Список Шиндлера

Ее отец был разочарован столь же глубоко, как и отец Оскара.

Гансу не понравился выбор сына, ибо он видел, что Оскар женился по его, Ганса, неудачному примеру. Чувственный муж, юноша с неустановившимся характером, он слишком рано решил обрести в жизни мир и покой при помощи неискушенной, грациозной девушки, смахивающей по своим убеждениям на монахиню.

Оскар встретил Эмили на какой-то вечеринке в Цвиттау. Она приехала в гости к своим друзьям, родом из той же деревни Альт-Монштейн. Оскар хорошо знал эти места – ведь как раз здесь он продавал трактора.

Когда в приходской церкви Цвиттау было объявлено о бракосочетании, кое-кто, посчитав, что молодожены совершенно не подходят друг к другу, стал искать иные мотивы брака, кроме любви. Их можно было понять, потому что этим летом предприятие Шиндлера-старшего оказалось в трудном положении из-за того, что продолжало производить трактора с паровым двигателем, которые перестали пользоваться спросом у фермеров. Большую часть своего заработка Оскар вкладывал обратно в дело, и тут – вместе с Эмили – ему в руки упало приданое в полмиллиона рейхсмарок: солидный капитал с любой точки зрения, который должен был заметно облегчить положение.

Однако на самом деле подозрения и слухи не имели под собой оснований, ибо этим летом Оскар был всецело в плену страсти.

К тому же отец Эмили не имел никаких оснований считать, что мальчишка утихомирится и будет хорошим мужем, а потому выплатил новоиспеченному зятю лишь часть полумиллионного наследства.

Сама же Эмили была только рада покинуть наскучившую ей деревню и выйти замуж за симпатичного Оскара Шиндлера. Ближайшим другом ее отца был неизменно нудный приходской священник. Эмили выросла, разливая им чай и слушая их наивные разговоры о политике и теологии. Если мы и дальше будем искать какие-либо связи с еврейской средой, то и в детстве Эмили они имели место – это был деревенский доктор, который пользовал ее бабушку, и Рита, внучка владельца магазина Рейфа. Во время одного из своих посещений фермы приходской священник сказал отцу Эмили: мол, с точки зрения принципов католицизма не очень хорошо, что ребенок водит дружбу с евреями. Набычившись, полная детского упрямства, Эмили отказалась следовать эдикту священника. Ее дружба с еврейской девочкой длилась до того дня 1942 года, когда местный нацистский чиновник пристрелил Риту перед магазином.

После свадьбы Оскар и Эмили обосновались в своей квартире в Цвиттау.

Для Оскара 30-е годы стали эпилогом его блистательной ошибки на трассе Алтфатера летом 1928 года. Он отбыл военную службу в чехословацкой армии, и хотя там ему была предоставлена возможность ездить на машине, он понял, что ненавидит военную жизнь – не из соображений пацифизма, но из-за тех неудобств, которые она доставляет. Вернувшись домой, он не уделял внимания Эмили по вечерам, допоздна засиживался в кафе – холостяк холостяком, – выпивал и заговаривал с девушками, которые ничем не напоминали добродетельных монахинь.

Семейное предприятие обанкротилось в 1935 году, и в том же году отец Оскара оставил его мать, фрау Луизу Шиндлер, и снял себе квартиру.

Оскар возненавидел его за этот поступок и, заходя на чай к теткам, поносил Ганса, а порой произносил речи о предательстве своего отца по отношению к порядочной женщине даже на людях, в кафе. Похоже, он совершенно не замечал сходства между своим сомнительным браком и распавшимся браком отца.

Поскольку Оскар уже обрел хорошие деловые связи, да и в силу постоянного хорошего расположения духа, умения предлагать товар и пить, не пьянея, даже в самый пик эпохи Депрессии он получил работу заведующего торговым отделом «Моравиан Электротекник». Головная контора находилась в мрачной столице провинции, в Брно, и Оскар то и дело курсировал между Брно и Цвиттау. Ему нравились постоянные разъезды. Он уже наполовину добился исполнения той цели в жизни, которую поставил себе, обойдя Винклера на трассе в Алтфатере.

