманивая примитивные мужские мозги, – вытащила у Потапова из стиснутого кулака букетик и сунула его в ближайшую урну. Потапов проводил его глазами. Он ничего не сказал, то ли потому, что сильно замерз, то ли потому, что был ошеломлен и никак не мог справиться с обидой. Дине было все равно. Она продемонстрировала девчонкам безмолвного обожателя, и больше ее ничто не интересовало.

Впрочем, даже таким воспоминаниям Дина сумела бы придать приятную романтическую окраску, будь у нее время. Она смогла бы заинтересовать его, недаром она по-прежнему сказочно хороша, только теперь еще к ее красоте добавился жизненный опыт, придав ей еще больше шарма. Да к тому же он был в нее влюблен когда-то!

Итак, она непременно должна сделать так, чтобы Потапов ее увидел, а там посмотрим. Пусть для начала он ее просто увидит. Может быть, они поговорят, а потом Дина сделает свое неприятное, но очень нужное дело.

И с мужем придется что-то решать. С мужем и той, к которой он относится «с серьезными намерениями».

Дина Больц никогда ничем и ни с кем не делилась. Даже песок в детсадовской песочнице принадлежал ей целиком и полностью, когда ей приходила фантазия в нем поковыряться. Никто не смел трогать то, что ей принадлежало, или она думала, что принадлежит.

Сегодня она накажет человека, который посягнул на ее собственность. А завтра придет очередь мужа.

Сидорину очень хотелось курить. Ему хотелось курить уже давно, почти с самого начала вечера, но встать и выйти он стеснялся, хотя речи, которые произносили со сцены, были ему совсем не интересны. Пожалуй, только Потапов сказал что-то такое приятное и не слишком усыпляющее.

Молодец Потапов – куда взлетел! Правда, говорят, падать оттуда долго и неприятно, но ведь можно заранее парашютик приготовить. Чтоб особо сильно не удариться…

Сидорин пришел в свою бывшую школу раньше всех и долго курил за углом, на котором по-прежнему было выцарапано сердце и написано: «Ай лав ю». Наверное, за пятнадцать лет школа пережила десяток ремонтов, а слова были все те же, и сердца все те же.

Все то же, во все времена…

Обычно Владимир Сидорин не был склонен к сантиментам, но раз в пятнадцать лет вполне можно позволить себе побыть сентиментальным. Он курил за углом, морщился от вони дешевого табака и смотрел, как в школу собирались выпускники.

Старые друзья, как было написано в приглашении.

Какие, твою мать, друзья!.. Придумали тоже – друзья!..

У него в классе был один-единственный друг, Пашка Зайцев, но он очень быстро погиб – выбросился из окна своей квартиры на двенадцатом этаже. Бедный, глупый Пашка. Так никто и не узнал, в чем было дело – то ли несчастная любовь какой-то невиданной силы, то ли просто внезапно у него поехала крыша. Наркотиков он отродясь не употреблял и пить не пил так, чтоб уж очень… И не стало у Вовки Сидорина друга Пашки.

Надо же, он почти его забыл, а тогда казалось – никогда не забудет.

Сигарета еле слышно шипела в пальцах, дождь, что ли, на нее попадал или просто табак такой, совсем дерьмовый? В пачке болтались еще три или четыре сигареты, а новую он купить позабыл. Как он дотянет до вечера на трех сигаретах?

Владимир исправно приходил на все «встречи друзей», каждый раз, когда активистки из школьного комитета присылали ему приглашение. За пятнадцать лет он встречался с бывшими одноклассниками раз шесть, наверное. Никто, кроме Сидорина, так усердно эти собрания не посещал. Он бы тоже не стал, если б не она.

Дина.

Каждый раз он давал себе слово, что не пойдет. Он не станет больше караулить ее. Хватит. За все это время он и увидел-то ее только один раз – на десятилетии выпуска. Все были на десятилетии, и она была. Сказочно красивая, блестящая, необыкновенная женщина. Куда ему до нее!

Она тогда мило поздоровалась с ним, и они даже поболтали немного.

Помнишь, как у Потапова рюкзак пропал? Нет, не рюкзак, а какой-то чехол с ракеткой, что ли? А как отмывали от побелки биологичкин кабинет? Огромные жесткие, как будто картонные, тряпки из мешковины невозможно было отжать, они только развозили по полу грязную воду, оставляя за собой мутные белые следы, и Дина, оценив их работу, сказала тогда: «Ну просто декоративное мытье по полу!» Ему это так показалось смешно, и умно, и точно! Все, что она говорила, было для него потрясающим и незабываемым.

К тому времени, когда они встретились на десятилетии выпуска, у нее уже был сын, и с мужем она развелась.

А ты? Как ты? Дети? Жена? Работа?

