Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение

III. Миссия

Галатия, 19 г.

Спустя пять лет после смерти Августа высокопоставленные лица общины галатов – по-гречески Koinon Galaton – собрались в торжественной обстановке. Они чтили память Цезаря, восседавшего теперь на небесах со своим божественным отцом, и собирались воздать ему почести как своему господину и спасителю. В Галатии, как и повсюду в империи, на смену бесконечным войнам пришли мир и порядок. Тремя столетиями ранее предки её обитателей – двадцать тысяч переселенцев из далёкой Галлии – пересекли проливы, покинув Европу и заполонив Малую Азию, землю, славившуюся своими богатыми городами, миролюбивыми жителями и талантливыми правителями. Здесь, в центре нынешней Турции, галаты быстро овладели гористой областью, которой суждено было стать их новым домом. Ресурсов в горах не хватало, зато расположены они были очень удачно: отсюда удобно было организовывать набеги на соседние царства. Галаты – высокие, рыжеволосые и любившие сражаться в обнажённом виде – жили за счёт своего умения «внушить страх» ^[180]. Неслучайно одно из трёх племён, основавших галатское царство, носило название «тектосаги» – буквально «мародёры».

Но потом на горизонте появились легионы. Рим быстро положил конец разбойничьим набегам галатов. Больше века Галатия оставалась зависимым от Рима царством, пока Август наконец не лишил её даже призрачной самостоятельности. Галатия была обращена в провинцию, границы которой были гораздо шире прежних границ царства; в её восточной части были основаны города-колонии, где поселились римские ветераны; через горы и пустынные равнины были проложены дороги. Укротив саму местность, прежде дикую, римские инженеры завершили великий процесс умиротворения региона. Через весь юг Галатии более чем на шестьсот километров протянулась римская дорога – Via Sebaste. Эта зияющая трещина, заполненная камнем и гравием, была одновременно и символом, и инструментом римского владычества. Название дороге дали достойное: Sebastos по-гречески значит то же, что по-латински Augustus. Просто пользоваться ею значило отдавать дань уважения сыну божества, который своими трудами и мудрыми решениями вернул человечеству золотой век.

И даже после смерти он не покинул мир людей. Это убеждение стало для городов Галатии основой общей идентичности, в которой они теперь остро нуждались. Порядок, установленный Августом в регионе, успокаивал, но в то же время обескураживал. Когда-то, в пору независимости, удалые вожди галатов собирались в дубовых рощах, пировали под сенью звёздного неба и приносили украшенных венками пленников в жертву своим богам. Но те времена прошли; теперь галаты жили в мраморных городах вроде тех, которые их предки предпочитали грабить, среди множества римских колоний, в провинции, большинство населения которой говорило по-гречески. Самосознание членов общины галатов не могло уже опираться исключительно на наследие предков. У трёх галатских племён появилась новая общая характеристика. Сам цезарь наградил их званием Sebastenoi («находящиеся под покровительством Августа»). Знатные галаты относились к почитанию божественного покровителя своей общины не как к простой формальности, но как к долгу. Именно поэтому через пять лет после того, как Август вознёсся на небеса, было решено воспроизвести по всей Галатии текст его краткой автобиографии, нанесённый в год его смерти на медные доски у входа в его мавзолей в Риме ^[181]. Одна из монументальных надписей была нанесена на стены недавно возведённого храма Ромы, богини-персонификации Рима; другая выгравирована на трёхпролётной арке; рядом с третьей можно было увидеть конные статуи самого «сына божественного» и членов его семьи. В городах Галатии всё напоминало о масштабах свершений Августа. С его рождением началась новая эпоха мировой истории. Война окончилась, мир стал единым целым. И это, как сообщали монументальные надписи благодарному народу, была «Благая весть» – по-гречески euangelion, то есть «Евангелие» ^[182].