Когда его мать умерла, он примчался домой и на похоронах стоял рядом со своими тетушками, сестрой Эльфридой и женой Эмили по одну сторону могилы, в то время как предавший покойную Ганс торчал в одиночестве – не считая, разумеется, приходского священника – в головах гроба.

Кончина Луизы освятила неприязнь между Оскаром и Гансом.

Оскар не мог понять (это доступно только женщинам), что, в сущности, и он, и Ганс были товарищами по несчастью, просто один из них был отец, а другой – сын.

Во время похорон Оскар нацепил Hakenkreutz — эмблему партии судетских немцев Конрада Гейнлейна. Ни Эмили, ни его тетки не одобрили его выбор, но и не приняли его слишком близко к сердцу – в этом году все молодые чешские немцы красовались с такими значками. Только социал-демократы и коммунисты отказывались от подобных эмблем и не записывались в партию Гейнлейна. Но, видит бог: Оскар не был ни социал-демократом, ни коммунистом. Оскар был торговцем. Все должно идти по правилам: когда вы оказываетесь среди немецких предпринимателей с таким значком на лацкане, вы получаете заказ.

Его книга заказов была заполнена до предела, и он не успевал записывать новые в эти месяцы 1938 года, незадолго до того, как германские дивизии вошли в Судеты. Оскара не покидало ощущение, что грядет резкий поворот истории.

Каковы бы ни были мотивы, заставившие его присоединиться к Гейнлейну, но как только немецкие дивизии вошли в Моравию, он решительно разочаровался в национал-социализме, столь же быстро, как и в своем браке. Похоже, он предполагал, что силы вторжения помогут основать некую братскую Судетскую республику. Позже он говорил, что был поражен жестоким обращением с чешским населением, а также разбойным захватом имущества, принадлежащего чехам. Его первый акт сопротивления, о котором имеется документальное свидетельство, последовал очень рано, еще в преддверии мирового конфликта: протекторат Богемии и Моравии, провозглашенный Гитлером в замке Градчаны в марте 1939 года, неприятно поразил его жестокими проявлениями тирании.

Но два человека, чьи мнения он уважал больше всего, – Эмили и прохладно относящийся к нему ее отец, – не воспринимали все происходившее как неудержимое нашествие тевтонов, оба уверенно утверждали, что успехи Гитлеру не светят. Их мнение носило не слишком обоснованный характер, как, впрочем, и точка зрения Оскара. Эмили же просто считала, что человека, объявившего себя живым богом, ждет кара. А герр Шиндлер-старший, чья точка зрения стала известна Оскару от тетки, апеллировал к основным историческим принципам. Неподалеку от Брно текла река, на берегах которой Наполеон одержал свою знаменитую победу при Аустерлице. Ну, и какая судьба постигла триумфатора Наполеона? Он стал никем, выращивая картошку на островке, затерянном в Атлантике. То же самое ждет и этого типа, Гитлера. Человек идет к цели, пользуясь не столько жестким канатом, считал герр Шиндлер-старший, сколько упругой пружиной. И чем сильнее ты сжимаешь ее, тем мощнее тебя отбросит в начальную точку. Этому герра Ганса Шиндлера научила жизнь, неудачный брак и экономический крах.

А вот его сын Оскар не был открытым противником нового режима. Как-то осенним вечером молодой Шиндлер посетил прием, устроенный в санатории, расположенном на холмистой местности под Остравой, недалеко от польской границы. Хозяйкой санатория была клиентка и приятельница Оскара. Она познакомила его с представительным немцем по имени Эберхард Гебауэр. Они завели разговор о бизнесе, о действиях, которые могут предпринять Франция и Англия, а также Россия. Затем, прихватив с собой бутылку, они удалились в соседнюю комнату, чтобы, как выразился герр Гебауэр, поговорить более откровенно. Здесь Гебауэр представился офицером разведывательной службы абвер адмирала Канариса и осведомился у своего собутыльника: не хочет ли он поработать на иностранный отдел абвера? У Оскара были счета и деловые интересы по ту сторону границы – в Польше, по всей Галиции и Верхней Силезии. Согласен ли он оказать содействие абверу – вести военную разведку в данном регионе? Гебауэр сказал, что знает от их общей приятельницы, хозяйки заведения, что Оскар умен и общителен. Обладая такими качествами, он может принести пользу: не только сообщать о промышленных и военных объектах в данном районе, но и вербовать немцев из Польши в ресторанах, барах или во время деловых встреч.