У него не было ни детей, ни жены, зато очень много работы. Он окончил медицинский институт и пытался делать карьеру, а потому работал с утра до ночи. Ему хотелось быть если не таким, как она, то хотя бы как-то приблизиться к ней, стать пусть не выдающимся, но заметным, сделать что-нибудь такое, значительное, что хоть чуть-чуть могло бы их уравнять.

Карьера с первого раза не получилась, и он потерял к ней интерес. Остыл. Замерз. С Диной они больше не встречались, и стараться ему было не для кого. Для себя стараться было неинтересно.

Где-то там, в серой однообразной будничной маете он встретил Нину и зачем-то женился на ней. Она была славная, спокойная. Он относился к ней довольно хорошо, а она никогда не предъявляла к нему никаких требований. Потом родилась Машка, и Сидорину пришлось найти вторую работу. Он почти не бывал дома, очень уставал и просто жил как живется.

Потому что в его жизни не было и не могло быть Дины, которая придавала бы ей смысл.

Он с тоской посмотрел на окурок, швырнул его в лужу и вытащил следующую сигарету.

Зря он приперся сюда раньше всех и караулит за углом с надписью «Ай лав ю». Она не приедет. А если приедет, то вряд ли узнает в худосочном, невзрачном, бедно одетом человеке бывшего комсорга Владимира Сидорина, а он не посмеет к ней подойти. Да и зачем ему подходить? Он хотел просто посмотреть на нее. Пусть издалека. Посмотреть и продолжать жить так, как он жил все эти годы, – трудно, буднично, неинтересно.

К школьной ограде осторожно причалил черный «Мерседес», и Сидорин понял, что это приехал Потапов. Знаменитый, всесильный, высокопоставленный Потапов.

Вон как все повернулось.

Он, Владимир Сидорин, умница, отличник, лидер, организатор, душа коллектива, смолит дешевые сигаретки, пряча бычок в рукав от дождя, а Потапов, незаметная, серая личность, отличавшаяся только пристрастием к английскому языку, не торопясь вынимает себя из «Мерседеса» и шествует к крыльцу, и охранник у плеча придает всему его виду солидность и значительность.

Какие такие способности были у Потапова, каких не было у Сидорина и из-за которых тот стал тем, чем стал? Вот ведь загадка!

Сидорин проводил Потапова глазами и чуть было не пропустил ее. Она все-таки приехала.

У нее была какая-то иностранная машина. Не такая длинная и шикарная, как у Потапова, но все-таки вполне длинная и достаточно шикарная. И она не вынесла себя из нее, а выскочила легко и грациозно, небрежно сунув под мышку крошечный ридикюль. У его жены никогда не было такого ридикюля. В основном она носила черные дерматиновые сумки, которые только прикидывались кожаными, с нелепыми фигурными застежками, которые тоже чем-то там прикидывались. Еще у Дины были тоненькие, очень женственные каблучки, подчеркивавшие совершенство длинных ног, и распахнутая короткая норковая шубка, вовсе не казавшаяся неуместной в середине марта, и Сидорину показалось, что даже за своим углом он слышит запах ее духов – ненавязчивый, элегантный, и дешевая сигаретная вонь сразу стала оскорбительной.

Владимир швырнул сигарету в лужу и пошел за Диной, как будто под гипнозом. На школьном невысоком крылечке его сильно толкнула какая-то девица, он оступился на скользкой плитке, чуть не упал и потерял Дину из виду. Дверь перед ним захлопнулась безнадежно, как райские врата перед грешником.

– Прошу прощения, – задыхаясь, пробормотала толкнувшая его девица, – скользко ужасно!

Сидорин вгляделся в темноту и понял, что это Маруся Суркова.

Вот кто совсем не изменился, понял Сидорин, пока она ахала и охала из-за того, что толкнула его, и продолжала извиняться, и зачем-то поцеловала в щеку, и пыталась рассмотреть его в диком синем свете уличного школьного фонаря.

Все такая же – как будто вечно чем-то смущенная, доброжелательная без меры, вечная отличница, которая на физкультуре не умела ни побежать, ни подпрыгнуть и на дискотеки приходила в славном клетчатом платьице с бантом на шее, когда все давно уже носили джинсы и ультрамодные в те времена только-только появившиеся в Москве кроссовки «Адидас».

Сидорину не хотелось сидеть весь вечер рядом с Марусей, но он отлично понимал, что этим все кончится, если он войдет в вестибюль сразу следом за ней, поэтому он остался на крылечке покурить и снова пережить тот момент, когда отвернулся от Потапова и увидел, как Дина выходит из своей машины, вытягивает тонкую руку и ждет, когда машина подмигнет ей фарами, закрываясь.