Можно с уверенностью сказать, что никогда прежде культ какого-либо божества не распространялся так быстро и так широко. «На материках и островах, в городах, у разных народов ему воздвигают храмы и приносят жертвы…» ^[183] Сменялись десятилетия, и в Галатии культ Августа и цезарей, унаследовавших от него власть над миром, укоренился ещё прочнее. Среди унылых степей и скалистых гор городская жизнь казалась чем-то инородным; деревни, в которых обитали сельские жители (по-латински – pagani), разительно отличались от основанных Августом городов с их площадями и фонтанами. Задолго до прибытия галатов ходили дурные слухи о диких нравах, могущественных колдуньях и мстительных богах этой земли. Один бог якобы ослеплял лжецов или заставлял их половые органы гнить; другой бил оскорблявших его женщин в грудь. На просторах Галатии этим страшным божествам было самое место. Здесь часто можно было увидеть странствующих жрецов, танцующих, играющих на флейтах, бьющих в барабаны. Некоторые устраивали впечатляющие оргии, чтобы затем пророчествовать с пеной у рта. Но самые прославленные из них были далеки от половых сношений. Эти жрецы звались галлами и служили Кибеле, великой матери богов, восседавшей на высочайших вершинах Галатии; в знак покорности самой могущественной и почитаемой местной богине они оскопляли себя ножом или острым камнем. Установление мира, способствовавшее распространению культа цезаря по всему Средиземноморью, сподвигло и «галлов» посмотреть на мир шире и вступить на проложенные римлянами дороги. Их всё чаще и чаще видели в самом Риме – к вящему возмущению столичных консерваторов. «Богов не должно почитать, если они требуют таких вещей» ^[184].

Но «галлы», хотя их ритуалы в самом деле были несовместимы с римскими нравами, не представляли реальной угрозы для культа Августа. Кибелу в Риме почитали вот уже два столетия; сам Вергилий, описывая, как Август «век вернёт золотой» ^[185], изображал её взирающей на новый мир довольно и благосклонно. Лишь иудеи, упорно твердившие, что существует лишь один Бог, принципиально отказывались признавать Августа божественным; поэтому вряд ли следует удивляться, что из всех странников, проходивших мимо императорских храмов в Галатии, самый большой удар по культу Августа нанёс именно иудей. «Но тогда, не знав Бога, вы служили богам, которые в существе не боги» ^[186]. Это слова Павла, путника, прибывшего в Галатию примерно через сорок лет после смерти Августа. Находясь в провинции, он заболел – где конкретно это произошло, мы не знаем, – и его приютили заботливые доброжелатели. Гость был человеком харизматичным и непреклонным; никакая болезнь не вынудила бы его замолчать. Тот факт, что хозяева не просто закрыли глаза на его презрительное отношение к культу цезарей, а слушали его, «как Ангела Божия» ^[187], свидетельствует о том, что они принадлежали к числу «богобоязненных» (theosebeis). Павел, бывший в равной степени знатоком греческого языка и Торы, мог поведать им о славе Бога иудеев лучше, чем кто бы то ни было. Позднее он с теплотой вспоминал о своих слушателях: «Если бы возможно было, вы исторгли бы очи свои и отдали мне» ^[188]. Даже в Галатии, провинции, где город за городом прославлял деяния Августа очередной надписью, где смена месяцев, времён года и лет была неразрывно связана с культом цезаря, находились те, кто готов был чему-то научиться у иудея.

Но иудеи иудеям были рознь; а проповедь Павла наносила не меньший удар по авторитету Торы, чем по культу цезаря. Примерно за десять лет до прибытия Павла в Галатию его жизнь буквально перевернулась. В юности он был фарисеем, беспредельно преданным фарисейской премудрости; «будучи неумеренным ревнителем отеческих моих преданий» ^[189], он хотел встать на страже границ того, во что дозволено было верить иудею. Конечно, последователи странствующего проповедника по имени Иисус, утверждавшие – несмотря на то что этот несчастный был распят! – будто он восстал из мёртвых и вознёсся на небеса, не могли не вызвать у Павла глубокого негодования и возмущения. С такими заявлениями смириться было нельзя. Эти люди проповедовали нечто отвратительное и безумное; нужно было заставить их замолчать. Павел занялся искоренением этого культа. Но затем наступил – неожиданный, травмирующий, восхитительный – главный переломный момент всей его жизни. Через несколько десятилетий одну из версий того, что случилось с Павлом, поведает один из его учеников, историк, по традиции именуемый Лукой: по пути из Иерусалима в Дамаск он узрел ослепительный свет, из которого доносились слова. «Не видел ли я Иисуса Христа, Господа нашего?» ^[190] Этот вопрос задавал сам Павел, возможно, кому-то из своих критиков. Дарованное ему видение – новое понимание Бога, и Божественной любви, и самого времени, свернувшегося, как птица складывает крылья, как на корабле убирают паруса, и того, как всё в мире переменилось, – поразило его до глубины души. Послания Павла, адресованные тем, кто разделял обретённую им веру в то, что Иисус – воистину Христос, Помазанник Божий, наполнены этим никогда не покидавшим его удивлением. О том, как он был призван самим Господом, чтобы стать апостолом Христа и распространять Благую весть, он говорит с особенной гордостью и с особенным смирением. «Ибо я наименьший из Апостолов, и недостоин называться Апостолом, потому что гнал Церковь Божию» ^[191].

