Стоик

Глава VIII

В то самое время, когда Беренис рассказывала Каупервуду о Брюсе Толлифере, объект этого щекотливого разговора, красивый шалопай без гроша за душой, нежил свою уже несколько потрепанную плоть – вместилище весьма изменчивого и изобретательного духа – в одной из самых крошечных комнатушек меблированного пансиона миссис Селмы Холл на Пятьдесят третьей улице, в Восточной части Нью-Йорка. Некогда это был весьма фешенебельный квартал, но, застроенный тесными рядами мрачных красновато-коричневых зданий, он теперь обратился в один из самых захудалых. Во рту у Толлифера был отвратительный вкус после попойки и бессонной ночи, но под рукой у него, на расшатанном табурете, стояла бутылка виски, сифон с содовой водой и валялись сигареты. Бок о бок с ним на откидной половине дивана лежала хорошенькая молодая актриса, которая делила с Толлифером свои доходы, свой кров и стол и все, чем она располагала на белом свете.

Оба дремали, хотя время уже приближалось к одиннадцати. Но прошло несколько минут, и Розали Харриген открыла глаза. Окинув взглядом убогую комнатку с потемневшими обоями, на которых кое-где проступал их первоначальный палевый цвет, и стоявший в углу низенький туалетный столик с трехстворчатым зеркалом, и старый комод, она решила, что пора вставать, чтобы хоть собрать в кучу разбросанные по всей комнате интимные принадлежности дамского и мужского туалета. В уголке помещалась кухня и умывальник. Направо от табурета стоял письменный столик – сюда Розали подавала еду, если им случалось перекусить у себя дома.

Розали – даже en déshabillé^[1] – была несомненно обольстительна. Черные, пышные, рассыпающиеся кольцами по плечам волосы, маленькое беленькое личико с небольшими, но пытливыми темными глазками, яркие губы, чуть-чуть вздернутый носик, грациозная, с округлыми формами соблазнительная фигурка – все это вместе пока еще удерживало в плену непостоянного, беспутного красавца Толлифера.

Пожалуй, надо приготовить ему стакан виски с содовой и дать закурить, поспешно прибирая комнату, рассуждала сама с собой Розали. А потом, если он захочет, сварить кофе и пару яиц, что ли… Но если он вот так будет притворяться спящим и не замечать ее, может быть, ей лучше поскорей одеться и уйти на репетицию; как раз к двенадцати можно поспеть. А потом уж, вернувшись домой, можно спокойно сидеть и ждать, когда он соизволит глаза открыть. Розали была без памяти влюблена.

Дамский угодник по природе, Толлифер в высшей степени прохладно принимал эти нежные заботы о своей персоне. Ну что это ему, Толлиферу, – отпрыску знаменитых виргинских и южнокаролинских Толлиферов! Ведь он мог бы вращаться в самых изысканных, в самых великосветских кругах! Да только беда была в том, что, если бы не Розали или еще какая-нибудь такая же взбалмошная девчонка, он бы совсем пропал, спился, увяз в долгах. Но так или иначе, несмотря на все свои недостатки, Толлифер был сущий магнит для женских сердец. Тем не менее после двадцати с лишним лет бесчисленных романтических приключений ему так и не удалось сделать то, что называется выгодной партией. И вот поэтому-то, снизойдя до очередной влюбленной жертвы, он обращался с нею резко, пренебрежительно и повелевал ею как хотел.

Толлифер был южанин; предки его, крупные землевладельцы, занимали когда-то видное общественное положение. В Чарльстоне поныне сохранилась чудесная старинная усадьба, в которой жили последние потомки этого рода, поселившегося здесь еще до Гражданской войны. Они до сих пор берегли облигации займов на тысячи долларов, оставшиеся от времени Конфедерации и ныне не стоившие ни гроша. Брат Толлифера, Вэксфорд Толлифер, служил капитаном в армии. Брюса он считал бездельником и шалопаем.

