Титан

Глава 15
Новая привязанность

Укреплению отношений между Каупервудом и Ритой Сольберг косвенно поспособствовала Эйлин, у которой появился безрассудный сентиментальный интерес к Гарольду, не имевший серьезного основания. Он нравился ей, потому что был преувеличенно любезным, льстивым и эмоциональным человеком, когда имел дело с женщинами, – особенно с красивыми женщинами. Ее посетила мысль о возможности найти для него новых учеников, да и в любой случае, было приятно посетить студию Сольбергов. Ее светская жизнь до сих пор была беспросветно тусклой. Поэтому она отправилась к Сольбергам, и Каупервуд, памятуя о миссис Сольберг, присоединился к ней. Донельзя практичный, он поощряя интерес Эйлин. Он предложил ей пригласить их на ужин, где они устроят музыкальное представление, где Сольберг будет играть и получит деньги за свою работу. Были забронированы ложи в театрах, разосланы билеты на музыкальные концерты и приглашения на поездки по воскресеньям или в другие дни.

В таких ситуациях сама химия жизни вступает в игру. С тех, как мысли Каупервуда мощно устремились в ее направлении, Рита сходным образом начала думать о нем. С каждым часом он становился для нее все более привлекательным, необычным и захватывающим человеком. Поглощенная мечтаниями о нем, она, тем не менее, пыталась управиться со своей совестью. Пока что еще ничего не было сказано, но он уделял ей особое внимание и постепенно окружал ее, перекрывая все пути для отступления. Однажды в четверг, когда ни он, ни Эйлин не смогли приехать на чай к Сольбергам, миссис Сольберг получила великолепный букет темно-алых роз. Надпись на сопроводительной карточке гласила: «Для ваших уголков и закоулков». Она прекрасно понимала, кто прислал букет, и сколько это могло стоить. Это позволило ей ощутить вкус богатства, которого она никогда не знала. Она ежедневно видела название его банковской и брокерской компании в газетной рекламе. Однажды днем она встретила его в магазине Меррила, и он пригласил ее на ленч, но она сочла за лучшее отклонить его предложение. Он всегда смотрел на нее прямым, решительным взглядом. Только подумать, что ее красота была способна сотворить такое! Ее мысли невольно устремились к тому часу, когда этот энергичный и обаятельный мужчина примет ее под свое крыло и позаботится о ней так, как и не снилось Гарольду. Но она продолжала упражняться, совершать покупки, ходить в гости, читать и размышлять о недееспособности Гарольда, время от времени сбиваясь с мысли и глядя в пустоту, – такова была незримая власть Каупервуда над ней. Она начинала думать о его сильных, холеных руках и больших проницательных глазах, чей взгляд мог быть то мягким, то жестким. Пуританское воспитание, полученное в Уичите (хотя и немного смягченное творческой жизнью в Чикаго) вступало в суровую борьбу с изощренным мастерством обаяния, представленным в образе этого человека.

– Знаете, вы совершенно неуловимы, – обратился он к ней однажды вечером в театре, когда он сидел за ее спиной во время антракта, в то время как Эйлин с Гарольдом вышли в фойе. Шум голосов снаружи заглушал их слова от посторонних ушей. Миссис Сольберг выглядела особенно миловидной в вечернем платье с кружевами.

– Отчего же, – с веселым удивлением отозвалась она, польщенная его вниманием и остро ощущая его физическую близость. Мало-помалу она поддавалась его настроению, трепеща от каждого его слова. – Мне кажется, что я вполне устойчива, – продолжала она. – Во всяком случае, достаточно материальна.

Она посмотрела на свою округлую, гладкую руку, лежавшей на колене.

Каупервуд, в полной мере ощущавший тягу ее материальности и дивившийся ее темпераменту, гораздо более насыщенному, чем у Эйлин, был глубоко тронут. Незначительные перемены настроения, когда ему не требовалось (или почти не требовалось) никаких слов от нее, – слабые эманации чувств и фантазий, порождаемых ее разумом, неизменно пленяли его. Ее жизнелюбие могло сравниться с Эйлин, но она обладала более утонченной и богатой духовностью. Или он просто устал от Эйлин? – иногда спрашивал он себя. Нет, нет, внушал он себе, этого не может быть. Но Рита Сольберг, пожалуй, была самой приятной из всех женщин, которых он знал.

