Полиция

Глава 3

– Дежавю, – сказал Столе Эуне, глядя на снежную вьюгу, разразившуюся над улицей Спурьвейсгата, где мгла декабрьского утра собиралась уступить место короткому дню. Он повернулся к человеку, сидевшему на стуле у письменного стола. – Дежавю – это ощущение, будто ты видишь то, что уже когда-то видел. Мы не знаем, что это такое.

Под «мы» он подразумевал всех психологов, а не только психотерапевтов.

– Некоторые считают, что, когда мы устаем, начинаются задержки с передачей информации в часть мозга, отвечающую за сознание, так что эта информация добирается до сознания, какое-то время пробыв в подсознании. И мы воспринимаем этот факт как узнавание. Связь с усталостью может объяснить, почему чаще всего дежавю случается в конце рабочей недели. Но это, пожалуй, все, что известно науке. Что пятница – это день дежавю.

Возможно, Столе Эуне ожидал увидеть улыбку. Не потому, что улыбка что-то значила для его профессиональных усилий помочь людям починить себя, а потому, что она была нужна в этой комнате.

– Я говорю не о таком дежавю, – сказал пациент.

Заказчик. Клиент. Человек, который приблизительно через двадцать минут оплатит в приемной свой визит и тем самым поможет покрыть общие расходы пяти психологов, занимающих каждый свой кабинет в четырехэтажном безликом и вместе с тем несовременном здании на улице Спурьвейсгата в не самой модной части западного Осло. Столе Эуне тайком бросил взгляд на часы, висящие на стене за спиной мужчины. Восемнадцать минут.

– Это как сон, который я вижу снова и снова.

– Как сон?

Взгляд Столе Эуне вновь скользнул по газете, лежащей в открытом ящике письменного стола так, чтобы пациент ее не видел. Большинство терапевтов в наше время сидят на стуле прямо напротив клиента, поэтому, когда в кабинет Столе втиснули огромный письменный стол, ухмыляющиеся коллеги сообщили ему, что современная теория психотерапии советует устанавливать как можно меньше физических преград между терапевтом и пациентом. Столе ответил кратко: «Возможно, так лучше для пациента».

– Это сон. Я вижу это во сне.

– Повторяющиеся сны – обычное явление, – сказал Эуне и провел рукой по лицу, скрывая зевок.

Он с тоской подумал о старом добром диване, который вынесли из его кабинета в общую приемную, где он вместе со штангой на опорных стойках являл собой некую психотерапевтическую шутку. Когда пациент сидел на диване, Эуне было значительно легче читать газеты.

– Но я больше не хочу видеть этот сон.

Слабая самоуверенная улыбка. Редкие, хорошо подстриженные волосы.

«Добро пожаловать к изгоняющему сны», – подумал Эуне и попытался так же слабо улыбнуться в ответ. На пациенте были костюм в тонкую полоску, галстук в серых и розовых тонах, начищенные черные ботинки. Сам Эуне был одет в твидовый пиджак, под двойным подбородком у него была повязана веселенькая бабочка, а его ботинки уже давно не встречались с обувной щеткой.

– Может быть, вы расскажете, о чем этот сон?

– Я только что рассказал.

– Да, но не могли бы вы привести больше подробностей?

– Как я уже говорил, он начинается с того места, на котором заканчивается «Dark Side of the Moon»^[3]. Дэвид Гилмор допевает песню «Eclipse»^[4]… – Мужчина напряг губы, после чего перешел на такой манерный английский, что Эуне буквально видел, как к этим поджатым губам приближается чашка с чаем: – «And everything under the sun is in tune but the sun is eclipsed by the moon»^[5].

– И об этом ваш сон?

– Нет! Да. В общем, в действительности альбом заканчивается так же. Оптимистично. После сорока пяти минут смерти и безумия. И ты думаешь, что все закончилось хорошо. Снова везде царит гармония. Но когда музыка затихает, на заднем плане можно расслышать голос, который что-то бормочет. Для того чтобы разобрать слова, надо врубить звук на полную катушку. И тогда они становятся очень хорошо слышны: «There is no dark side of the moon, really. Matter of fact, it’s all dark»^[6]. Она вся темная. Понимаете?