Другой его брат перебрался с Юга на Запад и обосновался в Сан-Антонио, в Техасе. Он купил себе ферму, женился, обзавелся семьей и мало-помалу сколотил недурное состояние. Надежды Брюса пробиться в нью-йоркский свет казались ему сущим бредом. Ведь если Брюс в самом деле может чего-то добиться – ну, скажем, заполучить в жены какую-нибудь богатую наследницу, – так почему же он не сделал этого много лет назад? Правда, имя его иной раз попадалось в газетах. И одно время даже пронесся слух, что он вот-вот женится на одной только что выведенной в свет богатой нью-йоркской девице. Но ведь это было десять лет назад, когда ему было двадцать восемь, и из этого так ничего и не получилось! С тех пор оба его брата, да и все другие родственники махнули на Брюса рукой. Пропащий человек! Большинство его знакомых и приятелей из нью-йоркского общества постепенно склонялось к тому же мнению. Уж слишком он падок на удовольствия, не умеет себя обуздать, не дорожит ни своим именем, ни репутацией. И теперь ему не на кого было рассчитывать, ни один из его бывших друзей не дал бы ему ни цента взаймы.

И однако, многие из его бывших знакомых, и мужчины и женщины, и молодые, и старые, увидев его где-нибудь случайно, когда он был в трезвом виде и прилично одет, смотрели на него с невольным участием и искренне жалели, что ему не удалось подцепить какую-нибудь богатую наследницу: такой обаятельный человек – он мог быть украшением в любом порядочном обществе. У него был мягкий, певучий южный акцент и удивительно подкупающая улыбка.

С Розали Харриген он сошелся всего каких-нибудь два месяца тому назад и отнюдь не собирался тянуть эту канитель. Простая хористка, Розали едва зарабатывала тридцать пять долларов в неделю. Это была веселая, покладистая, добрая девушка, но Толлифер чувствовал, что ей не хватает настойчивости и поэтому она никогда не сделает карьеры. Только ее прельстительная фигурка, ее любовный пыл и страстная привязанность к нему и удерживали его до поры до времени.

И вот сейчас, поглядывая на его всклокоченную черную голову, на его небритый подбородок и красиво очерченные губы, Розали чувствовала, как сердце ее замирает от блаженства, – и вместе с тем ее охватывал мучительный, непреодолимый страх: его отнимут у нее, она не сумеет его удержать. Она знала: вот он сейчас проснется злой, будет кричать, командовать ею. И все-таки нет для нее большего счастья на свете, как сидеть вот здесь, возле него часами и хоть изредка провести рукой по его волосам.

А между тем сознание Толлифера с трудом выходило из сонного оцепенения и нехотя возвращалось к мрачной действительности повседневного бытия. Кроме тех денег, которые он может взять у Розали, у него больше нет ничего. А она ему, в сущности, уже порядком надоела. Вот если бы найти какую-нибудь богатую женщину, зажить на широкую ногу (пусть даже для этого пришлось бы жениться), он показал бы всем этим нью-йоркским выскочкам, которые глядят на него теперь сверху вниз, что значит быть Толлифером. Толлифером с деньгами!

Несколько лет тому назад, вскоре после своего приезда в Нью-Йорк, он вознамерился похитить влюбленную в него без памяти девчонку, дочку богатых родителей, но родители опередили его, спровадив ее за границу. История наделала много шума, имя его трепали в газетах, его называли «охотником за приданым» и предостерегали против него всех добропорядочных отцов и матерей, которые хотят видеть своих дочек в благополучном супружестве. И вот этот-то его промах, или неудача, а потом пьянство, карты, беспутная жизнь постепенно закрыли для него двери всех домов, в которые он так стремился проникнуть.

Проснувшись окончательно, Толлифер начал одеваться и сразу накинулся на Розали за то, что она вчера затащила его на эту вечеринку. Они были у ее друзей, где Толлифер, напившись, задирал и поносил всех присутствующих, так что те были искренне рады, когда от него отделались.

– Этакое хамье, сброд какой-то! – кричал он. – Почему ты мне не сказала, что там будут эти газетные писаки? Актеришки твои и без того хороши, а уж эти ищейки подлые, которых притащила с собой твоя приятельница! Тьфу!

– Да разве я знала, что они придут, Брюс! – оправдывалась бедная, расстроенная Розали, поджаривая на газе хлеб к кофе. – Я думала, на этой вечеринке будут только наши звезды.

– Звезды! Нашла тоже кого назвать звездами! Уж если это звезды, тогда я, значит, целое созвездие! (Это замечательное сравнение не дошло до Розали, бедняжка понятия не имела, о чем он говорит.) Потаскушки, вот они кто! Да ты-то, конечно, и керосиновую коптилку от звезды не отличишь.