– Тем не менее, вы неуловимы, – продолжал он, наклонившись к ней. – Вы напоминаете мне что-то такое, для чего я не могу найти слов, – некий оттенок, аромат или музыкальный тон, похожий на моментальный проблеск. Теперь я все время мысленно следую за вами. Ваши познания в живописи очень интересуют меня. Мне нравится, как вы играете на фортепиано, словно поет ваша душа, а не инструмент. Вы заставляете меня думать о прекрасных вещах, не имеющих ничего общего с обыденной жизнью. Вы понимаете?

– Если так, то это очень приятно, – она испустила тихий, наигранный вздох. – Но, понимаете, вы заставляете меня думать о суетных вещах, – она прелестно округлила губы. – Вы рисуете красивую картинку.

Она немного раскраснелась и как будто смутилась от своей темпераментной вспышки.

– Но вы такая на самом деле, – настойчиво продолжал он. – Я постоянно это ощущаю. И знаете, – добавил он, нагнувшись над ее сиденьем, – иногда я думаю, что вы еще никогда не жили по-настоящему. Есть много вещей, которые помогут вам достичь полного совершенства. Мне хотелось бы отправить вас за границу, или отправиться вместе с вами… в общем, куда-нибудь уехать. Вы замечательная женщина. Я представляю хотя бы какой-то интерес для вас?

– Да, но… – она помедлила. – Понимаете, я боюсь всего этого и побаиваюсь вас, – ее губы образовали ту сладостную комбинацию, которая с самого начала привлекла его. – Не думаю, что нам стоит продолжать разговор в таком духе, правда? Гарольд очень ревнив или будет ревновать. И как вы полагаете, что подумает миссис Каупервуд?

– Я прекрасно знаю, но сейчас не стоит останавливаться на этом, хорошо? Ей не будет никакого вреда, если я побеседую с вами. Жизнь создается отдельными людьми, Рита. Разве вы не видите, что у нас с вами много общего? Вы самая интересная женщина, которую я когда-либо знал. Вы принесли мне то, о чем я раньше не подозревал. Разве вы не видите этого? Я хочу, чтобы вы были со мной откровенны. Посмотрите на меня. Вы сейчас счастливы, не так ли? Или не вполне счастливы?

– Нет, – она расправила пальцами свой веер.

– Вы вообще счастливы?

– Когда то я думала, что счастлива, но сейчас я больше так не думаю.

– Ясно, почему, – заметил он. – Вы гораздо более талантливы, чем могут позволить ваши нынешние обстоятельства. Вы личность, а не служка, который машет кадилом перед первосвященником. Мистер Сольберг – очень интересный человек, но он не может сделать вас счастливой. Меня удивляет, что вы еще не заметили этого.

– Ох, – с некоторым беспокойством прошептала она. – Но возможно, я заметила?

Он пронзительно посмотрел на нее, и она снова затрепетала.

– Не думаю, что нам стоит продолжать этот разговор здесь, – сказала она. – Вам лучше…

Он положил руку на спинку ее сиденья, почти прикасаясь к ее плечу.

– Рита, – произнес он, снова назвав ее только по имени. – Вы замечательная женщина!

– Ох! – только и вздохнула она.

С тех пор Каупервуд не встречался с миссис Сольберг больше недели, – точнее говоря, десять дней, – когда однажды днем Эйлин заехала за ним в коляске новой конструкции, сначала остановившись, чтобы взять Сольбергов. Гарольд сидел впереди рядом с ней, а позади она оставило место для Каупервуда и Риты. Она не имела ни малейшего понятия о его интересе к миссис Сольберг; его манеры были слишком обманчивы. Эйлин воображала, что стоит намного выше этой женщины. Она лучше выглядела, лучше одевалась, а следовательно, она была более привлекательной. Она не догадывалась о том, какой соблазн женский темперамент представлял для Каупервуда, который был таким подвижным, динамичным и на первый взгляд совсем не романтичным. Однако за волевой броней его характера скрывался глубоко тлеющий романтический огонек, который удавалось разжечь далеко не каждому.