То, что казалось столь поразительным самому Павлу, не могло не вызвать недоумения у галатов. Божественность Августа он отрицал категорически. Сын Божий, о котором рассказывал Павел, не был одним из множества богов. Никаких других богов для Павла не существовало: «…у нас один Бог Отец, из Которого всё, и мы для Него, и один Господь Иисус Христос, Которым всё, и мы Им» ^[192]. Вера в то, что человек, осуждённый и распятый на кресте, может быть ипостасью единого Бога Израиля, которую Павел, судя по его посланиям, совершенно не подвергал сомнению, шокировала и галатов, и иудеев. Цезари, которым поклонялись в галатских храмах, были по определению властными и гордыми. Словом «император» изначально именовали победоносного военачальника. Статуи цезаря, воздвигнутые на каждой площади в каждом городе Галатии, постоянно напоминали подданным императоров, что неотъемлемой характеристикой сына Бога является земное величие. Неудивительно, что Павел, возвестивший галатам, что есть только один Сын Божий, и Он умер смертью раба, не пытаясь избежать такой участи и не препятствуя тем, кто Его пытал, описывал крест как «соблазн» ^[193] (по-гречески – scandalon). Скандальность своих заявлений Павел никогда не пытался смягчить. Он знал, что в его словах «для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие» ^[194], но это его не останавливало. Напротив, Павел охотно сносил насмешки, которые обрушивались на него из-за его благовествования, и не отступал перед лицом опасностей. Восстанавливаясь после болезни, он не скрывал от приютивших его людей многочисленные шрамы на спине – следы побоев, которые он претерпел ради Христа: «…я ношу язвы Господа Иисуса на теле моём» ^[195].

Но как могло всё это убедить хоть кого-то в Галатии поверить Павлу и последовать за ним? Отречься от культа цезарей означало не просто навлечь опасность на себя лично, но и поставить под угрозу то главное, что объединяло разнородное население галатских городов. И всё же некоторые видели в идеях Павла не угрозу, а освобождение. Любовь, которую испытывал к своему народу Бог иудеев, столь непохожий на бесчувственных богов Галатии, давно уже вызывала у язычников не только подозрения, но и зависть. И вот теперь Павел, проповедуя в городах по всему Средиземноморью, приносил им весть о грандиозном перевороте в делах земных и небесных. Прежде, как ребёнок, опекаемый воспитателем, иудеи находились под особой защитой дарованного им Богом закона; но с пришествием в мир Христа необходимость в такой защите отпала. Иудеи больше не могли утверждать, что только они – «сыны Господа Бога» ^[196]. Отныне их Завет с Богом не носил исключительного характера. Древнее разделение человечества на них и всех остальных, главным символом которого во все времена считалось обрезание, было преодолено. Не было различий между иудеями и эллинами, галатами и скифами, готовыми уверовать в Христа – все они становились призванными святыми, возлюбленными Божьими. Именно это, объяснял Павел приютившим его галатам, он должен был, по воле Христа, возвестить народам всего мира: «…во Христе Иисусе не имеет силы ни обрезание, ни необрезание, но вера, действующая любовью» ^[197].