– Нет, – ответил Эуне.

По учебнику он должен был бы спросить: «Важно ли вам, чтобы я вас понял?» – или что-нибудь в том же духе. Но он не мог себя заставить.

– Зло существует не потому, что все вокруг злые. В космосе царит мрак. Мы рождаемся злыми. Зло на самом деле естественно. А иногда кое-где появляется крошечный свет. Но только на время. Потом нам приходится возвращаться во мрак. Вот что происходит в моем сне.

– Продолжайте, – попросил Эуне, повернулся вместе со стулом к окну и задумчиво посмотрел на улицу.

Задумчивость была призвана скрыть тот факт, что ему захотелось увидеть что-нибудь, помимо лица собеседника, выражающего смесь жалости к себе и самодовольства. Мужчина, без сомнения, считал себя уникальным. В такой случай психолог мог бы вцепиться зубами. И этот мужчина, без сомнения, раньше обращался к психотерапевту. Эуне посмотрел на сторожа автостоянки, ходившего по улице вразвалочку, как шериф, и задумался о том, кем еще мог бы работать Столе Эуне. Он быстро сделал вывод. Никем другим. Кроме того, он любил психологию, любил маневрировать между областью изученного и неизученного, комбинировать свой тяжелый балласт фактических знаний с интуицией и любопытством. По крайней мере, в этом он убеждал себя каждое утро. Так почему же он сидит здесь и единственное, чего он хочет, – это чтобы пациент заткнулся и навсегда исчез из его кабинета и его жизни? Что было причиной: пациент или работа терапевтом? Изменения начались после того, как Ингрид поставила ему плохо скрытый ультиматум. Ей хотелось, чтобы он меньше работал и больше времени проводил дома с ней и дочерью Авророй. Он перестал заниматься отнимающими много времени исследованиями, отказался от работы консультантом в отделе по расследованию убийств и от чтения лекций в Полицейской академии. Стал настоящим терапевтом с нормированным рабочим днем. Казалось, он правильно расставил приоритеты. Ведь о чем из того, от чего он отказался, стоило бы жалеть? Скучал ли он по составлению психологических портретов больных душ, совершавших такие страшные преступления, что он порой лишался сна, а если ему в конце концов удавалось уснуть, то его будил телефонный звонок от Харри Холе, требовавшего немедленных ответов на невозможные вопросы? Скучал ли он по тому, как Харри Холе превратил его в подобие себя самого, в изголодавшегося, невыспавшегося, параноидального охотника, который мог обругать любого, кто мешал его работе над тем единственным, что он сам считал важным, и который медленно, но верно отталкивал от себя коллег, родных и друзей?

Да, черт возьми, он скучал по всему этому. По важности работы, которую он делал.

Он скучал по ощущению, что спасает жизни. Раньше он спасал жизни нерационально мыслящим самоубийцам, в беседах с которыми у него иногда возникал вопрос: если жизнь причиняет ему столько боли и мы не можем это изменить, почему бы просто не позволить этому человеку умереть? Он скучал по активности, по возможности вмешаться и спасти невиновных от виновных, сделать то, чего не могли другие, потому что он, Столе Эуне, был лучшим. Вот как просто. Да, он скучал по Харри Холе. Он скучал по телефонным звонкам этого высокого, угрюмого, спившегося мужчины с большим сердцем, который просил или, точнее, приказывал Столе Эуне послужить всеобщему благу, требовал, чтобы он пожертвовал семейной жизнью и ночным сном ради поимки отбросов общества. Но в отделе по расследованию убийств больше не служил старший инспектор Харри Холе, а другие ему и так не звонили. Взгляд Столе снова скользнул по газете. Информация о пресс-конференции. С момента убийства полицейского в Маридалене прошло почти три месяца, а у полиции по-прежнему нет ни ниточки, ни подозреваемого. Именно по такому делу они раньше связались бы с ним. Это убийство произошло на том же месте и в тот же день, что другое, старое нераскрытое убийство. Жертвой стал полицейский, участвовавший в расследовании того, старого дела.

