Читать книгу: «Дарсонваль», страница 4

2

Толя Рудваль умирал. И знал об этом.

В Доме детского творчества его иначе, как Толя, не называли, хотя ему и перевалило уже за пятьдесят. Худенький, субтильный, в больших круглых очках, спасающих от сильной близорукости, вечно занятой, он был Толей для всех: и коллег-инструкторов, и пацанвы, населяющей кружки и секции Дома творчества. Толя руководил краеведческой секцией, жил ребячьими походами и писанием книги о славных революционерах братьях Сиговых – Николае и Парфении.

И вот, почти уже сладив с книгой, умирал.

Болезнь свою он чувствовал давно. Она жила в нем ноюще-опоясывающей пустотой, каждый год умерщвляя живое пространство. Он привык. Страдал молча, в больницу не шел, от страхов жены Натальи отмахивался и не любил смотреться в зеркало на заострявщиеся скулы.

Книга подвигалась по ночам. Днем и вечером между делами и суетой он перепечатывал написанное на громоздкой старой машинке «Москва».

Написать книгу о братьях Сиговых его сподобил университетский приятель Гриша Сигов, внук Парфения. Теперь те университетские годы остались далеко. Гриша Сигов стал секретарем горкома партии по идеологии Григорием Николаевичем, а Толя остался Толей. И от прежнего их приятельства мало что сохранилось. Однако встречая по какому-нибудь случаю своего однокурсника, Сигов был с ним запанибрата и никогда не переходил на официальный тон – покровительствовал летописцу своей династии.

В городском краеведческом музее стараниями Толи и его краеведческой секции был собран стенд, посвященный крестьянско-пролетарской династии Сиговых. Стенд открывал суровый лик крестьянина из деревни Махаевки Антона Сигова. Но главной фигурой на стенде пребывал Парфений Антонович Сигов, прославленный командир красногвардейского отряда, возглавивший его после гибели от рук кулацких мятежников партийца-путеобходчика Кумачева.

Было на стенде и пожелтевшее от времени фото его брата Николая Антоновича, павшего геройской и мученической смертью после пыток в плену у мятежников. История его гибели в семье Сиговых передавалась из уст в уста, и везде фигурировал один-единственный снимок. Николай Сигов был снят в группе железнодорожных рабочих еще в крестьянском малахае. Смотрит в сторону, лицо плохо различимо даже от многократного увеличения и кадрирования. Но другого фото в семье не сохранилось. Зато одна из улиц города носила имя красногвардейца Николая Сигова, а брат его, Парфений, его именем назвал своего сына-первенца – отца Григория Сигова.

С книгой о династии партийцев Сиговых у Толи Рудваля дело шло споро – она была написана. Как вдруг в местном филиале областного архива он каким-то чудом натолкнулся на тоненькую папку – «Дело о крестьянском восстании». Там говорилось о гибели группы крестьян у заимки. Той самой группы, которая по рассказам Парфения, и пленила Николая, пытала и замучила до смерти. И из этого «Дела» явствовало, что тело Николая Сигова было найдено не среди повстанцев, а на лесной опушке метрах в двухстах от сарая.

Толя не мог взять в толк, как такое могло произойти? Как изуродованное, со смертельной раной в шею тело Николая Сигова могло оказаться в лесу? Официальная версия утверждает, что оно было найдено среди трупов повстанцев и только потом захоронено отдельно от общей их могилы.

Со своим вопросом Толя напросился к Сигову на прием, но был приглашен прямо домой. Он был уверен, что семейное предание без труда разрешит его загадку, и в книге можно будет, наконец, поставить точку.

В свои 54 года был Сигов моложав, лучился приветливостью и какой-то слегка грубоватой свойскостью. Совсем не походил на дедову фотографию. Не было светлых открытых глаз, а были мягкие карие. Не было и дедовой угловатости, а была мягкость рук, улыбок и движений. Все в нем располагало и в то же время было лаконично и официально.

Таким был Сигов и на этот раз. И он, и молодая его жена, которую он звал Таечкой, наперебой ухаживали, задавая необязательные вопросы, угощали коньяком с лимонными колесиками на блюдце. Но худобу его и болезненный вид старались не замечать и не трогать вопросами, как что-то очень личное и деликатное – старались не переступать грань.