Привлекательность этой идеи для людей, давно симпатизировавших иудейскому учению, была очевидна. Когда-то в городе под названием Гордий, который позднее был разорён галатами, усеявшими его отрубленными головами и изуродованными телами своих врагов, Александр Великий увидел легендарную колесницу. Столетиями она стояла на месте, привязанная к столбу узлом. Существовало пророчество: «Тому, кто развяжет узел, закреплявший ярмо, суждено стать царём всего мира» ^[198]. Александр, решив не тратить время на распутывание узла, просто разрубил его мечом. Павлу, учившему, что Иисус, как и предсказывали пророки, исполнил замысел Бога о мире, удалось совершить нечто схожее. Один меткий удар – и противоречие между иудеями, называвшими своего Бога Господом всей земли, и народами земли, почитавшими других богов, между убеждением, что Бог покровительствует одному народу, и верой в то, что Он заботится обо всём человечестве, между Израилем и остальным миром, кажется, разрешилось. В эпоху, когда сначала завоевания Александра, а затем Римская империя внушили людям мысль о необходимости универсального мирового порядка, Павел разносил весть о Боге, для которого не существует границ. Сам Павел продолжал считать себя иудеем; но во всём том, что отличало его как иудея от остальных людей – в обрезании, в отказе от свинины и так далее, – он теперь видел лишь «сор» ^[199]. Детьми Авраама делало не происхождение, но упование на Бога. У галатов было не меньше прав именоваться так, чем у евреев. На кресте Христос одержал победу над злыми силами, которые держали их в рабстве. Порвалась ткань мироздания, отсчёт времени начался заново, и всё, что в прежние времена разделяло людей, как следствие, навсегда исчезло. «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» ^[200].

Только в мире, перевернувшемся с ног на голову, могло быть сделано и одобрено столь беспрецедентное – поистине революционное! – заявление. Если Павел со всей возможной доходчивостью говорил об ужасной и унизительной смерти Иисуса, то лишь потому, что, не будь распятия, не было бы и Благой вести. Христос, став ничем, сделавшись, по сути, рабом, перенёс то, что выпадало лишь на долю самых униженных, самых бедных, самых беззащитных из смертных. Если Павел не в силах был перестать удивляться этому, если он готов был рискнуть всем, чтобы донести весть об этом до незнакомых ему людей, которым она в большинстве случаев казалась отвратительной, или безумной, или одновременно отвратительной и безумной, то лишь потому, что видение воскресшего Иисуса открыло ему глаза на то, что это Воскресение означало для него самого и для всего мира. В том, что Христос – в чьём всемогуществе Павел, кажется, ни разу не усомнился – стал человеком и принял смерть в виде самой ужасной пытки, и заключалась, в понимании Павла, мера божественного: Бог – это любовь. И в результате мир преобразился. В этом и состояла Благая весть. Проповедуя её, Павел указывал на самого себя как на ярчайшее доказательство истинности своих слов. Он был ничтожеством, меньше, чем ничтожеством, – он преследовал последователей Христа, он чудовищно заблуждался и был ими презираем; и всё же он был прощён и спасён. «…Живу верою в Сына Божия, возлюбившего меня и предавшего Себя за меня» ^[201].

А если спасён был даже Павел, что мешало спастись всем остальным?

Дух Закона

Павел, конечно, не мог остаться в Галатии и наставлять её жителей до конца своих дней. Весь мир должен был услышать Благую весть. Цель, которую перед собой ставил Павел, соответствовала эпохе, в которую он жил. Никогда прежде одна держава не контролировала все морские пути Средиземноморья; никогда прежде его берега не покрывала сеть дорог, подобных римским дорогам. Уроженец Тарса, портового города к югу от Галатии, Павел с детства знал, что за горизонтом его ждут далёкие, но достижимые земли. Теперь, отряхнув прах Галатии со своих ног, он направлялся на запад, к Эгейскому морю, на берегах которого раскинулись процветающие города: Эфес, Фессалоника, Филиппы. Следует, конечно, признать, что путь давался ему нелегко: «…мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый…» ^[202]. Павел говорит как человек, который всю жизнь провёл в странствиях, переживший побои и заключение, кораблекрушения и нападения разбойников. И всё же, несмотря на бесчисленные опасности, подстерегавшие странника, Павел и не думал остановиться. Мог ли он жаловаться на трудности, если за него его Спаситель претерпел крестную муку? И он шёл дальше.

По приблизительным подсчётам, за всю жизнь Павел преодолел расстояние, превышающее шестнадцать тысяч километров ^[203]. Всюду нужно было основать новые церкви и привести новых людей к Христу. Но Павел был не просто мечтателем; он умел мыслить стратегически. Словно хороший военачальник, он никогда не забывал о своих тылах. Ежедневно по великолепным дорогам, построенным инженерами цезаря, в провинции направлялись послания от римских властей. Вот и Павел, служа своему Господу, постоянно отправлял множество посланий. Он изучил искусство риторики достаточно глубоко, чтобы отрицать, что когда-либо ею занимался; его послания изысканны, выразительны и очень эмоциональны. Одно кажется мокрым от горьких слёз; другое дышит гневными упрёками и увещеваниями; третье наполнено искренней любовью к тем, кому адресовано; во многих можно обнаружить всё это сразу. В особенно напряжённые моменты Павел словно бы отбирал письменные принадлежности у своего писаря и самостоятельно нацарапывал твёрдые и решительные слова. Читающий послания Павла не просто следит за его мыслью, но практически слышит собственный голос.