Но это было раньше. Теперь же он слушал рассказы о бессоннице перетрудившегося бизнесмена, который ему не нравился. Скоро Эуне начнет задавать вопросы для снижения посттравматического стресса, хотя мужчина, сидевший перед ним, не был измучен кошмарами, он просто хотел снова поднять до предела свою работоспособность. Потом Эуне даст ему копию статьи «Терапия тренировки воображения» Кракова и… других фамилий он уже не помнил. Попросит его записать свой кошмар на бумаге и принести на следующий сеанс. И тогда они вместе создадут альтернативный, счастливый конец кошмара, который потом, потренировавшись, внедрят в сознание, и его сон либо получит счастливый конец, либо исчезнет совсем.

Эуне слышал ровное, нагоняющее сон гудение голоса пациента и думал, что дело об убийстве в Маридалене с первого дня не продвинулось ни на шаг. Даже после того, как обнаружились бросающиеся в глаза совпадения с делом Сандры – дата, место и человек, – ни Крипос, ни убойный отдел не сдвинулись с мертвой точки. А теперь они призывали людей хорошенько подумать, позвонить и дать им какие-нибудь зацепки, даже кажущиеся незначительными. Об этом говорилось на позавчерашней пресс-конференции. Эуне подозревал, что это все игра на публику, полиции было необходимо продемонстрировать, что она не бездействует и расследование не парализовано. Хотя, конечно, выглядело все именно так: беспомощные, критикуемые со всех сторон руководители следствия бессильно обращаются к публике со словами «посмотрим, можете ли вы предложить что-нибудь получше».

Он посмотрел на фотографию с пресс-конференции. Узнал Беату Лённ. Гуннара Хагена, начальника отдела по расследованию убийств, которому густые волосы, лавровым венком окружающие блестящую лысую макушку, придавали сходство с монахом. И даже Микаэль Бельман, новый начальник Полицейского управления, присутствовал на пресс-конференции, ведь речь все-таки шла об убийстве одного из его коллег. Лицо его казалось застывшим. Он похудел по сравнению с тем, каким его помнил Эуне. Любимые средствами массовой информации локоны Бельмана, достигавшие максимально приемлемой длины, должно быть, потерялись где-то между кабинетами начальника Крипоса и Оргкрима и офисом шерифа. Эуне подумал о том, что Бельман обладает почти женской красотой, которую подчеркивают длинные ресницы и смуглая кожа в характерных белых пигментных пятнах. Ничего из этого не было видно на фотографии. Нераскрытое убийство полицейского стало, конечно, худшим из того, что могло случиться с новоиспеченным начальником полиции, который сделал быструю карьеру благодаря своим успехам. Он разобрался с наркобандами Осло, но это могли быстро забыть. Пенсионер Эрленд Веннесла, строго говоря, не был убит при исполнении обязанностей, но почти все понимали, что это преступление как-то связано с делом Сандры. Поэтому Бельман мобилизовал всех своих, кто мог двигаться, и привлек внешние ресурсы. Но не его, Столе Эуне. Они вычеркнули его из списков. И это понятно, он ведь сам попросил об этом.

А теперь наступила зима, и вместе с ней пришло ощущение, что снег замел все следы. Холодные следы. Никаких следов. Именно это сказала на пресс-конференции Беата Лённ: удивительное отсутствие улик. Конечно, они проверили всех, кто так или иначе был связан с делом Сандры: подозреваемых, родственников, друзей и даже коллег Веннеслы, работавших над этим делом. Но и это не принесло результатов.

В кабинете стало тихо, и по лицу пациента Столе Эуне понял, что тот только что задал какой-то вопрос и ожидает ответа психолога.