И снова, в виде оправдания молодого Оскара, можно упомянуть, что он согласился работать на Канариса как агент абвера только потому, что это позволяло ему избежать службы в армии. Что в основном и привлекло его в этом предложении. Он не сомневался, что вторжение немцев в Польшу неизбежно. Как и строевой офицер, который, сидя рядом на кровати, пил с ним из одной бутылки, он должен был одобрять процветание своей нации, хотя ему не нравились средства, которыми это процветание приходилось созидать. Оскар понимал идеологию Гебауэра: он и его коллеги по абверу находили для себя в происходящем моральное оправдание, считая себя элитой, придерживавшейся заповедей христианства. Такой подход не мешал им планировать военное вторжение в Польшу, но они с презрением относились к Гиммлеру и СС, с которыми абверу приходилось вести борьбу за контроль над душами немецкого народа.

Позже, в ходе различных поисков в архивах разведки, удалось найти донесения Оскара – исчерпывающие и толковые. Во время поездок в Польшу по заданиям абвера он доказал, что обладает даром очаровывать людей и получать от них информацию, особенно в ходе светских сборищ – за обеденным столом, во время коктейлей. Нам неизвестна истинная суть или важность тех сведений, которые он находил для Гебауэра и Канариса, но Краков очень пришелся ему по душе, когда выяснилось, что хотя его нельзя считать крупным промышленным центром, однако он вполне прекрасный средневековый город, окруженный кольцом металлургических, текстильных и химических предприятий. Что же касается немоторизованной Польской армии, все ее секреты лежали на поверхности.

Глава 2

В конце октября 1939 года два молодых немецких фельдфебеля зашли в выставочный зал фирмы «Дж. С. Бучхайстер и компания» на Страдомской улице Кракова и выразили настоятельное желание купить несколько отрезов дешевых тканей, чтобы послать их домой. Клерк, стоявший за конторкой, еврей с желтой звездой на груди, объяснил им, что у Бучхайстера не продают товар отдельным покупателям, а снабжают им фабрики одежды и оптовых потребителей. Убедить солдат ему не удалось. Когда пришло время расплачиваться, они с шутовскими ужимками сунули клерку баварскую банкноту 1858 года и оккупационную марку германской армии, датированную 1914 годом.

– Отличные деньги, – сказал один из них еврейскому кассиру.

Они были здоровыми молодыми людьми, которые провели всю весну и лето на маневрах, а в начале осени им без больших трудов достался триумф победы и все преимущества завоевателей в этом приятном городе. Кассир был вынужден взять предложенное, но постарался выпроводить их из магазина до того, как положил деньги в звякнувшую кассу.

Во второй половине дня сюда же явился молодой немец, контролировавший торговый баланс; официальная его должность была искусно закамуфлирована титулом представителя Восточной компании вкладов, а по сути, он должен был принять все еврейские предприятия и вести дальше их дела. Он был одним из двух официальных лиц, назначенных к Бучхайстеру. Первым был Зепп Ойе, старший инспектор, непритязательный человек средних лет, а вторым – этот хваткий молодой делец. Он проверил бухгалтерские книги и кассу. Оттуда он извлек не имеющие стоимости купюры.

– Что это значит, что это за дурацкие бумажки?

Еврей-кассир поведал все, как было, но инспектор обвинил его в том, что он сам подсунул эти древние бумажки вместо твердых злотых. Тем же днем, поднявшись на второй этаж склада Бучхайстера, ухватистый молодой человек сообщил Зеппу Ойе о происшедшем и выразил мнение, что они должны вызвать Schutzpolizei.

И герр Ойе, и молодой финансист – оба они знали, к чему это приведет: кассир окажется в тюрьме СС на Монтелюпичской. Молодой инспектор считал, что таким образом представится великолепный повод сменить весь еврейский штат Бучхайстера. Но эта идея неприятно поразила Ойе, у которого был тайный повод отнестись к ней отрицательно: его бабушка была еврейкой, хотя этого никто не знал.