Потом Таечка вышла, оставив их вдвоем в кабинете Сигова.

– И что у тебя за проблемец ко мне, выкладывай, – удобно расположившись в кресле, спросил Сигов.

– Может, он и пустяковый, Григорий Николаевич, и никакой загадки не представляет… Вашего деда касается, Николая Антоновича.

И Толя выложил содержание архивной папки.

– Он как, – спросил, – в лесу-то оказался?

Ни к какой реакции собеседника он готов не был: в горле сохло, напрашивался приступ кашля, тянула-опоясывала ноющая пустота внутри. Да и что, казалось ему, за вопрос для родственника: наверняка все просто как божий день.

– Какой, говоришь, номер «Дела»? – не меняя тона и вопросом на вопрос ответил Сигов.

Перегнувшись из кресла к столу, взял из стакана ручку, ждал.

Толя листал свой блокнот и видел, как перед его глазами заходила-запрыгала нога хозяина в синем шлепанце, до того спокойно лежавшая на колене.

Сигов записал номер небрежной почеркушкой. Нога продолжала подергиваться.

Толю долго ломал кашель. А когда он снова глянул на Сигова, что-то в нем изменилось. Он, похоже, уже долго и пристально смотрел на зашедшуюся в кашле тщедушную фигурку, занимающую всего едва ли не четверть кресла. Все было маленькое и какое-то скомканное в нем: лицо с острыми скулами, пегие волосенки, полудетский пиджачок и руки с тоненькими желтыми пальцами. А вот его вопрос Сигова озадачил.

– Тебе это зачем, Анатолий Романович?

Толе стало как-то не по себе от его взгляда и голоса. Ему послышались в нем совсем другие слова: «Ты посмотри на себя, дядя, разуй зенки: ты ведь правой ногой в могиле стоишь».

Толя почувствовал, как задергалось у него левое веко – верный признак неуступчивости, которая столько раз ставила ему в жизни подножки.

– Я историк…

Сигов словно этого слова и ждал.

– Исто-орик… – протянул он. – Штука не в том. Чей историк – вот ведь где собака-то зарыта.

Похоже, что вместо ответа на вопрос он был склонен устроить гостю ликбез.

– Историк рабочего класса, – как школяр, отозвался Толя.

– Вот. А какая история нужна рабочему классу, знает его авангард – КПСС. Перед тобой, Толя, ее представитель, законно избранный этим классом на высокий руководящий пост. Еще вопросы есть? Давай теперь по коньячку.

Говорилось это покровительственно-несерьезным тоном, который, Толя знал, в любую секунду мог стать официально-приказным, не подлежащим обсуждению. Все зависело от того, насколько хватит у Сигова к нему, Рудвалю, расположения.

Направляясь к Сигову, он не предполагал, что его конкретный вопрос вызовет дискуссию.

– Рабочему классу не любопытно знать, как погиб один из его героев? – окуляры Рудваля смотрели неуступчиво.

– Давай мы с тобой не будем спрашивать сразу у всего рабочего класса, любопытно ему или нет. Обязательно кто-то поднимет руку и доведет свое любопытство до полного абсурда. Класс, ты ведь понимаешь… Там и галерка есть, двоечники… Как это у апостола Матфея: много званых, но мало избранных. Тебя, надеюсь, не удивляет, что я вместо сочинений Владимира Ильича Ленина обратился к Евангелию? В подлунном мире, Толя, по большому счету ничего не меняется.

– Так я ведь не в класс пришел… Меня класс коньячком бы не баловал…

– Во-от. Ты все правильно сделал. Четыре тебе за это с плюсом. А мнение партии, авангарда рабочего класса, такое, – голос хозяина отвердел: – биография красногвардейца Николая Антоновича Сигова, зверски замученного кулацким отродьем, написана, многократно опубликована, выбита на памятной доске и вопросов не вызывает.

«Почему же у тебя, Сигов, шлепанец-то дергается?» – мелькнуло у Толи, но спросил он другое:

– А за что тогда четыре, Григорий Николаевич?