– Хм, – сказал Эуне, оперся подбородком о кулак и посмотрел в глаза собеседнику. – А что вы сами об этом думаете?

Во взгляде пациента появилось беспокойство, и на мгновение Эуне испугался, не попросил ли он стакан воды или что-нибудь в этом духе.

– Что я думаю о том, что она улыбается? Или о ярком свете?

– И о том и о другом.

– Иногда мне кажется, что она улыбается, потому что я ей нравлюсь. А иногда я думаю, что улыбается потому, что хочет, чтобы я что-то сделал. Но когда она перестает улыбаться, в ее глазах гаснет тот яркий свет и ничего узнать уже невозможно: она не хочет больше говорить. Так что я думаю, все дело в усилителе. Или нет?

– Э… в усилителе?

– Да. – Пауза. – О котором я рассказывал. Тот, который папа выключал, входя ко мне в комнату со словами, что эту пластинку я слушаю уже долго и что у любого безумия есть границы. И я сказал, что видел, как маленький красный огонек рядом с кнопкой «выключить» слабел, а затем совсем исчезал. Как глаз. Или закат солнца. В такие моменты я думал, что скучаю по ней. Именно поэтому в конце сна она немеет. Она – это усилитель, затихающий, когда папа его выключает. И потом я не могу с ней разговаривать.

– Вы слушали пластинки и думали о ней?

– Да. Постоянно. До тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать. И не пластинки, а пластинку.

– «Темная сторона Луны»?

– Да.

– Но ей вы были не нужны?

– Не знаю. Судя по всему, нет. Во всяком случае, тогда.

– Хм. Наше время истекло. Я дам вам кое-что прочитать к нашей следующей встрече. И еще я хочу, чтобы мы сочинили новое окончание истории, которая вам снится. Она заговорит. Она что-нибудь вам скажет. Что-нибудь, что вам хотелось бы от нее услышать. Что вы ей нравитесь, например. Можете поразмышлять немного над этим к следующему разу?

– Хорошо.

Бизнесмен поднялся, взял с вешалки пальто и пошел к двери. Эуне сел за письменный стол и посмотрел на расписание приема пациентов на экране монитора компьютера. Оно было почти целиком заполнено, вот тоска-то! Эуне нашел этого пациента в расписании. Пауль Ставнес.

– На следующей неделе в то же время вас устроит, Пауль?

– Да, конечно.

Столе занес его в расписание. Когда он оторвал глаза от компьютера, Ставнеса уже не было в кабинете.

Столе встал, взял газету и подошел к окну. Куда, черт подери, подевалось обещанное глобальное потепление? Он опустил взгляд на газетную страницу, но внезапно не выдержал и отбросил ее в сторону. Газеты писали об этом неделями и месяцами. Уже достаточно. Забит до смерти. Сильные удары по голове. У Эрленда Веннеслы остались жена, дети и внуки. Друзья и коллеги в шоке. «Сердечный и дружелюбный человек». «Его невозможно не любить». «Добрый, порядочный и толерантный, у него не было врагов». Столе Эуне сделал глубокий вдох. «There is no dark side of the moon, not really. Matter of fact, it’s all dark».

Он посмотрел на телефон. У них есть его номер. Но телефон молчал. Совсем как та девушка из сна.

Глава 4

Начальник отдела по расследованию убийств Гуннар Хаген провел ладонью по лбу и дальше, по пустынной лагуне посреди волос. Пот, собравшийся на руке, осел на плотном атолле волос на затылке. Перед ним сидела следственная группа. Если бы это было типичное убийство, в нее входило бы человек двенадцать. Но убийство коллеги не являлось типичным, и в зале К-2 не было ни одного свободного стула. Здесь собралось чуть меньше пятидесяти человек. Если считать заболевших, то в группе было пятьдесят три полицейских. Скоро заболевших станет больше – сказывается давление со стороны СМИ. Единственным позитивным моментом в этом деле до сих пор было то, что два крупнейших норвежских подразделения по расследованию особо тяжких преступлений – отдел по расследованию убийств Полицейского управления и Крипос – значительно сблизились. Любое соперничество было забыто, и в первый раз они работали единой группой, ставя перед собой всего одну цель – найти того, кто убил их коллегу. Первые недели группа работала активно и с огоньком, и Хаген был убежден, что дело будет раскрыто очень быстро, несмотря на практически полное отсутствие технических улик, свидетелей, возможных мотивов, возможных подозреваемых и возможных или невозможных зацепок. Просто потому, что желание раскрыть это убийство было колоссальным, сеть состояла из очень мелких ячеек, а ресурсы, предоставленные в распоряжение полиции, были практически безграничными. И все же…