Ойе отправил посыльного с запиской к главному бухгалтеру компании, польскому еврею Ицхаку Штерну, который лежал дома с гриппом. Ойе был политическим назначенцем, и опыта в бухгалтерии у него было маловато. Он хотел, чтобы Штерн явился в контору и разрешил безвыходную ситуацию с отрезами и банкнотами. Едва только он отослал записку Штерну в Подгоже, как в кабинет зашел секретарь и сказал, что его ждет герр Оскар Шиндлер, утверждающий, что они ранее договорились о встрече. Выйдя в приемную, Ойе увидел высокого молодого человека, безмятежного, как датский дог, который спокойно курил в ожидании. Они действительно виделись на каком-то приеме предыдущим вечером. Оскар был там с девушкой из судетских немок по имени Ингрид, служившей treuhander – инспектором еврейской компании металлических изделий, так же, как Ойе был treuhander у Бучхайстера. В компании друзей из абвера Оскар и Ингрид, не скрывавшие своей увлеченности друг другом, были заметной парой.

Герр Шиндлер интересовался возможностями приложения его сил и средств в Кракове.

– Текстильная промышленность? – переспросил Ойе. – Это не только форменная одежда. Польский рынок сам по себе достаточно велик, на нем господствуют достаточно высокие цены, которые устраивают всех нас. Вы можете сами посмотреть предприятие Бучхайстера, – предложил он Оскару, еще не зная, как будет сожалеть о последствиях не совсем трезвого недавнего разговора, состоявшегося часа в два ночи.

И теперь Шиндлер понял, что Ойе уже раскаивается в своем недавнем великодушии.

– Если это вас не затруднит, герр Treuhander, – тем не менее подтвердил свои намерения Оскар.

Герр Ойе ответил, что нет, ни в коем случае не затруднит, и провел его через склад – и дальше, через двор, к ткацкому цеху, где с конвейера сходили большие рулоны золотистой ткани. Шиндлер спросил, не доставляют ли поляки беспокойства господину инспектору.

– Нет, – ответил Зепп, – они скорее сотрудничают. Правда, мрачноваты. Но в конце концов, тут ведь не завод боеприпасов.

Шиндлер столь явно производил впечатление человека со связями, что Ойе не устоял перед искушением осторожно задать вопрос: знает ли Оскар кого-либо из Главного управления по делам вооруженных сил? Например, генерала Юлиуса Шиндлера. Может, генерал Шиндлер его родственник?

– Это не имеет ровно никакого значения, – с обезоруживающей улыбкой ответил герр Шиндлер (генерал Шиндлер не имел к нему никакого отношения). – По сравнению с другими, – добавил Оскар, – генерал еще далеко не самый дурной человек в мире.

Ойе согласился. Ему самому никогда не доводилось обедать с генералом Шиндлером или встречаться с ним за выпивкой.

Вернувшись в контору, они встретили Ицхака Штерна, еврейского бухгалтера Бучхайстера; в ожидании их он сидел на стуле, предложенном секретарем Ойе, сморкаясь и кашляя. Встав, он сложил руки перед грудью и проводил почтительным взглядом представителей армии завоевателей, которые, миновав его, проследовали в кабинет. Ойе предложил Оскару выпить, извинился и оставил его у камина, выйдя переговорить со Штерном.

Тот был худ, в нем чувствовалась сдержанность, присущая ученому. Его манера поведения и в самом деле была свойственна скорее толкователю Талмуда, облагороженному европейским интеллектом. Ойе изложил ему историю с двумя солдатами и предложение, которое сделал молодой немецкий бухгалтер. Из сейфа он вынул злосчастные купюры: баварскую 1858 года и оккупационную 1914-го.

– Я надеюсь, вы можете организовать соответствующую бухгалтерскую процедуру, чтобы разрешить проблему, – сказал Ойе. – Эта история может вызвать в Кракове большой резонанс.

Взяв банкноты, Ицхак Штерн внимательно изучил их. Он и правда знает, что делать в таком случае, сказал он господину инспектору. Без тени улыбки, не моргнув глазом, он пересек комнату и, подойдя к камину, бросил обе банкноты в огонь.

– Я спишу эту трансакцию по графе потерь, как «выставочные экземпляры» продукции, – сказал он. – Начиная с сентября, таковых было немало.