Получив печальные известия из Галатии, он сразу же принялся писать ответ, полный негодования: «О, несмысленные Галаты! кто прельстил вас?..» ^[204] Павел хорошо знал о зловещей репутации Галатии – страны колдунов и обольстителей; но гнев его вызвали вовсе не местные ведьмы. Горькая ирония заключалась в том, что галатов прельстили люди, утверждавшие, что они, как и Павел, проповедуют Благую весть Иисуса Христа. Над миссией Павла нависла угроза: в понимании этих людей галатская церковь могла исповедовать Господа Иисуса, лишь приняв Закон Моисея, причём целиком и полностью. Это прямо противоречило всему, чему пытался научить галатов Павел, это был удар по тому, в чём он видел смысл смерти Христа на кресте. Неудивительно, что он был полон решимости противостоять «лжебратиям» и их учению и не собирался с ними церемониться. Павел предположил, что лжебратьям стоило не ограничиваться обрезанием и оскопить себя ^[205]. Эта скабрёзная шутка должна была напомнить галатам о сходстве двух подстерегавших их угроз: обрезание было немногим лучше оскопления. Тот, кто начал бы теперь жить по Закону Моисея, предал бы Христа точно так же, как тот, кто отправился бы странствовать со жрецами Кибелы. Павел вовсе не отрицал того, что Тора – это тоже послание Бога; но он верил, что вследствие той великой перемены в делах земных и небесных, о которой ему поручено было возвещать, «не имеет силы ни обрезание, ни необрезание» ^[206]. Требовать от галатов пойти под нож мог только тот, кто считал, что жертвы Христа для их спасения было недостаточно. С этим требованием вернулось бы то разделение мира на иудеев и всех остальных, конец которому, по убеждению Павла, положило распятие Господа. Из-за этого требования апостольская миссия потеряла бы всемирное значение. Неудивительно, что в своём Послании к галатам Павел то уговаривает, то умоляет их держаться переданного им учения. «К свободе призваны вы, братия…» ^[207]

Но этот призыв мог быть палкой о двух концах. После того как Павел покинул Галатию, некоторые из тех, кого он привёл ко Христу, наверняка почувствовали себя потерянными. Отвергнуть богов города означало отвергнуть привычный уклад городской жизни, поставить под угрозу отношения с родными и близкими, проявить неуважение к самому цезарю. Произошедшее в Галатии подействовало на Павла отрезвляюще. Порой из-за потери прежних ориентиров новообращённые испытывали столь сильное потрясение, что начинали всерьёз задумываться об обрезании. В конце концов, иудеи испокон веков жили по закону, славящемуся своей строгостью. Павел, возможно, недооценил привлекательность иудейства, самосознания, связанного с древней традицией и ощущением исключительности. Но идти на компромисс он отказывался. Наоборот, он пошёл дальше: призывая обращённых им людей не считать себя ни галатами, ни иудеями – только народом Христа, гражданами Царства Небесного, он прививал им самосознание, не признававшее границ, не похожее ни на что, существовавшее прежде. В эпоху, когда лояльность местным властям воспринималась как нечто само собой разумеющееся, а к любым новшествам относились с подозрением, это был смелый шаг, но идти на попятную Павел не собирался. Признать авторитет Закона Моисея он был готов лишь для того, чтобы напомнить: больше всего Бог желает, чтобы все люди жили в любви. «Ибо весь закон в одном слове заключается: люби ближнего твоего, как самого себя» ^[208]. Всё, что нужно человеку, – это любовь.