– Это очаровательно, – произнес он, усаживаясь рядом с Ритой. – Что за прекрасный вечер! А еще эта замечательная соломенная шляпка с розами и чудесное платье! Ну и ну!

Розы были красными, а платье белым с зеленой ленточкой, здесь и там пропущенной через основное плетение. Она остро ощущала причину его энтузиазма. Он так сильно отличался от Гарольда, был таким здоровым, таким бодрым и проворным! Сегодня Гарольд принялся громогласно выражать свое возмущение злой судьбой, отсутствием успеха и жизнь в целом.

– На твоем месте я не стала бы так жаловаться, – с горечью сказала она. – Ты мог бы больше работать и меньше бушевать.

После этих слов он закатил сцену, от которой ей удалось отделаться уходом в магазин. Почти в тот момент, когда она вернулась, приехала Эйлин, обеспечившая выход из положения.

Она приободрилась и поспешно переоделась; Сольберг сделал то же самое. Радостные и улыбчивые, они отправились на прогулку в экипаже. Теперь, слушая Каупервуда, оно довольно оглядывалась по сторонам. «Я прекрасна, и он влюблен меня, – думала она. – Как было бы замечательно, если бы мы решились на это!»

Но вслух она сказала:

– Я не так уже хороша, просто день выдался на славу. Это простое платье, и к тому же, сегодня у меня нет причин радоваться.

– В чем дело? – жизнерадостно осведомился он; шум проезжавших экипажей заглушал звуки их беседы. – Я что-то могу для вас сделать? Мы собираемся проехаться до дальней беседки в Джексон-Парке, а потом, после ужина, вернемся домой при свете луны. Сейчас вы должны улыбаться и нравиться себе, если нет иной причины, о которой мне не известно. Я сделаю для вас что угодно… что только можно сделать. Что случилось? Вы же знаете, как много я думаю о вас. Если вы предоставите свои дела мне, то вам больше не придется ни о чем беспокоиться.

– Ах, но вы ничего не можете с этим поделать, – по крайней мере, сейчас. Мои дела… что за безделица? Они очень просты.

Она находилась состоянии мечтательной отрешенности, даже от самой себя. Каупервуд снова был зачарован ею.

– Но вы не так просты для меня, Рита, – тихо сказал он. – Это относится и к вашим делам. Они заботят меня. Как я уже говорил, вы имеете важное значение для меня. Разве вы не видите, что это правда? Вы, – странная и удивительная загадка для меня. Я схожу с ума по вам. После нашей предыдущей встречи я думал и снова думал. Если у вас есть проблемы, поделитесь ими со мной. Вы много значите для меня, и это моя единственная проблема. Я могу привести вашу жизнь в порядок, соединить ее с моей жизнью. Вы нужны мне, а я нужен вам.

– Да, я знаю, – ответила он и немного задумалась. – Ничего особенного, просто мы немного поссорились.

– Из-за чего?

– На самом деле, из-за меня, – ее губы неодолимо манили его к себе. – Как вы сами сказали, я не могу все время махать кадилом, – потом его мысль в полной мере дошла до нее. – Но теперь все в порядке. Только посмотрите, какой прекра-а-сный день!

Каупервуд покосился на нее и покачал головой. Она была прелестна в своей женственной непоследовательности. Эйлин, занятая управлением коляской и собственным разговором, не обращала на них внимания и не слышала их. Она интересовалась Сольбергом, а поток экипажей, двигавшихся на юг по Мичига-авеню, отвлекал ее внимание. Пока они быстро проезжали мимо деревьев с распускавшейся листвой, ухоженных газонов, новеньких цветочных клумб и открытых окон, – мимо соблазнительного весеннего круговорота, – Каупервуд чувствовал себя так, как будто его жизнь снова началась с чистого листа. Личный магнетизм, – если бы только он был заметен, – окружал его сияющей аурой. Теперь миссис Сольберг была вполне уверена в том, что им предстоит замечательный вечер.