Ойе оценил решительный и эффективный подход Штерна к решению проблемы. Он не смог удержаться от смеха, поскольку нелепая с виду тощая фигура бухгалтера, продемонстрировавшего ему эдакую местечковую находчивость, воплощала в себе весь клубок особенностей Кракова как такового – только местные обитатели знают, за какой конец ниточки ухватиться и потянуть. А в кабинете у него, Ойе, сидит герр Шиндлер, жаждущий получить информацию о местных перспективах…

Ойе пригласил Штерна в кабинет управляющего для встречи с Шиндлером, который сидел, глядя в огонь и рассеянно покачивая в руке закупоренную фляжку. Сначала Ицхак Штерн подумал, что этот немец – не из покладистых. Ойе носил на лацкане символ своего фюрера – миниатюрную свастику – с той же небрежностью, с какой другой бы украсил себя значком мотоциклетного клуба. Но большая, размером с солидную монету, эмблема Шиндлера будто поглощала свет черной эмалированной поверхностью. И она, и атмосфера преуспеяния, окружавшая этого молодого человека, больше чем что-либо другое дали Штерну понять, что польских евреев ждет невеселая холодная осень.

Ойе представил их друг другу. В соответствии с последним указом губернатора Франка, Штерн обратился к нему со словами:

– Должен сообщить вам, что я еврей.

– Ну и что? – бросил ему Шиндлер. – А я немец. Каждый при своем!

«И это прекрасно, – едва не пробормотал вслух Штерн, уткнувшись в свой носовой платок. – Но, на всякий случай, не мешало бы вам заглянуть в указы».

Ибо Ицхаку Штерну – уже сейчас, когда не прошло и семи недель после введения «нового порядка» в Польше, – приходилось существовать в соответствии не только с этим указом, но и со многими другими.

Ганс Франк, генерал-губернатор Польши, лично подписал и выпустил в свет целых шесть ограничительных указов, перепоручив остальные правителю округа, доктору Отто Вахтеру, группенфюреру (генерал-майору) СС.

Штерн, кроме непременного оповещения о своем происхождении, обязан был иметь при себе специальное регистрационное удостоверение с желтой полосой. Когда Штерн, кашляя, стоял перед Шиндлером, уже три недели действовал указ, запрещающий приготовление кошерного мяса, а также оповестивший о создании трудовых лагерей для евреев. Официальный рацион питания, полагающийся Штерну как «унтерменшу» (недочеловеку), был лишь чуть больше половины того, что полагалось полякам и неевреям, хотя и они тоже получали его как унтерменши.

И, наконец, 8 ноября было выпущено распоряжение, потребовавшее от всех краковских евреев не позже 24-го числа пройти регистрирацию.

Штерн в полном спокойствии и некой абстрактной созерцательности осознавал, что указы будут продолжать выходить в свет, все более обсекая его жизнь, пока у него не останется право только дышать.

Большинство краковских евреев также ждали бурного потока распоряжений. Жизнь затрещала по всем швам – евреев из shtelts, маленьких местечек, отправляли в город работать в угольных разрезах, интеллектуалов же гнали на село убирать навоз. Время от времени возникали спорадические бойни, как, например, в Турске, где дивизион артиллерии СС заставил людей весь день работать, наводя мост, а вечером всех согнали к деревенской синагоге и расстреляли.

Такие события будут теперь происходить постоянно. Но рано или поздно все как-то наладится, устроится; еврейский народ постарается выжить, подавая прошения и подкупая власти – старый метод, он срабатывал еще во времена Римской империи, сработает и сейчас. В конце концов, гражданским властям нужны евреи, особенно если они составляют десятую часть населения! И все же Штерн смотрел в будущее без оптимизма, он не был прожектером. Он не считал, что законодатели в ближайшее время утихомирятся и можно будет начать с ними серьезные переговоры.

Их, евреев, ждут куда худшие времена.

Но поскольку он не знал, с какой стороны полыхнет пламя и какой оно будет силы, дабы испепелить их, он предпочитал не думать о будущем.

– Весьма любезно с вашей стороны, герр Шиндлер, что вы своим замечанием благородно дали мне понять, что мы на равных.

– Этот человек, – представил Ойе Ицхака Штерна, – правая рука Бучхайстера. У него хорошие связи в деловом мире Кракова.