Сигов усмехнулся и с трудом заставил себя промолчать, не сказать то, что просилось с языка: «Высший балл, дядя, мы ставим только на поминках».

Он смотрел на Толю прямо, мягкими карими глазами. На его заострившиеся скулы, серое лицо. Только еще глаза гостя лихорадочно блестели за большими окулярами очков. Сигов мог поднять трубку, набрать номер спецбольницы и через полчаса Толя оказался бы в отдельной палате с видом на городской пруд. И профессора в белых халатах, по крайней мере, скрасили бы лукавыми процедурами его последние дни. Но Толя Рудваль, инструктор Дома детского творчества, был далеко не их контингент. Ему полагалась общая палата городской больницы.

«Партии нужна чистота социального эксперимента».

В полдень следующего дня Толя позвонил в филиал областного госархова.

– Танечка, мне бы на минуту «Дело» №32 из 43-го фонда.

Прошло довольно много времени. Трубка все молчала, в ней слышались только далекие голоса. Наконец:

– Алло, Анатолий Романович, а вы ничего не путаете? Нет у нас в архиве «Дела» с таким номером. Вы когда его смотрели?

Толя не удивился и не стал распространяться, звонить заведующему. В последние дни живые силы почти оставили его. «А был ли мальчик? – вяло усмехнувшись, сказал он вслух. – Может, мальчика Коляна в лесу-то и не было».

Вечером Наталья вызвала «скорую».

Сигову она позвонила через сутки, утром, застав его еще дома.

– Григорий Николаевич, Толя ночью умер.

– Не может быть! – услышала тревожный голос. – Ведь мы с ним третьего дня вот в этом кабинете за коньячком… Наши искренние соболезнования, Наталья Егоровна. Ни о чем не беспокойтесь: некролог, похороны, поминки город возьмет на себя. Анатолий Романович так много сделал для города. И так рано ушел. Так рано…

Положив трубку, Сигов что-то черкнул в записной книжке и пошел одеваться в переднюю. Тая вышла проводить мужа. Еще не прибранная после сна. Халатик не запахнут. Сигов секунду смотрел, умиляясь, потом не удержался, обнял жену.

– Ну ты у меня, Тайка!.. – и вышел из дома.

3

Они впервые лежали так близко друг к другу – дед и внук. И оба как-то девственно стеснялись прикосновений. Кровать была хоть и широкая, но с сеткой, которая делала их двумя рыбами в садке. Здесь, в крошечной мансарде дачи, обычно ночевали те, кому не хватило места в гостевой комнате, или кто сильно перебрал.

Сигов поднялся сюда вдруг почувствовав, что среди Семеновой кампании он – не в своей тарелке. Это новое было ощущение. Обычно его держали за мэтра, замолкали, когда говорил. А нынче… Как-то все он оказывался в стороне от разговора. «Наверно действительно лишку хватил».

– Ты, Николаич, поднялся бы, вздремнул часок, а? – сказал, наконец, Семен, близко и трезво к нему приблизившись.

Внизу сначала было шумно. Тосты кричали. Матерщинка промелькивала. «Расслабились мужики». Голос Семена выделялся – вальяжный, чуть с хрипотцой. Теперь его́ слушали. «Хозяин вырос».

«А что, – про себя усмехнулся Сигов, – другая жизнь – другие песни». – «Ой ли?» – неожиданно спросил чей-то тоже внутренний, но незнакомый ему голос.

Сигов лежал и смотрел на портреты.

Когда грянула перестройка… (Ой да почему грянула-то? Пришла, как время года.) У них, на Ленина, 15, все быстро встало на свои места. Здание горкома проворно заселила новая молодая чиновничья рать, которая большей частью неслышно вызрела в черногалстучной комсомолии.

Даже выйдя на пенсию, Сигов оставался в некой негласной обойме. Его здесь помнили практически все вплоть до сухонького и подвижного «капельдинера» Борис Борисыча. А это была фигу-ура! Прежде, в расцвете лет, он пребывал в городе на слуху своим неуемным новаторством. Всегда неожиданным и каким-то поперечным. Вроде бы хорошее и нужное предлагал Борис Борисыч, но расписывал в газете так, что никому бы и в голову не пришло воспринимать его всерьез. Он и прежде любил разговеться у Сигова «опалом», а теперь, когда тот появлялся неурочно, и вообще держал его за сослуживца, первым подавал руку и угощал всегда новой, модной сигаретиной.