Серые, усталые лица перед ним выражали апатию, которая на протяжении последних недель становилась все очевиднее. А вчерашняя пресс-конференция, ужасно похожая на капитуляцию и мольбу о любой помощи, не способствовала поднятию боевого духа. Сегодня еще двое ушли на больничный, а ведь эти люди не из тех, кто утирает сопливый нос полотенцем. Кроме того, дело Густо Ханссена перешло из разряда раскрытых в разряд нераскрытых, после того как Олега Фёуке выпустили на свободу, а Крис Редди по прозвищу Адидас отказался от своего признания. Да, был один позитивный момент в деле Веннеслы: убийство полицейского настолько затмило убийство наркомана Густо, что пресса ни слова не написала о том, что последнее опять считается нераскрытым.

Хаген посмотрел на бумагу, лежащую перед ним на кафедре. На ней было написано две строчки. И все. Утренняя летучка в две строчки.

Гуннар Хаген прочистил горло:

– Доброе утро, ребята. Большинству из вас уже известно, что после вчерашней пресс-конференции мы получили несколько сообщений. В общей сложности восемьдесят девять, и многие из них уже проверяются.

Ему не было нужды говорить то, что все уже знали: что после трех месяцев работы они полностью исчерпали идеи и что девяносто пять процентов сообщений были бредом собачьим. По любому делу в полицию звонят обычные психи: алкаши, люди, желающие очернить человека, у которого увели девушку, или соседа, который пропустил свою очередь уборки лестницы, шутники или просто люди, которые хотят получить немного внимания, поговорить с кем-нибудь. Под «многими» он имел в виду четыре. Четыре сообщения. И когда он сказал «проверяются», он врал: они уже были проверены. И привели именно туда, где они сейчас находятся, – в никуда.

– У нас сегодня важный гость, – сказал Хаген и тут же понял, что в его словах присутствующие могли услышать несуществующий сарказм. – Начальник Полицейского управления пришел, чтобы сказать нам несколько слов. Микаэль…

Хаген закрыл бумажную папку, поднял ее и переложил на стол, как будто в ней находилась пачка новых интересных документов по делу, а не один листок формата А4. Он понадеялся, что сгладил впечатление от неудачно произнесенного слова «важный», назвав Бельмана по имени, и кивнул мужчине у двери в конце зала.

Молодой начальник Полицейского управления стоял, прислонившись к стене и сложив на груди руки. Он дождался, когда все повернутся и увидят его, а потом сильным плавным движением оторвался от стены и быстрыми уверенными шагами направился к кафедре. На лице у него играла легкая улыбка, как будто он думал о чем-то веселом, и после того, как Микаэль легко развернулся на каблуках у кафедры, опустил на нее локти, наклонился к сидящим в зале и посмотрел прямо на них, как бы подчеркивая, что собирается говорить без бумажки, Хаген подумал, что после такого выхода ему придется очень постараться, чтобы не разочаровать собравшихся.

– Кое-кто из вас, возможно, знает, что я занимаюсь альпинизмом, – сказал Микаэль. – И когда я просыпаюсь в такой день, как сегодня, смотрю в окно, отмечая нулевую видимость, и слышу по радио сообщения о метели и усилении ветра, я думаю о горе, которую когда-то собирался покорить.