Ужин в Джексон парке напоминал вечеринку на свежем воздухе в мэрилендском стиле: жареные цыплята с вафлями и шампанским в качестве гарнира. Эйлин, польщенная весельем Сольберга под действием ее чар, развлекалась, как могла; она шутила, смеялась, провозглашала тосты и расхаживала босиком по траве. Сольберг домогался ее любви глуповатым и бессистемным образом, но она легко отваживала его восклицаниями вроде «Негодный мальчишка!» или «Потише, потише!» Она была настолько уверена в себе, что впоследствии без затруднений рассказала Каупервуду о его чувствах и о том, как она посмеялась над ними. Каупервуд, вполне уверенный в ее верности, добродушно отнесся к этому. Сольберг оказался настоящим болваном, к тому же весьма полезным для его целей.

– Он неплохой малый, – заметил Каупервуд. – Мне он даже нравится, хотя скрипач из него вышел довольно посредственный.

После ужина они прокатились вдоль берега озера и выехали на открытой участок огороженной деревьями прерии, где в ясном небе сияла луна, озарявшая поля и наполнявшая озеро серебристыми мерцающими отблесками. Миссис Сольберг была заражена вирусом Каупервуда, который начал оказывать свое смертоносное воздействие. В ее характере, несмотря на внешнюю флегматичность, имелась склонность к действию, если ее чувства были затронуты по-настоящему. По своей природе она была активной и страстной женщиной. Каупервуд начинал приобретать в ее сознании черты той движущей силы, которой он был на самом деле. Было восхитительно ощущать любовь такого человека. Их ожидала яркая и энергичная жизнь. Это немного пугало ее, но и привлекало, как мотылька к сияющей лампе во тьме. Чтобы совладать со своими чувствами, она завела разговор о живописи и художниках с вопросами о Париже и Риме, и он немедленно отвечал, но при этом незаметно поглаживал ее руку, а однажды, под сенью деревьев, провел рукой по ее волосам, повернул лицом к себе и нежно поцеловал в щеку. Она вспыхнула и задрожала, потом побледнела, охваченная целым шквалом чувств, но как-то совладала с собой. Это было прекрасно, как небесное блаженство. Очевидно, ее старая жизнь распадалась на части.

– Послушайте, – сдержанно произнес он. – Вы встретитесь со мной завтра в три часа дня за мостом на Раш-стрит? Я тут же заберу вас. Вам не придется ждать ни секунды.

Она помедлила, заблудившись в мечтаниях, почти загипнотизированная прихотливым миром его фантазии и желания.

– Да, – наконец ответила она и набрала в грудь побольше воздуха. – Да… – повторила она, как будто пыталась что-то уложить в своих мыслях.

– Моя милая, – прошептал он и пожал ей руку, глядя на ее профиль в лунном свете.

– Но нам это дорого обойдется, – тихо откликнулась она, немного задыхаясь и бледнея на глазах.