Штерн находился не в том положении, чтобы спорить с Ойе. Кроме того, он не знал, почему treuhander рассыпается в любезностях перед невозмутимым визитером.

Ойе извинился и покинул их.

Оставшись наедине со Штерном, Шиндлер заявил, что был бы весьма благодарен, если бы бухгалтер ввел его в курс дела относительно некоторых местных предприятий. Пытаясь понять, что нужно Оскару, Штерн предположил, что, может быть, герру Шиндлеру лучше переговорить с официальными представителями?

– Они все воры, – откровенно сказал герр Шиндлер. – И к тому же замшелые бюрократы. А мне нужна откровенная оценка, – он пожал плечами. – По духу я капиталист и терпеть не могу, когда меня вводят в какие-то рамки.

После этого заявления Штерн и новоявленный капиталист вступили в разговор.

Штерн оказался бесценным источником информации; казалось, у него были друзья и родственники едва ли не на каждом предприятии Кракова – на текстильных, по пошиву одежды, на кондитерских и мебельных фабриках и машиностроительных предприятиях. Герр Шиндлер был приятно поражен. Он извлек из нагрудного кармана какой-то конверт.

– Вы знаете компанию «Рекорд»? – спросил он.

Ицхак Штерн знал ее. Она находится на грани краха, сказал он. Она производит эмалированную посуду. После банкротства часть прессов для металла будет конфискована, да и сейчас от нее осталась лишь оболочка, в пределах которой производится – под управлением одного из родственников бывшего владельца – лишь малая часть того, что можно было бы выпускать. Его брат, сказал Штерн, представляет шведскую компанию, которая является одним из основных кредиторов «Рекорда». Штерн позволил себе небольшую нотку покровительственной гордости.

– Предприятие очень плохо управлялось, – сказал он.

Шиндлер бросил конверт на колени Штерна:

– Здесь их балансовый отчет. Скажите мне, что вы о нем думаете.

Штерн ответил, что гepp Шиндлер, конечно же, может с таким же успехом задать этот вопрос кому-то другому, а не ему.

– Конечно, – согласился Оскар. – Но я ценю именно ваше мнение.

Штерн быстро просмотрел балансовый отчет; после трех минут его изучения он почувствовал, что в кабинете воцарилось какое-то странное молчание, и, подняв глаза, увидел, что герр Оскар Шиндлер не сводит с него взгляда.

Штерн был в полной мере одарен доставшейся ему от предков способностью нюхом чуять того гоя, который может охранить или даже в какой-то мере укрыть тебя от ненависти и дикости других. Это было странное ощущение надежности, защищенности. И с этой минуты надежда, что под крылом герра Шиндлера он сможет найти спасение, внесла своеобразный оттенок в их общение, подобно тому, как намек на интимные отношения окрашивает разговор мужчины и женщины на вечеринке. Это было всего лишь смутное ощущение, которое волновало Штерна, естественно, куда больше, чем Шиндлера, и о котором он не осмеливался дать понять собеседнику, дабы не нарушить установившуюся между ними связь.

– Но дело само по себе отличное, – сказал Штерн. – Вы можете поговорить с моим братом. И, конечно же, есть перспектива заключения военных контрактов…

– Конечно, – подтвердил герр Шиндлер.

Почти сразу же после падения Кракова, еще до того, как завершилась осада Варшавы, в генерал-губернаторстве была организована Инспекция по делам вооруженных сил, в обязанности которой входило заключение контрактов с промышленниками, способными снабжать армию всем необходимым. На таком предприятии, как «Рекорд», с успехом можно было бы производить походные котелки и полевые кухни. Инспекцию, как Штерну было известно, возглавлял генерал-майор вермахта Юлиус Шиндлер. Не был ли данный генерал родственником Оскара Шиндлера, спросил Штерн.

– Нет, увы, нет, – ответил Шиндлер таким тоном, будто просил Штерна сохранить данный факт в тайне.

– Во всяком случае, – заметил Штерн, – даже в сегодняшнем состоянии «Рекорд» может выдавать продукции больше, чем на полмиллиона злотых в год, а если установить новые прессы и печи для обжига – доход вырастет вдвое. На какие средства их установить? Это зависит от способности герра Шиндлера заполучить кредиты.