Тут он, потянувшись, зевнул и снова подумал с досадой: когда же он наконец решится покончить со всем этим? Так опуститься! Жить на содержании у девчонок, которые еле-еле на хлеб себе зарабатывают, пьянствовать, играть в карты с их приятелями, не имея ни гроша в кармане…

– Нет, я больше не в состоянии это выносить! – вырвалось у него. – Хватит! Сил моих больше нет жить в этой дыре. Нет, это чересчур унизительно!

Он шагал взад и вперед по комнате, засунув руки в карманы, а Розали молча смотрела на него. У нее поистине язык отнялся от страха.

– Ты слышишь, что я говорю! – злобно крикнул он. – Что ты стоишь, как кукла? Экие дуры бабы! То дерутся, как кошки, то слова от них не добьешься. Боже мой! Если бы мне только посчастливилось найти женщину, у которой была бы хоть капля здравого смысла, я бы… я бы…

Розали подняла на него глаза, губы ее задрожали в жалкой улыбке.

– Ну и что бы ты тогда сделал? – тихо спросила она.

– Я бы вцепился в нее… Может быть, даже полюбил бы. Ах черт! Ну что говорить! Вот я торчу здесь, в этой дыре… Спрашивается, чего ради? Я – человек другого мира, и я вернусь в него. Пора нам с тобой расстаться. Иного быть не может. Не могу я так больше жить! Не могу!

И с этими словами он подошел к стенному шкафу, достал шляпу, пальто и ринулся к двери. Но Розали успела перехватить его и, бросившись к нему на грудь, прижалась щекой к его лицу.

– Не уходи, Брюс! Прошу тебя! – всхлипывала она. – Ну что я такого сделала? Неужели ты меня совсем разлюбил? Ведь я для тебя на все, на все готова – неужели этого недостаточно? Я ничего от тебя не требую. Не уходи, Брюс, милый, ну пожалуйста! Скажи мне – ведь правда, ты не уйдешь?

Но Толлифер грубо отпихнул ее и вырвался из ее объятий.

– Перестань реветь, Розали, перестань сейчас же! – прикрикнул он на нее. – Ты знаешь, я этого терпеть не могу! Меня этим не удержишь. Я ухожу, потому что иначе не могу.

Он толкнул дверь, но Розали опять бросилась к нему и стала перед ним на пороге.

– Ох, Брюс, ради бога, не уходи! – вскричала она. – Ты не можешь меня так бросить! Я все, все для тебя сделаю, обещаю тебе. Достану еще денег; наймусь на другую работу. Я знаю, меня возьмут. Мы переедем на другую квартиру. Я все устрою, Брюс! Ну вернись, пожалуйста, и не гляди на меня так сердито. Если ты меня бросишь, я сейчас же покончу с собой.

Но Толлифер на этот раз был неумолим.

– Перестань, Рози. Не будь дурой. Ничего ты не покончишь с собой – я это знаю, и ты сама это отлично знаешь. Возьми себя в руки. Успокойся, я приду к тебе попозже, вечером, или, может быть, завтра. Но я должен найти себе какое-то дело, вот и все. Понятно тебе?

Розали вдруг как-то сразу обессилела. Она почувствовала, что ничего сделать нельзя: все равно он уйдет, этого не миновать. Его теперь ничем не удержишь.

– Не уходи, Брюс! – в отчаянии твердила она, прижимаясь к нему всем телом. – Я тебя не пущу! не пущу! не пущу! Ты не можешь вот так: взять и уйти!

– Не могу? – засмеялся он. – А ну посмотрим!

Он оттолкнул ее и, переступив порог, быстро пошел вниз по лестнице. Розали, глядя перед собой невидящими глазами, неподвижно стояла и с ужасом дожидалась, когда хлопнет внизу, закрывшись за ним, тяжелая входная дверь. Потом она устало повернулась, вошла в комнату и, затворив за собой дверь, всем телом прижалась к ней.

Пора было уже отправляться на репетицию, но она даже не могла и подумать об этом. Все равно теперь жить не для чего, все кончено… Вот разве только он, быть может, еще вернется… Ведь должен же он прийти за своими вещами…

Глава IX

А у Толлифера родилась мысль пристроиться агентом в какой-нибудь крупной маклерской фирме или в нотариальной конторе, ведающей опекой, а точнее – состояниями богатых вдов и наследниц. Однако осуществить это было не так-то легко, ибо он совершенно оторвался от того круга пронырливых молодых людей, которые не просто вертелись на периферии, а процветали в самом сердце высшего нью-йоркского общества. Такие люди не только полезны, но иной раз просто необходимы тем, кто, обладая деньгами, но не имея родословной, жаждет войти в привилегированную среду, а также перезрелым девицам, которые, несмотря на свои годы, все еще мечтают блистать в свете.

