Читать книгу: «Тайна завещанного камня», страница 2
2
Вопреки подспудным ожиданиям, похороны прошли тихо, без дурных знамений и оказий – если не считать Волха, умершего одновременно с хозяином. Об этой странности Прохор старался не думать. Он понимал, что хотя и не станет чародействовать с камнем, но совесть ему не позволит, оставить Чёрного непохороненным и уйти куда глаза глядят.
Первым делом, убедившись, что барин и правда отдал концы, он занавесил все зеркала в доме, которых насчитывалось около десятка – по одному в каждой комнате, не исключая даже и стряпной, и коридора, и его собственного закутка под лестницей.
Зеркала те были огромные, вставленные в резные рамы из морёного дуба, с вырезанными по кругу корявыми загогулинами, не похожими ни на кириллицу, ни на латынь, ни на греческий алфавит. Зеркала те пугали Прохора. И не только загадочными символами, но и пониманием, сколько за них плачено денег. Живи Чёрный в богатой усадьбе, это не вызывало бы вопросов, но домик его находился в деревне и с виду мало отличался от крестьянского. Если бы не застеклённые окна да черепичная крыша, снаружи его можно было бы спутать с избой зажиточного мужика. Да, внутри Чёрный всё обустроил по-барски: кроме стряпной имелась столовая, кабинет, гостиная, две горницы на мансардном этаже, комнатушка под лестницей, где спал Прохор, да подсобные помещения. Но мебель и иная обстановка не отличались дороговизной, поэтому-то зеркала и рождали кучу вопросов. Разве повесит рачительный хозяин такую вещь в лакейскую?
Управившись с ними, Прохор сыскал в сюртуке ключ от стола и, к своему удивлению, обнаружил в шкатулке обещанную вольную. Вчитываться не стал. Убедился, что та зарегистрирована по всем правилам, отыскал в скоплении витиеватых букв собственное имя, отчёркнутое жирной линией и, бережно обернув снаружи чистым листом, сунул за пазуху. После, захватив из шкатулки доверенное письмо и несколько ассигнаций, спрятал в ящике камень, запер стол и покинул комнату.
Вызванный к осмотру священник недоверчиво похмыкал, слушая сбивчивый рассказ о хватившем барина Кондратии, изучил доверенное письмо, обследовал мертвеца и, не сыскав на теле следов душегубства, выписал заключение. Прохор прекрасно понимал его сомнения: от кондрашки люди так не меняются. Чёрный же, мало что сделался тощ, ещё и скособочился – кабы не крючковатый нос да не приметный шрам на лбу, узнать его в покойном было бы невозможно.
Эта вынужденная ложь рвала бесхитростную душу Прохора, но не делиться же подозрениями со священником? Обвинение в колдовстве – это серьёзно. Навряд ли церковники поверят в дурную волшбу, но совсем необязательно иметь с ворожбы хоть какой-нибудь толк, чтобы прослыть колдуном. Обзовут мракобесом и язычником, да велят схоронить за оградой. Без того кожуховские считают Чёрного чудаком и сумасбродом – дай им только волю, напридумывают вранья с три короба. Фантазия у них богатая, куда уж ему!
Хоронили Чёрного как и полагается на третий день, на монастырском кладбище в Симоновой слободе. После поминального обряда в церкви священник отслужил литию, и гроб, наконец, закопали. Прохор, эти дни проходивший сам не свой и постоянно ожидавший от умершего барина какой-нибудь подлости, облегчённо вздохнул и мысленно попрощался: «Адью, ваше высокоблагородие!»
Вечером того же дня, после поминок, обустройством которых занималась Агафья, ранее ходившая к барину готовить, Прохор остался в одиночестве. Нарочно не усердствовавший с хмельными напитками, чтобы не утратить разум, наконец-то вытащил из-за пазухи заботливо свёрнутую вольную, запалил свечу и принялся читать, с трудом разбирая буквы, щедро увитые финтифлюшками.
«Объявитель сего, Прохор Конюхов, сын Дамианов, дворовый мужик двадцати пяти лет, купленный мною у помещика Павла Алексеевича Васильева и ранее писанный в Московской губернии Подольского уезда деревне Тихая, отпущен мною навечно на волю и освобождён от всякой ко мне обязанности. Удостоверяю сию отпускную от тысяча восемьсот седьмого года июня двадцать третьего дня, я, нижеподписавшийся, полковник и кавалер ордена Св. Анны, Денис Даниилович Чёрный».
Прочитав грамоту, Прохор пришёл в страшное волнение, вскочил с лавки и принялся метаться по своей каморке. Одно то, что вольная не содержала никаких условий, уже было странно. Но оказалось, Чёрный подписал её через несколько дней после того, как выкупил его у прежнего барина!
Что сие могло означать? Предположений на этот счёт у Прохора не имелось. Однако же, памятуя, что Денис Даниилович ни словом, ни поступком не давал понять, что намерен отпустить на волю, мысли на этот счёт бродили самые поганые. Виделась Прохору в этой вольной какая-то подлость, сообразить которую ему не хватало разумения, и от неясности на душе становилось ещё гаже.