В вестибюле администрации, на своем пенсионном посту Борис Борисыч во всеуслышание встречал в штыки любое нововведение «новых русских» и прилюдно же низкопоклонствовал перед здешними сильными мира – это была его манера бытия.

От него-то и узнал однажды Сигов, что втихую затевается приватизация недостроенного здания пекарни о двух этажах в Старом поселке. Пекарню затеяли незадолго до реформ, выполняя депутатский наказ избирателей. Но в новых условиях у хлебозавода не оказалось ни средств, ни желания возобновлять долгострой да и жители, похоже, угомонились: не до выпечки теперь. А какой лакомый кусочек для начального бизнеса: здание стоит под крышей, даже новейшее хлебопекарное оборудование уже завезено и покоится под навесом в ожидании монтажа…

Сигову достаточно было сделать несколько звонков «хлебозаводчику», который прежде, будучи членом горкома, снизу вверх смотрел на всемогущего партийного идеолога, чтобы оценить ситуацию и прежним хорошо поставленным начальственно-дружеским баритоном отстранить ближайших конкурентов. Ему не пришлось даже сильно напрягать семейный бюджет, чтобы в одночасье стать владельцем белокирпичной незавершенки, которой надобилась только внутренняя отделка.

Первым, с кем поделился новостью Сигов, был сын его Семен.

Он был уже женат. Эльвира родила ему сына Костьку, а Сигову-старшему внука, семейного любимца и избаловника. Семен вместе с женой работал в конструкторском бюро завода.

Отца выслушал без эмоций, глядя на него прямыми светлыми глазами. «И от кого достались?» – думал иной раз Сигов и взглядывал на дедов портрет.

– Тут надо обмозговать, – сказал.

А через день-другой Сигов сына не узнал.

– Значит, так, Николаич (он впервые назвал отца уменьшительным отчеством и больше по-другому уже не называл. Сигову это не показалось ни странным, ни обидным – увиделась в сыне взрослость и самостоятельность «Дай бог, дай бог!»).

Семен сразу взял дело в свои руки. Сигов с Таисьей только диву давались: откуда что взялось. И полгода не прошло, как Семен зарегистрировал частную фирму «Сигов и К». Семейным бюджетом теперь распоряжался сам – Николаич идеолог, его мудрое веское слово слушали, что называется, стоя. Им же, Семеном, решено было взять кредит, чтобы установить оборудование. И в Старом поселке города, вечной неухоженной окраине, появилась своя пекарня, а при ней и хлебобулочный магазин, куда тянулись за хлебом и выпечкой не только местные жители.

Секрет популярности пекарни был не в Семене и не в Сигове, а в Мишке Макарове, которого однажды почти за руку привел в их дом Костька. Мишка приходился братом Костькиной девчонке-однокласснице, за которой их избаловник то ли смехом, то ли всерьез ухлестывал. Это был высокий бритый наголо молчаливый детинушка – слова не вытянешь. Два года назад он отслужил в армии и теперь неприкаянно маячил по городу в поисках работы. Словно бы ждал команды своего ротного Хабибулина. В стройбате состоял он пекарем, другого дела не знал и ни в одной конторе долго не задерживался.

Семен, помнится, брезгливо оглядел детинушку, не приняв будто бы по рассеянности его протянутую белую, как недопеченая сайка, большую руку. Выслушал Костькины восторги по поводу его уменья печь домашние хлебы и решил попробовать: «Чем черт не шутит, когда бог спит».

Мишка как пришел тогда в новую пекарню, так вроде бы из нее и не выходил – дневал и ночевал у печи, не снимая своего белого длиннополого фартука. Когда и где только успевал он брить свою гладкоствольную голову? Хлеб у Мишки выходил ну прямо ни в сказке сказать, ни пером описать – всегда теплый, пахучий и с хрустящей корочкой. А какие венские булочки вытворял Мишка! За ними с семи часов утра выстраивалась у булочной веселая и разновозрастная очередь. Иначе как макаровским этот хлеб в городе не называли, хотя самого Мишку никто, похоже, и в глаза не видел, а если бы увидел, ни в жизнь бы не поверил, что этот бритый увалень и есть тот самый хлебодел Макаров.