Павла не смущало, что даже он сам в том же самом послании рассуждал, как было бы хорошо, если бы его противники себя оскопили. То, что он проповедовал о любви, было истиной: сам Христос свидетельствовал об этом, не только в тот день, когда Павел услышал Его голос по дороге в Дамаск, но и позднее, когда ему было явлено видение Рая, где звучали «неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать» ^[209]. В Галатии тоже совершились чудеса. Дух Божий, который в самом начале, до сотворения всего сущего, носился над водами, сошёл на учеников Павла. Чудеса стали верным знаком Нового Завета между Небесами и землёй. Павел был убеждён, что дыхание Божие посетило галатскую церковь, и это глубокое убеждение объясняло и его внутреннюю уверенность, и его насмешки над оппонентами. «…Буква убивает, а дух животворит» ^[210]. Зачем же верующим из язычников, которых коснулся Бог, следовать Закону Моисея? «Господь есть Дух; а где Дух Господень, там свобода».

Так писал Павел второй церкви, проповедуя отказ от привычного отношения к себе и к другим, лежавший в основе его учения. Коринф, в отличие от Галатии, славился на весь мир своей роскошью. Город, основанный на узком перешейке, соединяющем северную Грецию с южной, ещё до Троянской войны, ныне богател благодаря двум переполненным портам, ставке римского наместника провинции и многочисленным ростовщикам. Даже в Риме коринфские изделия из бронзы ценили за изысканность, а коринфских проституток – за профессиональное мастерство. «Людям, однако, не всем удаётся достигнуть Коринфа» ^[211]. Всё же, несмотря на древность имени, нынешний город был немногим древнее тех, которыми усеял Галатию Август. Это тоже была римская колония, основанная на руинах древнего поселения, которое римская армия за два века до того стёрла с лица земли. И, как и другие греческие города, Коринф был настоящим плавильным котлом. Здесь жили потомки римских вольноотпущенников, переселённых сюда Юлием Цезарем, и богатеи из числа эллинов; судовладельцы и сапожники; странствующие философы и иудейские книжники. Самосознание жителей такого города зачастую было лишено глубоких корней. В отличие от Афин, где Павла – это признавали даже его почитатели – выслушали немногие, в Коринфе проповедь имела большой успех. Находясь в городе, Павел зарабатывал себе на жизнь тем, что изготавливал палатки и навесы, спал там же, где работал, и сумел обратить в свою веру людей из разных слоёв общества. Церковь, основанная им в Коринфе, состоявшая из евреев и бывших язычников, богатых и бедных, людей с римскими и греческими именами, стала воплощением его идей о новом народе – гражданах Царства Небесного.

По всей видимости, многим коринфянам подобное религиозное движение не казалось чем-то вопиющим. В их городе с давних пор находили прибежище весьма эксцентричные личности. Все помнили философа Диогена, который ещё во времена Александра демонстрировал презрение к общественным нормам, поселившись в большом глиняном кувшине и прилюдно занимаясь онанизмом. Однако Павел требовал от коринфян куда более радикальной переоценки основополагающих ценностей. Чтобы посвятить себя Христу, нужно было креститься – погрузиться в воду и очиститься от прежних представлений о самом себе. Обращённые в новую веру рождались заново. В богатейшем городе Павел предпочитал богатству «незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее…» ^[212]. Людям, превозносившим агон – соревнование за звание лучшего, – он объявлял, что Бог избрал немудрых, чтобы посрамить мудрецов, и немощных, чтобы посрамить сильных. В мире, в котором иерархия господ и рабов воспринималась как нечто естественное, он настаивал, что различия между рабом и свободным теперь, после того как сам Христос умер смертью раба, значили не больше, чем различия между эллином и иудеем. «Ибо раб, призванный в Господе, есть свободный Господа; равно и призванный свободным есть раб Христов» ^[213]. Сам Коринф, если взглянуть на него глазами Павла, предстаёт совсем другим городом. Его театры и стадионы напоминают уже не о древних языческих празднествах, а о торжестве радикально новой идеи. Проповедь Благой вести Христовой здесь была подобна выступлению актёра перед толпой зрителей, тренировке атлета – борца или бегуна – перед Истмийскими играми. Когда-то, в самый тёмный час в истории города, римский военачальник вёл за собой ряды коринфян в знак победы над ними; но теперь их вёл за собой Бог. И участникам этого шествия нечего было стыдиться: в дыму благовоний шествовали вслед за Богом не пленники, но подлинно свободные люди.