Очередной раз ткнувшись лбом в стенку, Прохор не выдержал, толкнул дверь от себя и выскочил в коридор, продолжая метаться и припоминая всё новые резоны против Чёрного.
«– Ты вот что мне скажи, ваше благородие. Зачем учишь грамоте? Что мне с неё? А тебе? Продашь втридорога? Волю дашь?
– Старый я стал, Проша. – отвечал Чёрный, щурясь, как довольный кошак, испаскудивший кринку сметаны. – Глаза стали хуже видеть. Скоро, чувствую, совсем ослепну – будешь ты мои дела вести».
Вообще говоря, нравом умерший отличался неровным и переменчивым. Требовал, чтобы Прохор задавал любые вопросы, относящиеся к познанию и наукам, но гневался, если слышал что-то неправильное. Однажды, за просьбу обучить начертанным на зеркалах загогулинам, Прохор получил сначала кислый взгляд, а потом и колотушки, и окончательно уверился, что Чёрный скрывает что-то дурное.
Более же всего, удивляла настойчивость, с которой Чёрный отстаивал перед ним свою учёность. Видано ли, чтобы слон доказывал муравью, что он слон? Не всё ли равно, что о тебе думает твой холоп?
«– Учёный я, Прохор. Учёный! Выброси уже из головы свои суеверия! Колдовства не бывает! Одно шарлатанство и мракобесие!»
Припомнилась вдобавок барынька одна, графского роду, постоянно навещавшая их в Кожухове. Других-то господ у них не бывало, только она. Являлась едва ли не каждую неделю и принималась обхаживать Чёрного: «Давно тебя не видно в Москве, Козенька… Так и сезон пропустишь… Далась тебе эта деревня!»
Прохор, заслышав козлячью кличку, которой она звала Чёрного, всегда воротил рожу в сторону, опасаясь, что затаившаяся ухмылка выползет наружу. Тогда не миновать батога. Наталья Алексеевна ему не нравилась: не было в её манерах величавого достоинства, обыкновенно присущего высокородным дамам. Вела она себя беззастенчиво, даже развязно, стараясь смутить Прохора непонятными словами и дерзкими выходками.
Однажды подошла к нему и принялась оглаживать, похлопывая холеной ручкой по груди и плечам, ероша пшеничного цвета шевелюру и отступая на несколько шажков, чтобы разглядеть целиком. Барин в тот момент сидел тут же – в гостиной, на диванчике – и смотрел на творящееся непотребство со странной усмешкой, как будто происходящее доставляло ему немалое удовольствие. Барынька же, чувствуя в нём поддержку, так и вилась вокруг Прохора, кося шальным глазом на Чёрного:
– Нет, ну хорош, хорош же, Козенька! Статен, румян, пригож. Право, не пойму твоего недовольства.
И, совсем уже распоясавшись, полезла Прохору в рот, решив сосчитать и осмотреть зубы. Сие барину всё-таки не понравилось – сведя брови, он хлопнул ладонью по ручке кресла:
– Ты резвись Наталья, да не забывайся! Прохор тебе всё-таки не конь!
Та в ответ плутовато глянула на Прохора и залилась дурным смехом. Отсмеявшись, хитро подмигнула Чёрному:
– Что, Козенька? Мысленно уже освоился, поди?
Барин поменялся в лице, буркнул под нос что-то неразборчивое да погнал Прохора прочь из гостиной. Под дверьми он слушать не решился, хотя прямо разрывался от желания понять, что означают сии художества Натальи Алексеевны.
В другой раз эта малахольная заявила, скучающе обмахиваясь опахалом:
– Никак в толк не возьму, Козенька, как ты можешь жить в таком месте? Сам же говорил, не выходит у тебя ничего. Перебрался бы ближе к Платону Петровичу. Там общество бывает, места живописные. А тут что? Куры по улицам прохаживаются, да свиньи в грязи валяются. Фу.
Платоном Петровичем величали барина, жившего в Симоновой слободе, недалеко от Сергеева пруда, переименованного господами в Лизин. Отчего так, Прохор не ведал: хозяйку ближней к нему усадьбы звали иначе. Это был тот самый пруд, про который Чёрный говорил Прохору перед смертью. Окрестности там и впрямь красивые: монастырь, дубово-берёзовая рощица – деревья, правда, городские господа изрезали похабными надписями.
– В том-то и дело, – отвечал Чёрный графиньке, на предложение переехать в Симонову слободу. – Что места живописные, и что общество там бывает. Надоедят визитами, а у меня работа.
А какая у него работа? Целыми днями только и наседал на Прохора: книги заставлял читать и пересказывать, латынью мучил да физикой угрожал заняться. Чтобы, как он выражался, «выбить из башки суеверную дурь». И что ему до чужой дури? Прицепился, как репей! Разве то работа? Блажь одна!