Фирма «Сигов и К» процветала. Сиговы переехали в пятикомнатную квартиру в трехэтажке, возведенной новыми русскими по индивидуальному проекту. Переезжали летом. Когда дошла очередь до портретов, Семен сказал, как о давно решенном:

– Ты, Николаич, в ум не бери и не подумай чего плохого: время-то какое на дворе? Пусть поживут пока на даче.

Таисья, так та прямо обрадовалась, помнила, как однажды, принимая нужных Семену гостей, словно бы невзначай завешала портреты предков, как зеркало при покойнике. А Костька не заметил.

Сигов тогда внешне остался спокоен и державен, слова не сказал ни за, ни против, но про себя Семену порадовался: «В отца пошел». Хотя у него самого такой бы смелости не достало.

Так и оказались его героические дедовья в дачной мансарде над кроватью с сеткой.

Расплатившись с кредитом, Семен затеял за городом дачный особняк – не век же ездить на ветхозаветную отцову деревяшку. Виделся ему уже и «мерс», который сменит надоевшего «москвича»… Сына вот надо учить – на общие вступитальные экзамены надеяться глупо. Областной центр – это крепость, которую вот как Николаича не взять. Впрочем сказать, ему с матерью тоже не мешало бы отделиться – купить двухкомнатную. Словом, деньги впереди понадобятся серьезные. Фирму «Сигов и К» настало время чистить, делать семейной. Пару-тройку друганов-акционеров он убрал бы без труда А вот как с Мишкой Макаровым быть? Если он останется в числе пайщиков, другие тоже зафурчат.

Приспело время крутого разговора – дачного мужского междусобойчика. Без Мишки, разумеется.

…Когда Николаича спровадили в мансарду, Семен взял вожжи в свои руки, не забывая подливать друганам «пшеничной». Коней не гнал, но неуклонно тянул свою линию и ближе к полуночи остался с сыном наедине.

Костька водки не пил – молод еще, но и отцовы монологи слушал вполуха. То в телек пялился, то затевал возню с рыжыи дачным котом Чубайсом. Отец сказал: надо быть – значит, надо. Скользили мимо чьи-то имена, иной раз Мишку поминали, то и дело кто-то голос повышал, а другой пытался запеть…

Когда расходились, поднялся было и Костька. Но Семен остановил сына:

– Погоди, дело есть. Мы, как видишь, тут договорились, что фирму нашу сделаем чисто семейной, сиговской.

– Ну, – не понял Костька.

– Значит, и Мишку Макарова надо вывести из числа акционеров.

– Мишку? – сразу насторожился Костька.

Отец молчал, а до него доходило медленно и горячим жаром охватывало лицо.

– Пап, так Мишка же… он же наш, Мишка…

– Ты погоди, горячку-то не пори: какой он наш – Мишка Макаров?

– А я? – все так же горячея лицом, глупо спросил Костька И совсем зарделся.

– Успокойся, сын, – посчитав, что дело сделано, сказал Семен. – Ты, я, мать, Николаич, бабушка твоя – мы Сиговы все. Только в этой шляпе и дело. Мы – держатели акций, и доход – на пятерых, понял?

– А Мишка Макаров? Как эти… отец и сын Черепановы?

Семен глядел озадаченно.

– Ну, крепостные механики, паровую машину сделали.

Отец деланно и громко захохотал:

– Вот именно! Молодец. Четыре тебе с плюсом! Только он не крепостной, а наемный. – И тут же стер с лица веселость. – Ты не думай, в деньгах Мишка не потеряет, зарплату ему оставим прежнюю. А если ты, как акционер, будешь настаивать, и увеличим.

– А если я, как акционер…

– Константин, – тотчас построжал Семен, – ты знаешь, сколько их на Чехова?

– На Чехова?

– Ну да, на улице Чехова, 37, на бирже труда. Сколько их там ошивается?

– Кого? – опять не понял Костька.