– Эмалированная посуда, – сказал Шиндлер, – больше отвечает моему профилю, чем текстиль. В недавнем прошлом я выпускал сельскохозяйственное оборудование, так что разбираюсь в паровых прессах и тому подобном.

Штерну не пришло в голову спросить, по какой причине столь преуспевающий немецкий предприниматель выразил желание поговорить о деловых предложениях именно с ним. Подобные сделки сопутствовали всей истории еврейского народа, нормальный деловой обмен мнениями не нуждался в объяснениях. Штерн принялся растолковывать, на каких условиях коммерческий суд согласится сдать в аренду обанкротившееся предприятие. Арендное владение, которое потом можно выкупить, – это лучше, чем положение инспектора, который полностью находится под контролем Министерства экономики.

Понизив голос, Штерн рискнул спросить:

– Вы понимаете, что количество людей, которых вам будет разрешено взять на работу, вскоре будет сильно ограничено?

Шиндлер оживился:

– Как вы об этом узнали? Об окончательном решении?

– Я читал в «Берлинер Тагеблатт». Пока еще евреям разрешается читать немецкие газеты.

Рассмеявшись, Шиндлер протянул руку и позволил ей опуститься на плечо Штерна.

– Вот как? – спросил он.

На самом деле Штерн знал об этом, потому что Ойе получил депешу от рейхссекретаря Министерства экономики Эберхарда фон Ягвитца, излагающую политику ариизации сферы бизнеса. Ойе передал ее Штерну, чтобы тот подготовил краткое изложение меморандума. Скорее с сокрушением, чем с возмущением фон Ягвитц констатировал: осуществляется давление со стороны остальных правительственных и партийных инстанций, например, со стороны РСХА (главного управления имперской безопасности – Reichssicherheitshauptamt) Гейдриха, то есть из штаб-квартиры тайной полиции рейха, с целью приватизировать не только руководство компаний, но и управленческий состав, и даже рабочую силу. И чем скорее удастся избавиться даже от опытных еврейских работников, тем лучше – конечно, при том непременном условии, что производство продукции будет оставаться на приемлемом уровне.

Герр Шиндлер засунул отчет о деятельности «Рекорда» обратно в нагрудный карман, встал и вышел в сопровождении Ицхака Штерна. Они постояли некоторое время среди машинисток и клерков, обмениваясь негромкими философскими фразами, которые Оскар любил порой высказывать.

Именно тогда Оскар понял, что начало христианства лежит в иудаизме; тема эта в силу каких-то причин – может, из-за детской дружбы с Канторами в Цвиттау – всегда интересовала его.

Штерн говорил тихо и вдумчиво. В свое время он публиковал в журналах статьи, посвященные сравнительному анализу религий. Оскар, который ошибочно считал себя в какой-то мере философом, встретил настоящего специалиста в этой области. А склонный к вдумчивому и углубленному до педантизма изучению предмета, Штерн обрел в лице Оскара понимающего собеседника – одаренного от природы умом, но лишенного концептуальной глубины. Но это как раз Штерна не огорчало. Их столь неуместная дружба стала обретать под собой основу. Штерн принялся подыскивать исторические аналогии, как это делал отец Оскара, опираясь на опыт предыдущих империй и сопровождая их собственными объяснениями, пытаясь объяснить: почему Гитлеру не добиться конечного успеха.

Это вырвалось у него прежде, чем Штерн спохватился.

Остальные евреи, находившиеся в помещении, склонили головы и уставились в бумаги.

Шиндлер слушал совершенно спокойно.

В завершение их беседы Оскар сказал: в такие времена Церкви, должно быть, трудновато внушать людям, что их Отец Небесный заботится о жизни и смерти даже простого воробья. Я бы не смог быть священником, сказал герр Шиндлер, в такие времена, когда жизнь сто́ит не дороже пачки сигарет.

Штерн согласился, но в пылу дискуссии выдвинул предположение, что герру Шиндлеру было бы неплохо сопоставить ссылки на Библию с талмудической версией, которая утверждает, что тот, кто спасет жизнь хоть одного человека, спасет весь мир.

– Конечно, конечно, – согласился Оскар Шиндлер.

Прав он был или нет, но Ицхак Штерн всегда считал, что именно в это мгновение он бросил добрые семена во вспаханную борозду.