Свобода, однако, как вновь и вновь убеждался Павел, тоже влекла за собой проблемы. Если в Галатии она стала для части новообращённых таким потрясением, что им захотелось ограничить её с помощью Закона Моисея, то в Коринфе, наоборот, её побочным эффектом оказалось головокружительное ощущение вседозволенности. С тех пор как Павел покинул город, прошло уже несколько лет, когда до его слуха дошла шокирующая весть: один из обращённых им в новую веру переспал с собственной мачехой. Павел, конечно, был в ужасе. Но, составляя послание церкви в Коринфе и наказывая её членам воздерживаться от кровосмешения и проституции, от алчности, пьянства и клеветы, он также говорил и об ответственности, от которой, как могло показаться, он сам их избавил. Что, в конце концов, такое свобода, если не возможность поступать так, как хочется? Павел всегда был готов принять вызов и подошёл к проблеме решительно. «Всё мне позволительно, но не всё полезно; всё мне позволительно, но не всё назидает» ^[214], – писал он коринфянам. Пытаясь разрешить кризис, угрожавший одной-единственной церкви, Павел пришёл к судьбоносному выводу: если человек «подзаконен Христу» ^[215], законом Христа для него должен быть тот закон, который служит общему благу подзаконных. Заповеди были справедливы, но не потому, что так сказал Бог, не потому, что Он даровал их пророку, не потому, что дарованы они были в огне, под звуки грома, на вершине далёкой горы посреди пустыни, а потому, что они обеспечивали общее благо.

Но как должны были последователи Павла определять, что является благом для всех? Как и в Послании к галатам, в Послании к коринфянам апостол отвечал на этот вопрос, проповедуя приоритет любви. Без любви, взволнованно провозглашает он, знание о том, что правильно, а что – неправильно, не имеет никакого смысла. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто» ^[216]. В своей проповеди любви Павел был последователен – и всё же оставалось противоречие, которое он никак не мог разрешить. Он достаточно много путешествовал, чтобы понять, насколько различны обычаи разных народов. Словно искусный купец, разным слушателям он подавал одни и те же идеи по-разному. «Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых» ^[217]. Но несмотря на это заявление и несмотря на кардинальную перемену в представлениях Павла о том, что значит быть иудеем, он не мог расстаться с предубеждениями, которые внушило ему воспитание. Столкнувшись с греческими взглядами на любовь, он испытал отвращение, достойное фарисея. Павла учили, что интимные отношения приемлемы лишь в рамках брака, заключённого между мужчиной и женщиной, а половая связь двух мужчин – вещь совершенно недопустимая; и он не сомневался, что такова воля Бога. Отстаивая эти убеждения, он не мог больше ссылаться на закон Моисея, но это его совсем не смущало; скорее, напротив, заставляло становиться настойчивее. Павел в конечном счёте не готов был позволить новообращённым самим решать, что им необходимо и полезно.

Так в самом сердце учения Павла возник парадокс, последствия которого тяжело переоценить. Между разрывом в ткани мироздания, о котором возвещал Павел, и непрерывными вызовами повседневности, между революцией, напоминающей извержение вулкана, и традицией, предлагающей убежище от него, существовало противоречие, которое апостолу так и не удалось окончательно разрешить. Почему, например, если мужской и женский пол – в самом деле «одно во Христе Иисусе» ^[218], женщина по-прежнему была лишена многих мужских привилегий? Пытаясь разрешить этот вопрос, Павел словно разрывался; откровение и воспитание подсказывали ему противоположные ответы. Вера в преображающую силу Благой вести Христовой наполняла обращённых им людей: если верили, что Святой Дух сошёл на женщину, её положение в среде верующих становилось не ниже мужского. Сам Павел не сомневался, что так и должно быть. Женщины рисковали ради него жизнью; жертвовали средства для его апостольской миссии; руководили церквями, которые он основывал. Но мысль о равенстве полов, равно непривычная для иудея и для эллина, приводила Павла в замешательство. Разве не того желал он лжебратьям в Галатии, чтобы они стали неотличимы от женщин? Разумеется, он не мог допустить, чтобы коринфская церковь стала чем-то вроде зеркального отражения культа Кибелы – чтобы женщины здесь делали вид, что они мужчины. И Павел сурово напомнил коринфянам, что женщине не подобает коротко стричь волосы, так же, как мужчине – отращивать длинные, и что женщина не должна молиться с непокрытой головой, поскольку это, среди прочего, может оскорбить ангелов. Как если бы человек, потопивший судно, после кораблекрушения пытался удержаться на гребне волны. «…Всякому мужу глава Христос, жене глава – муж…» ^[219]