– Да Макаровых твоих.

Тот ничего не понимал. Хотя смутно и страшно надвигалось на него что-то зловещее. Оно, оказывается, все время жило рядом, только не касалось его, Костьки. Он вспомнил и начал трудно осознавать фразу, не раз им слышанную из уст Оксаны и ее матери: «Эти твои Сиговы». Он пропускал ее мимо ушей, как новобранец не вздрогнул бы от первого просвиста случайной пули, еще не зная, что это пуля и что она смертельна. А теперь он словно бы услышал тончайшие нюансы ее произношения: «Эти твои Сиговы». И ему, Костьке, предстояло прийти в дом Оксаны и сказать ей и матери новость о Мишке!..

– Да как же я скажу!.. – то ли произнес, то ли про себя воскликнул он.

– Зачем тебе-то говорить? Не грузись этим, сын, – далеко-далеко услышал он голос отца. – Я сам скажу Михаилу.

Невидяще вышел он из зала и невидяще машинально побрел в мансарду деда. Как будто там еще была ему какая-то защита.

А Сигов, когда внизу стихло, задремал.

Проснулся он, когда вошел Костька, весь бледный, словно бы не в себе. Расслабил галстук и улегся – руки за голову. Задремавший было Сигов попытался подвинуться – да куда!… От тесноты ли и неудобства, от нависших ли над ним портретов или от похмелья стало у Сигова муторно на душе. Опять заговорило в нем чье-то чужое недовольство. Он, Семен, внизу на двуспальной кровати, а его вот… Ни встань, ни повернись. «Тебе, Николаич, с матерью отдельно-то удобнее будет», – передразнил сына. Какой я ему, в самом деле, Николаич! Взял моду. Бизнесмен на готовенькое.

Но Семена рядом не было. Да и вряд ли он сказал бы это Семену. А Костька лежал рядом, лежал широко, даже не сняв штиблеты.

– Сколько, внук, от Рюрика-то до тебя минуло? – пошевелился Сигов. – Правильно. Двадцать веков с полтиной. Четыре тебе с плюсом. Как говорил твой прадедушка – ужасть. А ты пойди в слюдяное-то оконце посмотри. Глянь на себя. И увидишь все тот же ма-аленький изъянец. Малю-юсенький такой де-факто. Думаешь, я тебе Америку открыл? Да ни вот столько! Все сильные мира про этот изъянец знают. Но приходит к ним это знание поздно. Когда они уже его заложники. Когда изъянец уже во все поры проник. И одолеть его можно только вместе с собой любимым. Нет, ты посмотри, посмотри.

Костька шевельнулся и повернул голову к деду.

– Вот вы говорите – партия успешных людей, – продолжал Сигов. – А она вам для чего?

– Ну, дед, ты даешь!

– Во-от. Это для вас не вопрос – для чего. Это для вас – семечки. Партия успешных людей, внучек, она для самой себя и есть. Они, – Сигов показал глазами вверх, на портреты, – когда начинали, тоже думали, что их партия – инструмент, а пока этим инструментом орудовали, присмотрелись, попривыкли, глянули в слюдяное-то оконце, а инструмент этот – прямо сказать, кол осиновый с курочком и мушечкой – это сами их руки и есть. И голова. И все они с потрохами ихими. Вот и у вас: успешный – значит, свой человек. А который без гроша и без царя? Да вот Мишка твой, например?

– Де-ед, – укоризненно и пораженно протянул Костька. – Ты чего?

– Да ладно. Не делай большие-то глаза, – остро глянул на внука. – Не понимает он!

С трудом повернувшись на другой бок, Сигов задремал, словно бы выговорился. И вдруг разом проснулся – кольнуло в сердце. Ему показалось – и не засыпал. А в дверную щель острой пикой проник рассвет. И вдруг Сигов почувствовал, что на тесной кровати стало свободно и, не повернувшись еще к внуку, внутренне заорал диким животным криком:

– Не-е-е-ет!

Костька изломанно полулежал-полувисел на полу. Только одна рука осталась на кровати, намертво защемив в кулаке край одеяла. Тонкая белая детская рука.

Костька повесился на галстуке.

2006