Для такого рода деятельности требовалось немало: хорошее американское происхождение, приятная внешность, светский лоск, обширная эрудиция по части всякого спорта – гонок на яхтах, скачек, тенниса, поло, верховой езды и езды в экипаже, а также по части таких развлечений, как опера, театры и всякого рода зрелища. Эти люди ездили с богачами в Париж, Биарриц, Монте-Карло, Ниццу, Швейцарию, Ньюпорт, на Палм-Бич, для них были открыты все двери – и тайных притонов на юге и разных аристократических клубов. В Нью-Йорке они подвизались главным образом в шикарных ресторанах, в опере, где неизменно красовались в ложах бенуара, и в других театрах. Разумеется, они должны были безупречно одеваться, соблюдать все правила этикета, обладать ловкостью и умением доставать лучшие места на скачки, на теннисные и футбольные матчи и на все модные премьеры. Желательно было, чтобы они могли составить партию в карты и посвятить в правила и тонкости игры неопытного партнера, а при случае дать полезный совет и по части дамских нарядов, драгоценностей и убранства комнат. Но самое главное, они должны были заботиться о том, чтобы имена их патронесс как можно чаще появлялись на страницах газет в разделе светской хроники.

Такого рода многосторонняя деятельность обычно вознаграждалась, и в этом, собственно, не было ничего предосудительного, ибо полезным молодым людям приходилось немало трудиться, а иной раз даже идти на жертвы – ведь им приходилось отказываться от всех соблазнов и удовольствий, какие несет с собой общение с молодостью и красотой, поскольку услуги их требовались главным образом стареющим дамам, таким, которые, подобно Эйлин, страшились остаться в одиночестве и изнывали от скуки, не зная, куда себя девать.

Толлифер потрудился на этом поприще немало лет, но на тридцать втором году своей жизни почувствовал, что ему это начинает надоедать. Скука и отвращение все чаще овладевали им, и он исчезал с горизонта – пил или развлекался с какой-нибудь юной эстрадной красоткой, которая бескорыстно дарила его настоящей пылкой любовью и была верна ему как пес. Но сейчас он опять подумывал вернуться в эти рестораны, бары, роскошные отели и прочие злачные места, где толкутся богатые люди, на которых у него только и оставалась надежда. Он возьмет себя в руки на этот раз, бросит пить; раздобудет немножко денег, может быть, даже у Розали, приведет себя в надлежащий вид – и, конечно, ему подвернется случай проявить себя на светском поприще.

И вот тогда… тогда пусть посмотрят!

Глава X

Эйлин томилась в Нью-Йорке и, разочарованная, уставшая от такой жизни, тщетно ломала себе голову, стараясь придумать, как бы не пропадать от скуки. Хотя особняк Каупервуда – дворец, как его теперь называли – был одним из самых красивых и роскошных домов Нью-Йорка, для Эйлин он был все равно, что пустая скорлупа, вернее, могила – могила ее любви и ее надежд блистать в свете.

Теперь-то она хорошо понимала, сколько зла причинила первой жене Каупервуда и его детям. В то время она, конечно, не представляла себе, каково приходилось бедной миссис Каупервуд. А вот теперь ей пришлось и самой этого отведать. Несмотря на то что она пожертвовала ради Каупервуда и своими родными, и друзьями, и положением в обществе, и репутацией, – жизнь ее с ним разбита, и ничем этого не поправишь. Другие женщины, жестокие, безжалостные, отняли у нее Фрэнка и держатся за него не потому, что любят его, а просто из-за его богатства, из-за его славы. А его, конечно, прельщает их молодость, красота, хотя всего каких-нибудь два-три года тому назад разве они могли бы сравниться с ней, с Эйлин! Но все равно – она не отпустит его! Никогда! Ни одна из этих женщин не будет называться миссис Фрэнк Алджернон Каупервуд! Она связана с ним нерасторжимыми узами любви, брака – и этого у нее никто никогда не отнимет. Он не осмелится открыто порвать с ней или возбудить дело о разводе. Слишком много она о нем знает, да и другие тоже, и уж, во всяком случае, она позаботится, чтобы все узнали, если только он когда-нибудь сделает попытку разойтись с ней. Она не забыла, как он тогда откровенно заявил ей, что любит эту хорошенькую девчонку Беренис Флеминг. Где-то она теперь, интересно? Может быть, с ним! Но она никогда не будет его женой. Никогда!