Глава 16
Роковая интерлюдия

Каупервуд по-прежнему был зачарован. Он сдержал свое обещание о встрече и обрел в ней все, на что надеялся. Она оказалась более сладостной, колоритной и неуловимой, чем кто-либо из его предыдущих женщин. В прелестной квартире на Северной стороне, которую он сразу же арендовал, и где по возможности старался проводить утренние, дневные и вечерние часы, он самым критическим образом изучил ее и не обнаружил почти никаких изъянов. Она обладала той безграничной ценностью, какую только может обеспечить молодость и определенная беззаботность по отношению к жизни. В ее характере не было склонности к унынию. Напротив, она обладала своеобразной врожденной адекватностью, позволявшей не заглядывать в будущее и не оглядываться на прошлые неприятности. Она любила красивые вещи, но не была экстравагантной; его особенный интерес и уважение привлекало то обстоятельство, что, невзирая на его расточительные побуждения, даже тонко завуалированные, это никак не трогало ее. Она знала, чего она хочет, поэтому тратила аккуратно, покупала со вкусом и наряжалась так, чтобы всегда выглядеть для него приятно, как букет цветов. Иногда его чувство к ней становилось таким сильным, что Каупервуду хотелось едва ли не покончить с ним, укротить свои порывы и успокоить тягу к ней, но все было бесполезно. Ее чары держались стойко. Его эмоциональные порывы лишь взбадривали ее, делали ее еще более миловидной и привлекательной. Так ему казалось, когда он смотрел, как она поправляет волосы перед зеркалом и строит прелестные гримаски, думая о множестве сладостных и отдаленных вещей одновременно.

– Помнишь ту картину, которую мы видели на днях в художественной галерее, Алджернон? – промурлыкала она, обращаясь к нему по второму имени, которое ей казалось более приятным и подобающим для тех случаев, когда они были вместе. Поначалу Каупервуд возражал, но она настояла на своем. – Помнишь тот чудесный синий оттенок плаща у первого старца? – (Речь шла о «Поклонении волхвов».) – Так краси-и-во!

Она так сладко ворковала и округляла губы, что он не мог удержаться от поцелуя.

– Ты мой цветочек, – сказал он и взял ее за руки. – Ты моя вишенка в цвету, моя дрезденская фарфоровая статуэтка.

– Ты собираешься растрепать мне волосы, когда я только что уложила их?

– Да, моя шалунья.

– Но знаешь, ты не должен так сильно целовать меня. Ты почти сделал мне больно своим ртом. Разве ты не хочешь быть нежным со мной?

– Да, моя сладкая. Но иногда мне хочется делать тебе больно.

– Ну, раз уж ты так хочешь…

Как бы они ни старался, чары не рассеивались. Она казалась ему похожей на желто-белую или золотисто-голубую бабочку, порхающую вокруг кустов шиповника.

В эти часы и мгновения близости он стал понимать, как много она знает об общественных движениях и тенденциях несмотря на то, что большая часть ее жизни прошла на периферии общества. Она сразу же ясно уловила его точку зрения на общественное устройство, его художественные амбиции и мечты о чем-то лучшем для себя во всех отношениях. Она как будто хорошо понимала, что он еще не реализовал свои возможности, и что Эйлин была не самой подходящей женщиной для него, хотя могла бы стать такой. Спустя некоторое время она стала терпимо отзываться о своем муже и рассказывать о его причудах, слабостях и недостатках. «В ней нет ожесточенности, – думал Каупервуд. – Она просто устала жить в подвешенном состоянии и испытывать неуверенность в любви, в собственных талантах и способностях». Он предложил Рите арендовать более просторную студию для нее и Гарольда и покончить с мелочной экономией, мешавшей им обоим. Предполагалось объяснить это возросшей щедростью со стороны членов ее семьи. Сначала она возражало, но Каупервуд действовал тактично и наконец осуществил этот план. Немного позже он сделал новое предложение: она должна убедить Гарольда, чтобы тот съездил в Европу. Причина оставалась все той же: дополнительные средства, полученные от ее родственников. Убеждение, обещания, льстивые уговоры и заверения в конце концов заставили ее принять его великодушное владычество и склониться перед ним; она стала умиротворенной, как домашняя кошка. Она благоразумно пользовалась его щедротами и находила для них самое разумное применение. Более года ни Сольбирг, ни Эйлин не подозревали об интимной связи между ними. Гарольд Сольберг, которого было легко одурачить, вернулся в Данию посетить родных, а потом уехал учиться в Германию. В следующем году миссис Сольберг отправилась в Европу вслед за Каупервудами. В Экс-ле-Бене, Биаррице, Париже и Даже в Лондоне Эйлин не знала о существовании дополнительной фигуры на заднем плане. Между тем Рита отточила художественные представления Каупервуда. Благодаря ей он стал глубже разбираться в музыке, книгах и даже в некоторых фактах. Она поощряла его идею о создании представительной коллекции старых мастеров, но умоляла его проявлять осторожность в выборе современных картин. Он ощущал себя прекрасно подготовленным к этому занятию.