Бельман сделал паузу, и Хаген понял, что неожиданное вступление подействовало: начальник полиции завладел вниманием собравшихся. Надолго ли? Хаген знал, что у уставших членов рабочей группы нулевая восприимчивость к бреду и они не будут предпринимать никаких усилий, чтобы это скрыть. Бельман был слишком молод, слишком недолго просидел на начальственном стуле и слишком быстро очутился в нем, поэтому на дополнительное терпение со стороны собравшихся он мог не рассчитывать.

– Совершенно случайно эта гора носит то же название, что и этот зал. И такое же название, которое кто-то из вас присвоил делу Веннеслы. К-два^[7]. Это хорошее название. Вторая по высоте гора мира. The Savage Mountain^[8]. Самая сложная для восхождения. На четверых альпинистов, покоривших ее, приходится один погибший. Мы хотели взойти по южному склону, который еще называют The Magic Line^[9]. До нас по этому склону прошло всего две группы, и многие приравнивают это восхождение к ритуальному самоубийству. Небольшая перемена погоды и ветра – и вот вы с горой уже окутаны снегом, а температуры доходят до значений, не предназначенных для человеческих тел, во всяком случае кислорода на кубический метр там будет меньше, чем под водой. А поскольку гора эта находится в Гималаях, то все знают, что перемена погоды обязательно случится.

Короткая пауза.

– Так почему же я собрался покорить именно эту вершину?

Еще одна пауза. Длинная, как будто Бельман ждал, что ему кто-то ответит. Та же едва заметная улыбка на губах. Пауза затянулась. Слишком затянулась, подумал Хаген. Полицейские не любят театральных эффектов.

– Потому… – Бельман постучал указательным пальцем по кафедре, – потому, что это самая сложная для восхождения вершина в мире. Как в физическом плане, так и в моральном. Это восхождение ни на секунду не может доставить радости, только тревогу, смертельную усталость, страх, высотную болезнь, кислородное голодание, опасные для жизни приступы паники и еще более опасную апатию. А когда ты добрался до вершины, то тебе уже не до того, чтобы насладиться мигом триумфа, тебе надо только добыть доказательства, что ты действительно побывал здесь: фотографию или две. И ты не должен обманывать себя, думая, что все самое страшное уже позади, не должен впадать в приятную истому, – напротив, тебе следует поддерживать высочайший уровень концентрации, исполнять все свои обязанности четко, как запрограммированный робот, при этом не переставая оценивать ситуацию. Постоянно оценивать ситуацию. Что с погодой? Какие сигналы подает твое тело? Где мы находимся? Как долго мы здесь находимся? Как дела у других членов команды?

Он отошел на шаг от кафедры.

– Потому что К-два – это сплошные подъем и препятствия. Даже во время спуска. Подъем и препятствия. И именно поэтому мы хотели попробовать взойти.

В зале было тихо. Совершенно тихо. Не было демонстративных зевков или шума переставляемых ног. «О боже, – подумал Хаген, – он завоевал их».

– Два слова, – сказал Бельман. – Не три, всего два. Выносливость и сплоченность. Я хотел включить сюда еще амбициозность, но это слово не так важно, во всяком случае, не настолько важно в сравнении с двумя другими. Вы, конечно, можете спросить, какова польза выносливости и сплоченности, если нет цели, амбиции. Борьба ради борьбы? Честь без награды? Да, отвечу я, борьба ради борьбы. Честь без награды. Когда через несколько лет все еще будут обсуждать дело Веннеслы, то это будут делать из-за препятствий. Из-за того, что оно казалось неразрешимым. Что гора была слишком высокой, погода слишком плохой, воздух слишком разреженным. Что все шло не так. Именно препятствия превратят это дело в легенду, которую еще долго будут рассказывать, собравшись у костра. И как и большинство альпинистов мира не доберутся дальше подножия К-два, так и в полиции можно проработать следователем всю жизнь и ни разу не столкнуться с подобным делом. Вы не думали о том, что, если бы это дело было раскрыто в течение первых недель, через пару лет оно было бы забыто? Ведь что объединяет все легендарные преступления в истории?