Но какое ужасное одиночество! Этот роскошный дом, эти громадные комнаты с мраморными полами, лепные потолки, увешанные картинами стены, двери, украшенные резьбой! И эти слуги – как знать, может быть, они только для того и наняты, чтобы шпионить за ней. И так день за днем, когда нечего делать, не к кому пойти и к себе некого позвать. Обитатели всех этих пышных особняков, красующихся по соседству, не изволят даже и замечать ни ее, ни Каупервуда, невзирая на все их богатство!

Около нее вертелось несколько поклонников, которых она еле-еле терпела, да изредка появлялся кто-нибудь из родственников, в том числе два ее брата, жившие в Филадельфии. Это были люди старинного склада, очень религиозные; оба они были хорошо обеспечены и занимали видное общественное положение; их жены и дети не одобряли поведение Эйлин, поэтому и братья редко навещали ее. Обычно они приезжали к обеду или к завтраку и даже, случалось, иной раз оставались переночевать, когда дела задерживали их в Нью-Йорке, но никогда никто из домашних не бывал с ними. А затем они снова исчезали надолго. Эйлин не обманывалась насчет их подлинного отношения к ней, да они и не старались его скрыть.

Никаких сколько-нибудь интересных знакомых у нее не было. Время от времени собиралась какая-нибудь шумная компания – актеры и с ними всякие светские прощелыги; они приходили главным образом, конечно, для того, чтобы покутить на ее счет, а ухаживать предпочитали за молоденькими девчонками. Да разве могла бы она после Каупервуда влюбиться в кого-нибудь из этих ничтожеств, этих жалких искателей приключений? Поддаться минутному влечению – да. После долгих унылых часов одиночества и мучительных мыслей, стоит ей выпить несколько бокалов вина, и она способна броситься в объятия кому угодно, лишь бы забыться, чувствуя себя желанной. Ах это одиночество! Старость! Пустая жизнь, из которой безвозвратно ушло все, что когда-то ее наполняло и красило!

Какая насмешка – этот великолепный дворец, со всеми этими картинными галереями, скульптурами, гобеленами. Каупервуд, ее муж, так редко заглядывает сюда теперь. Когда же он здесь, как он осторожен и холоден, хотя и разыгрывает перед слугами заботливого супруга. А они пресмыкаются перед ним, потому что ведь он здесь хозяин, он распоряжается всем и все подчиняются ему. Когда она, не выдержав, пыталась высказать ему свое негодование, взбунтоваться, он сразу становился таким предупредительным, вкрадчивым, так ласково гладил ее по руке и говорил: «Послушай, Эйлин! Ты не должна забывать: ты всегда была и будешь миссис Фрэнк Каупервуд. А следовательно, ты должна помнить наш уговор».

И если она в негодовании начинала кричать или выбегать из комнаты, вся в слезах, с трясущимися губами, он шел следом за ней и уговаривал так мягко и убедительно, что она в конце концов соглашалась на все. А когда ему этого не удавалось добиться, он присылал ей цветы, предлагал пойти с ним вечером в оперу – против этого она никак не могла устоять, он же пользовался ее слабостью и тщеславием. Потому что появляться с ним на людях – это все-таки означало, что она, как-никак, его жена, хозяйка его дома.

Глава XI

Де Сото Сиппенс отправился в Лондон, прихватив с собой несколько расторопных помощников. Он снял дом в Найтсбридже и, оглядевшись, начал собирать разные сведения и данные, которые, по его мнению, могли пригодиться для Каупервуда.