Трудность этого положения, как бывает со всеми пиратскими плаваниями по морям любовных сражений и побед, заключалась в возможности гибельных бурь, возникающих в результате обманутого доверия и от наших традиционных этических представлений касательно собственности на женщин. Для Каупервуда, который сам устанавливал законы и не ведал иных законных норм, которые могли быть навязаны ему, кроме как из-за его неспособности все обдумывать наперед, вероятность скандала, порицания, гнева и душевных страданий не являлась особым препятствием. Такие вещи вовсе не обязательно должны были последовать за его действиями. В тех обстоятельствах, где среднему человеку было бы трудно управиться даже с одной любовной интригой на стороне, Каупервуд, как мы могли убедиться, ранее завязывал несколько таких интриг почти одновременно. Теперь он предпринял очередную попытку, на этот раз с гораздо большим чувством и энтузиазмом. Предыдущие романы были для него всего лишь эмоциональными суррогатами, – более или менее праздными похождениями, к которым его глубинные чувства и настроения не имели никакого отношения. С миссис Сольберг все было по-другому. По крайней мере, сейчас она действительно была для него всем. Но особая черта его характера по отношению к женской любви, – его художественное, если не чувственное преклонение перед их красотой и загадкой их личности, – привела его к новому роману, исход которого оказался не столь успешным.

Антуанетта Новак стала работать у него сразу же после окончания средней школы на Западной стороне и Чикагского делового колледжа, и с тех пор была его личной стенографисткой и секретаршей. В цвету своей юности она была выдающейся девушкой, как часто случается в Америке с детьми от родителей-иммигрантов. Трудно было поверить что это стройное, гибкое существо с прекрасными навыками стенографии, бухгалтерии и ведения деловой переписки может быть дочерью бедного поляка, который сначала работал на сталелитейном заводе в юго-западной части Чикаго, а впоследствии содержал убогую лавочку по торговле газетами, сигарами, игральными картами и канцелярскими принадлежностями в польском квартале, с задней комнатой, предназначенной для отдыха и азартных игр). Антуанетта, которую на самом деле звали Минка (имя «Антуанетта» она позаимствовала из статьи в одной из чикагских воскресных газет), была задумчивой брюнеткой, честолюбивой и полной надежд, которая уже через десять дней после устройства на новом месте восхищалась Каупервудом и почти с восторженным интересом наблюдала за его решительными действиями. «Как чудесно быть женой такого человека и пользоваться его вниманием, не говоря уже о его любви!» – думала она. После серого и унылого мира, который она знала раньше (он казался тусклым по сравнению с возвышенными сферами, куда ей удавалось заглянуть через Каупервуда), и после невзрачных мужчин в агентстве недвижимости, где она сначала работала, Каупервуд, – хорошо одетый, невозмутимый и с манерами прирожденного руководителя, – затрагивал самые амбициозные струны ее души. Однажды она видела, как Эйлин вышла из своего экипажа в теплой коричневой шубке, модных сияющих ботинках, уличном костюме из рубчатой шерстяной ткани и шапочке без полей, украшенной длинным темно-красным пером, торчавшим сбоку, как кинжал. Антуанетта ненавидела ее. Она считала себя лучше и умнее, или, по крайней мере, не хуже Эйлин. Почему жизнь устроена так несправедливо? И что за человеком был Каупервуд, в конце концов? Однажды вечером, когда она под его диктовку записала сдержанную, но в целом правдивую историю о нем для рассылки в чикагские газеты вскоре после открытия брокерского офиса в Чикаго, после возвращения домой она увидела эту историю во сне, – разумеется, в измененном виде, как это бывает во снах. Ей казалось, что Каупервуд стоит рядом с ней в своем роскошно обставленном офисе на Ласаль-стрит, и спрашивает ее:

«Антуанетта, что вы обо мне думаете?»