Бельман подождал. Кивнул, как будто они дали ему ответ, который он повторил:

– Их расследовали долго. И преодолевали массу препятствий.

Кто-то рядом с Хагеном прошептал:

– Churchill, eat your heart out^[10].

Он обернулся и увидел Беату Лённ, которая стояла рядом с ним, криво усмехаясь.

Он быстро кивнул ей и посмотрел на сидящих в зале. Старый трюк, возможно, но он все еще работает. На том месте, где всего несколько минут назад находилось черное мертвое кострище, Бельману удалось разжечь пламя. Но Хаген знал, что, если результатов по-прежнему не будет, гореть ему недолго.

Три минуты спустя зажигательная речь Бельмана закончилась, и он покинул подиум с широкой улыбкой под аплодисменты собравшихся. Хаген тоже был обязан похлопать. Он боялся возвращаться на трибуну. Потому что шоу сейчас завершится, ведь он должен сообщить, что группу необходимо сократить до тридцати пяти человек. Это приказ Бельмана, но они договорились, что сам он не будет об этом говорить. Хаген вышел вперед, положил перед собой папку, кашлянул, сделал вид, что роется в ней. Поднял глаза. Снова кашлянул и криво улыбнулся:

– Ladies and gentlemen, Elvis has left the building^[11].

Тишина, никто не смеется.

– Ну ладно, мы должны поговорить о делах. Кое-кого из вас переводят на другие задания.

Мертвая тишина. Занавес.

Когда Микаэль Бельман выходил из лифта в атриуме здания Полицейского управления, краем глаза он заметил человека, заскочившего в соседний лифт. Это что, Трульс? Вряд ли, он еще на карантине после дела Асаева. Бельман вышел из главных дверей и стал пробиваться через снег к ожидавшему его автомобилю. Когда он занял кабинет начальника полиции, ему объяснили, что теоретически ему полагается машина с водителем, но трое его предшественников от нее отказались, поскольку считали, что подадут неверный сигнал, ведь на всех других участках им предстояло проводить сокращения. Бельман пересмотрел эту практику и ясно сказал, что он не позволит таким социал-демократическим мелочам уменьшать эффективность его работы и что гораздо важнее подать стоящим в иерархии намного ниже его сигнал о том, что тяжелый труд и продвижение по службе несут с собой определенную выгоду. Потом начальник отдела по связям с общественностью отвел его в сторону и предложил на возможные вопросы прессы ограничиться ответом об эффективности своей работы и умолчать о выгодах.

– В ратушу, – сказал Бельман, усаживаясь на заднее сиденье автомобиля.

Машина отъехала от обочины, объехала церковь Грёнланна и направилась к зданиям «Плазы» и Почтового управления, которые, несмотря на бурное строительство вокруг здания Оперы, продолжали оставаться доминантами скромной линии горизонта Осло. Но сегодня не было никакой линии горизонта, был только снег, и Бельману пришли в голову три независимые друг от друга мысли. Чертов декабрь. Чертов Веннесла. И чертов Трульс Бернтсен.

Микаэль не разговаривал с Трульсом и не видел его с тех пор, как в начале октября был вынужден отстранить своего друга детства и подчиненного от работы. То есть Микаэлю показалось, что на прошлой неделе он видел Трульса в припаркованной около «Гранд-отеля» машине. К карантину привели регулярные поступления больших сумм наличных на банковский счет Трульса. Когда он не смог или не захотел рассказать об их происхождении, у Микаэля как его начальника не осталось выбора. Сам же Микаэль, конечно, знал, откуда эти деньги: плата за работу сжигателем или за сознательный саботаж, который Трульс проводил для наркокартеля Рудольфа Асаева. Деньги этот идиот клал на свой счет. Единственным утешением было то, что ни деньги, ни Трульс не могли вывести на Микаэля. Только два человека в мире могли поведать о сотрудничестве Микаэля с Асаевым. Одной была член городского совета, его сообщница, а вторым – человек, который лежал в коме в закрытом крыле Национальной больницы и умирал.