Он сразу же сделал одно весьма ценное открытие касательно двух старых подземных лондонских линий – Метрополитен и Районной, или Внутреннего Кольца, как ее обычно называли: эти линии образовывали в центре города петлю, – обстоятельство, которым так выгодно для себя воспользовался Каупервуд при постройке городской уличной сети в Чикаго и которое нанесло такой ущерб его конкурентам и заставило их ополчиться против него. Эти лондонские линии первой подземной железной дороги в мире, очень скверно оборудованные и до сих пор пользовавшиеся паровой тягой, фактически охватывали и пересекали все главные деловые центры. Таким образом, они являлись решающим звеном во всей подземной сети Лондона. Они шли параллельно друг другу примерно на расстоянии мили, смыкаясь концами, чтобы поезда той и другой линии могли совершать сквозные рейсы, и обслуживали весь район от Кэнсингтона и Пэдингтонского вокзала на западе, вплоть до Олдгэйта близ Английского банка на востоке. Таким образом, все главные улицы, деловой центр, кварталы, где находились магазины, театры, самые крупные и роскошные отели, вокзалы и здания парламента, – все было охвачено этими линиями.

Сиппенс очень быстро выяснил, что эти линии при существующем скверном оборудовании и неумелой эксплуатации едва окупают расходы на их содержание, но что их безусловно можно сделать гораздо более доходными, ибо, если не считать омнибусов, никакого иного удобного сообщения между всеми этими районами не было.

Устаревшая система паровой тяги на подземных железных дорогах вызывала все больше и больше неудовольствия у публики, а кроме того, в среде молодых финансистов, интересовавшихся строительством подземки, явно наблюдалось стремление переоборудовать линии, пустить электрические поезда – словом, поставить дело на современную ногу. Одним из наиболее влиятельных лиц в этом небольшом меньшинстве был некий лорд Стэйн, крупный акционер Районной подземной дороги и весьма видная фигура в высшем лондонском свете. Сиппенс слышал о нем еще от Каупервуда.

Получив от Сиппенса длинное письмо с подробным изложением всех обстоятельств, Каупервуд воодушевился. Эта возможность использовать центральную петлю, если взяться за дело сейчас же и получить концессию или акты на постройку веток, даст ему как раз то, о чем он мечтал, – сосредоточит в его руках управление сетью и тем самым обеспечит ему руководство всей будущей системой подземных дорог.

Однако деньги на все это надо выкладывать только из собственного кармана – ниоткуда больше ему их не добыть! Ведь в это дело надо вогнать не меньше ста миллионов долларов! Вряд ли он сможет сейчас увлечь кого-нибудь своей идеей и получить таким образом финансовую поддержку, тем более что ныне действующие лондонские линии едва окупают себя. Отважиться на такое предприятие в настоящий момент, конечно, дело крайне рискованное. Тут надо все предусмотреть и прежде всего пустить в ход очень умелую, ловко состряпанную и широко поставленную рекламу, которая представила бы его в самом выгодном свете.

Каупервуд мысленно перебирал всех крупных американских капиталистов, все их учреждения и банки – в особенности на Востоке, – где он, опираясь на свои прежние сделки, мог бы прощупать почву. Им надо внушить, что он на этом деле стремится получить отнюдь не какие-то чрезмерные прибыли, а доверие и признание. Потому что Беренис, конечно, права: это последнее и самое крупное из всех его финансовых начинаний – если, разумеется, из этого что-нибудь выйдет! – должно носить более благопристойный характер, чем все его прежние авантюры, оно должно помочь ему загладить все старые грехи и мошенничества.

В глубине души он, признаться, не собирался совсем отказываться от тех трюков, к которым прибегал при организации и захвате чикагской железнодорожной сети. А так как его приемы были, конечно, не столь широко известны в Англии, как у него на родине, он более чем когда-либо рассчитывал на возможность учредить несколько акционерных компаний – для каждого отдельного участка, для каждой ветки вновь проектируемой или требующей переоборудования подземной сети; доверчивая публика все равно раскупит эти «разводненные» акции. Так только и можно делать дела! Публике всегда можно всучить что угодно, если только внушить ей, что дело сулит верный и постоянный доход. Все, конечно, зависит от репутации, солидности и рентабельности предприятия, что может быть достигнуто при помощи надлежащих связей. Решив теперь же предпринять кой-какие шаги, Каупервуд послал телеграмму Сиппенсу с изъявлением благодарности и приказом оставаться в Лондоне впредь до дальнейших распоряжений.

Между тем к Беренис приехала мать, и они временно обосновались в Чикаго по-семейному. Беренис и Каупервуд, каждый по-своему, посвятили ее в последнее знаменательное событие, которое должно было сблизить всех троих и внести, по-видимому, немало волнений в их жизнь. Хотя миссис Картер, разумеется, всплакнула немножко после объяснения с Беренис, сокрушаясь, по обыкновению, о своем прошлом, которое, как она не без основания полагала, было главной причиной, толкнувшей ее дочь на такой рискованный шаг, – однако она была вовсе не так уж убита этим, как ей казалось в минуты угрызения совести. Ведь Каупервуд все-таки видный, влиятельный человек, а кроме того, он сам сказал ей, что Беренис не только получит по завещанию значительную часть его капитала, но, если Эйлин умрет или если она когда-нибудь согласится дать ему развод, он, безусловно, женится на Беренис. А пока пусть все остается по-прежнему: он друг миссис Картер и опекун ее дочери. И что бы там ни случилось, какие бы сплетни ни возникали на их счет, этой версии надо держаться. Конечно, придется до крайности сузить круг знакомых и вести возможно более незаметный образ жизни. Как они с Беренис устроят свою личную жизнь – это уже их дело, но они никогда не будут путешествовать в одном поезде или на одном пароходе, ни останавливаться в одном отеле.

В Лондоне все, конечно, будет значительно проще; а если к тому же все сложится хорошо и удастся связаться кое с кем из высоких финансовых кругов, тогда можно будет с помощью Беренис и ее матери принимать этих финансовых магнатов и расположенных к нему дельцов у себя дома, ибо Каупервуд считал, что миссис Картер сумеет создать такую домашнюю обстановку, которая будет вполне соответствовать положению почтенной богатой вдовы, путешествующей с дочерью.

Беренис – а ведь она, в сущности, и придумала все – очень увлеклась этой затеей. И даже миссис Картер, забыв о том, что Каупервуд только что казался ей безжалостным эгоистом, который никогда не поступится ничем и думает только о своих личных удобствах, слушая его, почти готова была поверить, что все устраивается как нельзя лучше. Беренис очень деловито сообщила ей о своих новых взаимоотношениях с Каупервудом.

– Я очень люблю Фрэнка, мама, – сказала она. – И я хочу жить так, чтобы быть с ним как можно больше. Он никогда не пытался склонить меня к тому, чтобы вступить с ним в связь, – ты знаешь. Я пришла к нему сама и сама предложила. Мне, видишь ли, уже давно казалось, что это как-то нечестно – с тех самых пор, как ты мне призналась, что мы живем на его деньги. Ну как же так – все брать и ничего не давать взамен? А потом я оказалась такой же трусихой, как когда-то была ты, слишком избалованной и неприспособленной, чтобы решиться жить, не имея никаких средств к существованию, – а ведь так бы оно и было, если бы он нас оставил.

– Ах, я знаю, ты права, Беви! – жалобным тоном перебила ее мать. – Пожалуйста, не вини меня. Я и без того мучусь беспрестанно. Прошу тебя, не вини! Ведь я всегда думала только об одном – о твоем будущем.

– Ну полно, мама, полно! – смягчившись, утешала ее Беренис, которая все-таки любила мать и прощала ей все ее заблуждения и безрассудства. Правда, когда Беренис была еще девчонкой, школьницей, она несколько свысока относилась к своей матери, к ее суждениям и вкусам; но, узнав все, она стала смотреть на нее совсем другими глазами: не то чтобы она совсем оправдывала мать, нет, но она прощала и жалела ее. Теперь она уже не разговаривала с ней пренебрежительно-снисходительным тоном, а, наоборот, старалась быть ласковой, внимательной, словно желая утешить ее, заставить забыть все обиды, которые выпали на ее долю.

Поэтому и сейчас Беренис говорила с ней ласково и мягко.

– Ты вспомни, мама, – продолжала она, – ведь я все-таки пыталась пробиться собственными силами и очень быстро поняла, что никак не подготовлена к жизни и мне просто не преодолеть тех препятствий, с которыми мне пришлось бы столкнуться. Меня чересчур холили, берегли. И я в этом не виню ни тебя, ни Фрэнка. Но какая у меня может быть будущность, особенно здесь, в нашей стране? Поэтому я и решилась, и, по-моему, это лучшее, что я могла сделать, – соединить свою жизнь с жизнью Фрэнка, потому что это единственный человек, который может мне помочь по-настоящему.

Миссис Картер, соглашаясь, кивала головой и смотрела на Беренис с грустной улыбкой. Она знала, что ей ничего другого не остается, как подчиняться всему, что ни вздумает Беренис. У нее нет собственной жизни, нет и не может быть никаких средств к существованию – она целиком зависит от своей дочери и Каупервуда.