Антуанетта была ошеломлена, но решила быть храброй. Во сне она обнаружена, что чрезвычайно интересуется им.

«О, не знаю что и думать, – ответила она. – Мне так жаль!»

Тогда он нежно положил ладонь на ее щеку, и она проснулась. «Какая жалость и какой позор, что такой человек попал в тюрьму!» – подумала она. Он был очень хорош собой. Он был дважды женат. Наверное, его первая жена была дурнушкой или очень мелочной женщиной. Она много думала об этом и на следующий день пришла на работу все еще в задумчивом настроении. Каупервуд, погруженный в свои планы, почти не обращал внимания на нее. Он размышлял о следующих ходах своей увлекательной газовой войны. А Эйлин, однажды увидевшая Антуанетту, просто сочла ее существом низшего порядка. Женщины в бизнесе в то время были таким новшеством, что их считали изгоями. На самом деле, Эйлин просто не замечала Антуанетту.

Где-то через год после того, как Каупервуд близко сошелся с миссис Сольберг, его довольно практичные деловые отношения с Антуанеттой Новак приобрели более интимный оттенок. Что можно сказать об этом, – разве он уже устал от миссис Сольберг? Ни в малейшей степени. Он был отчаянно влюблен в нее. Или что он презирал Эйлин и таким образом пытался вдвойне изменить ей? Ничего подобного. Временами она была для него такой же привлекательной, как всегда, а возможно, даже еще больше, поскольку ее воображаемые права были грубо нарушены. Каупервуд жалел ее, но был склонен оправдывать себя на том основании, что эти другие отношения, – возможно, за исключением миссис Сольберг, – были недолговечными. Если бы имелась возможность жениться на миссис Сольберг, то он, наверное, так бы и поступил. Действительно, иногда он гадал о том, что может заставить Эйлин уйти от него, но это были более или менее праздные измышления. Скорее он воображал, что они будут коротать свой век вместе, памятуя о том, как легко ему удавалось обманывать ее. Что касается такой девушки, как Антуанетта Новак, то она была частью многоголосой симфонии полового влечения, образующей некую геометрическую формулу красоты, которая правит миром. Она обладала своеобразной темной красотой брюнетки с большими глазами, пылающими огнем неутоленных чувств. Хотя сначала Каупервуд ничуть не увлекался ей в этом смысле, постепенно в нем проснулся интерес к ней. Глядя на нее, он дивился преображающей силе американской жизни и атмосферы.

– Ваши родители англичане, Антуанетта? – спросил он ее однажды утром с той небрежной фамильярностью, которую допускал в общении с подчиненными и людьми с ограниченным интеллектом. У них такой тон не мог вызвать негодование и обычно воспринимался как комплимент.

Антуанетта, чистая и свежая, в белой блузке с длинными рукавами и черной прогулочной юбке, с черной бархатной лентой на шее и длинными черными волосами, заплетенными и уложенными в массивную косу низко над лбом, скрепленную белым целлулоидным гребнем, одарила его довольным и благодарным взглядом. Она привыкла к разным типам мужчин, – к серьезным, вспыльчивым, восторженным, энергичным и равнодушным. Иногда это были пьяные и сквернословившие мужчины из ее детства, которые дрались друг с другом, маршировали на парадах и молились в католических церквях. Потом это были мужчины из делового мира, жадные до денег, узколобые и не имевшие представления ни о чем, кроме некоторых фактов о Чикаго и о здешних возможностях для сиюминутной прибыли. В офисе Каупервуда, раскладывая его корреспонденцию и слушая его откровенные, благожелательные беседы со старым Лафлином, Сиппенсом и другими людьми, она больше узнала о жизни, чем могла себе представить. Он был похож на огромное распахнутое окно, через которое она могла смотреть на почти безграничные, изменчивые пейзажи.

– Нет, сэр, – ответила он и опустила узкую, но твердую белую руку, в который держала черный свинцовый карандаш, готовая делать записи. Она простодушно улыбнулась, поскольку была довольна, что он обратился к ней.

– Я так и думал, – сказал он. – Однако вы настоящая американка.

– Не знаю, как это получилось, – с серьезным видом сказала она. – Но у меня есть брат, такой же американец, как и я. Мы оба не похожи на наших родителей.

– Чем занимаемся ваш брат? – равнодушно спросил Каупервуд.

– Он работает весовщиком в «Арнил и К°». Надеется когда-нибудь стать управляющим, – она улыбнулась.

Каупервуд задумчиво посмотрел на нее, и после моментального ответного взгляда она опустила глаза. Ее смуглые щеки залились красноречивым румянцем. Так всегда случалось, когда он смотрел на нее.

– Отправьте это письмо генералу Ван-Сайклу, – сказал он и пустился в объяснения, словно решив выручить ее из неловкого положения. Через несколько минут она полностью оправилась. Но Антуанетта не могла долго находиться рядом с Каупервудом, не испытывая чувства, возникавшего без ее собственного желания. Она завораживал ее и наполнял смутным огнем. Иногда она гадала, почему такой замечательный человек вообще может интересоваться девушкой вроде нее.

Венцом этого изначального интереса, разумеется, в конце концов стала влюбленность Антуанетты. Можно во всех скучных подробность расписать дни, когда она сидела и писала под диктовку, получала инструкции и выполняла свои секретарские обязанности в состоянии уравновешенной и практичной коммерческой целеустремленности, но это будет бессмысленно. По сути дела, невзирая на сосредоточенность и аккуратность ее работы, мысли Антуанетты всегда оставались с человеком, который находился в своем личном кабинете, – с ее необыкновенным боссом, который тогда встречался со своими помощниками, а в промежутках непрерывной чередой приходили другие люди, серьезные и настроенные по-деловому. Они представляли визитные карточки, иногда вели нескончаемо долгие беседы и снова уходили. Она обратила внимание, что лишь редкие индивидуумы удостаивались долгого разговора с Каупервудом, и это еще больше интересовало ее. Его инструкции, обращенные к ней, всегда были лаконичными, и он полагался на ее врожденную сообразительность там, где приходилось ограничиваться намеками и двусмысленностями.

– Вы понимаете, не так ли? – обычно спрашивал он в таких случаях.

– Да, – отвечала она.

Здесь она чувствовала себя в пятьдесят раз более значительной персоной, чем когда-либо раньше.

Офис был чистым, опрятным и ярким, как и сам Каупервуд. Утреннее солнце, освещавшее почти полностью остекленный восточный фасад закрытый бледно-зелеными опускными занавесками, создавал для нее почти романтическую атмосферу. Личный кабинет Каупервуда, как и Филадельфии, представлял собой обшитую вишневыми панелями звуконепроницаемую коробку, в которой он мог полностью отгородиться от окружающего мира. Когда дверь была закрыта, кабинет превращался в святая святых. Из разумных побуждений он завел правило как можно чаще держать дверь открытой, даже когда не диктовал письма. Именно в получасовые интервалы, предназначенные для диктовки, он больше всего сближался с мисс Новак. По прошествии многих месяцев, поскольку он был увлечен связью с другой женщиной, о которой она ничего не знала, Антуанетта иногда приходила на работу с ощущением нехватки воздуха или девичьей стыдливости. Ей никогда не приходило в голову откровенно признаться в своем желании заняться любовью с Каупервудом. Это бы отпугнуло ее, заставив усомниться в собственной нравственной устойчивости, и тем не менее она продолжала постоянно думать о нем. О его светлых, густых, всегда гладко расчесанных волосах, о его больших, ясных, непроницаемых глазах, о его тщательно ухоженных руках, таких мощных и проворных, о его великолепной одежде с тонким, изощренным узором… как все это восхищало ее! Он всегда казался далеким и недостижимым кроме тех случаев, когда оказывался рядом с ней, и тогда он вдруг становился невыносимо близким и откровенным.