Они ехали по Квадратуре. Бельман с восхищением отметил контраст между черной кожей проституток и белыми снежинками, покрывавшими их головы и плечи. Еще он увидел, что на улицах появились новые торговцы наркотиками, заполнившие вакуум, возникший после Асаева.

Трульс Бернтсен. Как рыбка-прилипала с акулой, он провел рядом с Микаэлем все детство, прошедшее в районе Манглеруд. Микаэль обладал мозгами, лидерскими способностями, ораторским искусством, внешностью. Трульс Бернтсен по прозвищу Бивис – бесстрашием, кулаками и почти детской преданностью. Микаэль находил друзей, где бы ни появился. К Трульсу настолько трудно было хорошо относиться, что почти все обходили его стороной. И все же они подружились, Бернтсен и Бельман. В списках их фамилии находились рядом. В школе, а затем в Полицейской академии их вызывали друг за другом, сначала Бельмана, а сразу за ним Бернтсена. У Микаэля завязался роман с Уллой, но Трульс по-прежнему был рядом, на два шага позади. Шли годы, и Трульс начал отставать, он не обладал врожденной способностью Микаэля к росту как в карьере, так и в личной жизни. Обычно Трульсом было легко управлять, и его запросто можно было просчитать. Как правило, он прыгал, как только Микаэль командовал: «Ап!» Но иногда в его взгляде появлялся мрак, и тогда Трульс превращался в человека, которого Микаэль совершенно не знал. Как в тот раз с задержанным мальчишкой, которого Трульс дубинкой избил до слепоты. Или с тем парнем из Крипоса, который оказался голубым и пытался приставать к Микаэлю. Это произошло на глазах у коллег, поэтому Микаэль должен был что-то предпринять, чтобы показать, что такого он не допустит. Поэтому они с Трульсом поехали домой к этому парню, заманили его в гараж, и Трульс избил его дубинкой. Сначала он контролировал себя, но потом на него накатила ярость, мрак наполнил его взгляд, и широко раскрытые черные глаза стали походить на глаза человека, пребывающего в шоке. Микаэлю пришлось остановить его, чтобы Трульс не забил парня до смерти. Конечно, Трульс был ему предан. Но в то же время он был совершенно непредсказуемым, и именно это беспокоило Микаэля Бельмана. Когда Микаэль рассказал ему, что комиссия по кадрам решила отстранить его до выяснения источника поступления денежных средств на его счет, Трульс только повторил, что это его личное дело, пожал плечами, как будто ему было все равно, и ушел. Словно Трульсу Бернтсену было куда идти, словно у него была жизнь, кроме работы. И Микаэль увидел мрак в его глазах. Это как когда поджигаешь фитиль, видишь, как огонек убегает в темную шахту, а потом ничего не происходит. Но ты не знаешь почему: то ли фитиль длинный, то ли огонек погас, а ты напряженно ждешь, и внутренний голос говорит, что чем дольше ты ждешь, тем сильнее рванет.

Машина подъехала к тыльной стороне ратуши. Микаэль вылез из нее и стал подниматься по ступенькам ко входу. Некоторые утверждают, что, по мысли архитекторов Арнеберга и Поульсона, создавших проект ратуши в 1920-х годах, именно здесь должен был располагаться главный вход, но чертеж по нелепой случайности перевернули вверх ногами. И когда в 40-е годы ошибка обнаружилась, здание было уже почти построено, поэтому все сделали вид, что ничего не случилось, и понадеялись, что пассажиры кораблей, подходящих к норвежской столице со стороны Осло-фьорда, не догадаются, что их встречает вход на кухню ратуши.

Итальянские кожаные подошвы мягко стучали по каменному полу, когда Микаэль Бельман шел к стойке администратора, из-за которой ему ослепительно улыбалась дежурная: