Читать книгу: «Джоанна Аларика», страница 2

Глава 2

В тысяча девятьсот тридцать первом году господа в столице опять передрались между собою, и президентом республики стал его превосходительство генерал дон Хорхе Убико. Мамерто хорошо это запомнил, потому что в тот же год случилось еще два крупных события.

Во-первых, он начал получать поденную плату взрослого пеона – пятнадцать центов. До этого Мамерто получал десять, а еще раньше работал вообще без денег. С утра до вечера он лущил кофейные зерна за миску фасоли и пару маисовых лепешек. Работа была тяжелой, от нее ломило спину и мучительно болели пальцы, разъеденные ядовитым кофейным соком, но это уж как водится – сам падре говорил в церкви, что человек должен трудиться в поте лица. Мамерто был усерден и никогда не спорил с капатасами⁷, и, наверное, поэтому он среди других подростков одним из первых был переведен на «взрослый» оклад.

Это было первым важным событием в его жизни. А второе случилось очень скоро, месяца через полтора. У патрона родилась дочь, и дон Индалесио Монсон устроил роскошный праздник, который надолго запомнился всем пеонам. Гости и старшие служащие пировали в доме, а остальные на воздухе, под деревьями, пестро разукрашенными цветными фонариками. Было весело, как на карнавале, маримба⁸ не утихала до самого утра, за столами пеонов не было недостатка ни в еде, ни в напитках: дешевый ром, текила, мескаль и кукурузная чича лились рекою. В разгар веселья сам патрон вышел на веранду, поднял над головой маленький сверток в кружевах и розовых лентах и крикнул, что наследница сеньорита Джоанна Аларика – хотя еще и не умеет говорить – прибавляет всем поденную плату на пять центов. Слова дона Индалесио потонули в буре приветствий и благодарностей, и Мамерто кричал громче всех.

Он был очень рад получать целых двадцать центов в день, но через месяц радость его потускнела, как забытая в сыром углу медная пуговица. Принадлежащая плантации лавка, где пеоны покупали себе еду и одежду, вдруг подняла цены на все товары; подняла вроде и не намного – почти незаметно, цент здесь, цент там, – но в расчетной книжке Мамерто цифра его месячного заработка, за вычетом стоимости покупок, осталась прежней. И это несмотря на то, что весь месяц он, ободренный прибавкой, работал старательнее и быстрее.

Что же это за прибавка? Мамерто понял, что сеньорита наследница здорово его обставила. Точнее, он понял это не сам, а с помощью негра Флориндо. Негр Флориндо когда-то работал смазчиком на заправочной станции и вообще был образованным человеком – умел даже подписать свое имя. Он-то и объяснил Мамерто, что их всех провели с этой прибавкой. И вообще несправедливо, сказал негр Флориндо, что какая-то девчонка, у которой и носа еще не видать, родилась наследницей десяти тысяч мансан⁹ земли, а у других нет и одной мансаны. Мамерто согласился, что это и в самом деле несправедливо.

Однажды он вместе с несколькими другими пеонами был послан чистить дорожки парка возле «Большого дома» и там увидел наследницу совсем вблизи. Старая Селестина везла ее в красивой белой колясочке на блестящих колесах; Мамерто почувствовал сильное любопытство. Сняв сомбреро, он отважился подойти поближе и поклонился. Сеньорита оказалась очень беленькой, она сосала палец и серьезно таращила на Мамерто круглые серые глаза. Он вспомнил о десяти тысячах мансан ее владений, и ему стало вдруг очень обидно, потому что в тот год он хотел жениться на дочери старого Иларио, но та сказала, что и не подумает выйти за пеона, у которого нет ни клочка земли, чтобы прокормить семью. «А ведь, пожалуй, патрон не ее отец, – подумал он вдруг злорадно, – слишком уж она беленькая. Не иначе, как сеньора наставила ему рога с каким-нибудь гринго…». Но тут же Мамерто вспомнил, что сеньора умерла несколько недель назад, – ему стало стыдно, и он торопливо перекрестился, чтобы отогнать внушенную дьяволом греховную мысль.

После неудачного сватовства жизнь на плантации ему опостылела, и он ушел в город, надеясь устроиться чернорабочим на какую-нибудь фабрику. Негр Флориндо, бывалый человек, часто говорил ему, что там и платят больше и работа не в пример легче. Может быть, в городе ему действительно удалось бы устроиться, но в то время свирепствовали изданные новым президентом «законы о бродяжничестве», и жандармы задержали Мамерто недалеко от Эскинтлы. После недолгой отсидки в тюрьме его отправили работать на строительство шоссейной дороги в одно из самых гиблых мест департамента Реталулеу, где люди десятками гибли от малярии. Через три месяца, дождавшись начала ливней, он ушел и оттуда, прорубившись своим мачете¹⁰ сквозь сплошную стену джунглей, и в конце концов вернулся на плантацию Монсона. Знакомый капатас согласился не подымать шума и снова зачислил его пеоном за взятку в двадцать пять кетсалей. Мамерто работал и выплачивал ему эти деньги в течение полугода.

В лето, когда началась большая европейская война, он, наконец, женился. Не на дочери старого Иларио – веселая хохотушка Росаура к тому времени имела уже ребенка от помощника весовщика, – а на другой девушке, двумя годами старше его самого. Каталина оказалась хорошей женой, они жили дружно и мечтали скопить на покупку хотя бы одной мансаны собственной земли. Оба знали, что это им никогда не удастся – денег не хватало даже на еду, какие уж тут сбережения! – но продолжали мечтать, потому что в трудной жизни ничто так не утешает, как мечта, пусть даже неосуществимая. А жизнь была очень трудной.

Еще труднее стало, когда родилась Нативидад. Фасоль и маис, которые им, не имеющим собственной земли, приходилось покупать в лавке, дорожали из месяца в месяц. А плата так и не повышалась, и Мамерто едва зарабатывал полтора доллара в неделю. Капатас объяснял пеонам, что весь мир сейчас воюет – борется за свободу и демократию – и что, хотя Гватемала и не участвует в этой большой войне, всем им приходится тем не менее приносить жертвы, потому что Соединенные Штаты – единственный защитник обеих Америк – не могут сейчас платить за кофе и бананы дороже, чем платили до войны.

Да, трудно приходилось не только семье Мамерто – трудно было всей стране. Даже дон Индалесио Монсон говорил своим рабочим, что стоит на пороге разорения; поверить этому было трудно, но не станет же врать патрон, самый уважаемый человек в департаменте! Впрочем, кофе на складах не залеживалось, и работы на плантациях шли полным ходом.

В «Грано-де-Оро» было теперь вдвое больше пеонов, чем до войны. На плантации появились индейцы, пригнанные сюда отчаянной нуждой – раньше этого не могла сделать даже всесильная жандармерия, и пеон индеец был великой редкостью. Мамерто первое время приглядывался к ним с опаской и недоверием, он ведь был метисом, «ладино», а вражда между жителями равнин и горцами – потомками древних племен кичé и какчикéль – началась не год и не десять лет назад. Страшные вещи рассказывал об индейцах и падре: христиане они, дескать, только для виду, а на самом деле как были нечестивыми язычниками, так и остались. Самое страшное, говорил падре, это то, что индейцы лицемерны: курят ладан перед статуями христианских святых и девы Марии, а в сердце своем поклоняются сатане, которого зовут по-разному – иногда это «Великий Оперенный», иногда «Блистательный Повелитель в Зеленых Перьях». Слушать такие вещи было страшно, а уж работать рядом с поклонниками «Оперенного» и подавно.

Потом оказалось, что бояться не стоило. Ничего дурного индейцы не делали, ссор не затевали и были хорошими товарищами. Нельзя было и представить, чтобы индеец нажаловался на тебя капатасу или раззвонил подслушанный случайно разговор. Они вообще почти не говорили с начальством: не спорили, не вступали в пререкания; молча работали и молча получали заработанные центы. Все молча! Индейцы молчали даже тогда, когда их обсчитывали и обвешивали весовщики, конторщики, лавочник; но молчали они не так, как обычно молчит в подобных случаях старый пеон, давно узнавший на собственном опыте, что споры с начальством до добра не доводят. В молчании индейцев – Мамерто и его товарищи поняли это очень скоро – было больше презрения, чем безответной приниженности. Молчаливые люди явно считали ниже своего достоинства спорить с белым обманщиком из-за каких-то центов, хотя эти центы и доставались им тяжким трудом.

Потом в столице снова произошла революция, а спустя три месяца – еще одна. Дочь патрона приехала из столицы и жила дома. Однажды Мамерто встретился с нею в воскресенье. Нинья¹¹ Джоанна вежливо ответила на его поклон и сама заговорила с ним о событиях в стране. Она сказала, что диктатуры больше нет и что теперь все пеоны получат землю. Мамерто отлично знал, что никакой земли он не получит, потому что революций было уже несколько и с каждым разом пеонам становилось только хуже, но он еще раз снял шляпу и пожелал сеньорите, чтобы Гваделупская Божья Матерь вознаградила ее за добрые слова.

Сеньорита, которой было тогда лет тринадцать, еще больше стала походить на иностранку своими серыми большими глазами и удивительным, точно спелый маис, цветом волос, но говорила она на правильном и красивом кастильском наречии, какое можно услышать лишь в церкви, когда падре Теодосио читает свою воскресную проповедь.

Может быть, именно поэтому до Мамерто не сразу дошел смысл сказанного Джоанной. Ему пришлось даже переспросить, и она снова принялась объяснять вежливо и терпеливо. Пеонам действительно должны теперь дать землю, сказала она, потому что эта революция не такая, как были в Гватемале до сих пор, а настоящая. Раньше президентами бывали генералы, им нужна была только власть и деньги, а о пользе страны и народа они вовсе не думали; а теперь президентом стал очень умный и образованный человек – школьный учитель, только не из той школы, где учат детей, а из большой школы для взрослых, в которой учатся на врача или на адвоката. Этот новый господин президент сам написал много книг, и во время диктатуры его за это хотели посадить в тюрьму, поэтому ему пришлось убежать из страны и жить за границей, где он тоже писал книги и учил людей. Теперь, сказала нинья Джоанна, когда президентом Гватемалы стал учитель, здесь будут открывать много новых школ – для всех детей, кем бы ни были их родители, хотя бы пеонами.

Мамерто подумал о своей Нативидад и недоверчиво ухмыльнулся. Так он и поверил, что кто-то станет открывать школу для дочери пеона!

Но на свете случаются иногда самые странные вещи. Предсказание сеньориты исполнилось, и четыре года спустя Мамерто, притихший и торжественный, в новых сандалиях и чисто выстиранном и заплатанном комбинезоне, сам отвел дочку в школу. Своей земли у него тогда еще не было – с этим обещанием нинья Джоанна, видно, поторопилась, – и он продолжал работать в «Грано-де-Оро», но уже был членом аграрного синдиката, получал целый кетсаль¹² в день, и патрон обязан был платить ему сверхурочные.

А в прошлом году он получил, наконец, и землю, он и многие другие. Двести мансан отличной пустующей земли правительство откупило у патрона и еще около тысячи – у владельцев соседних плантаций, и вся эта земля была роздана пеонам и индейцам из кофрадии¹³ святого Бартоломео. Церемония выдачи титулов на владение землей состоялась в соседнем местечке Коатльтенанго. Площадь заполнилась народом с самого рассвета, утро выдалось знойным, но толпа ждала молча и терпеливо. Индейцы пришли всей кофрадией – со статуей Сан-Бартоломео, с серебряными дисками-регалиями на высоких шестах, со своим колдуном, своими барабанщиками и своим пиротехником. Перед зданием кабильдо был сколочен помост, где за столом, покрытым бело-голубым флагом, сидели члены муниципалитета и представители Института аграрной реформы. Незнакомый сеньор в очках сказал речь, потом учитель дон Мигель Асеведо повторил ее на языке тсутуиль; индейцы выслушали его по обыкновению молча и с достоинством; потом начали вызывать по спискам на помост и вручать титулы.

Мамерто тоже получил свой участок – пятнадцать мансан отличной плодородной земли, совершенно бесплатно и в вечное пользование. Долго ни он сам, ни его жена Каталина не могли освоиться со своим счастьем. Да и страшновато было: падре Теодосио сказал, что небесная кара испепелит всякого, кто осмелится работать на украденной у хозяев земле. Правда, потом из Коатльтенанго приехал учитель дон Мигель и напомнил новым землевладельцам, что падре обещал те же небесные кары тем, кто осмелится вступить в синдикат, – а пока что они все живы и здоровы. Это успокоило Мамерто, а работа на собственной земле очень скоро и вовсе излечила его от страха перед небесными карами…

В этот вечер к Мамерто пришли двое приятелей – дон Чус и дон Анаклéто, когда-то работавшие вместе с ним в «Грано-де-Оро» и теперь ставшие его соседями по участкам. Дон Анаклето днем вернулся из Эскинтлы с хорошей новостью: цены на кофе нового урожая поднялись до пятидесяти трех долларов за квинтал.

– Скажи ты, Мамерто, а ведь скупщик из «Магдалены» предлагал по тридцать семь, и то говорил, что это самая последняя цена и выше никто не даст, – сказал дон Чус. – Может, он сам не знал, а, Мамерто?

– Как ему не знать! – негромко отозвался тот. – Хотел надуть, вот чего он хотел.

– Это они умеют, – согласился Чус. – Хороши бы мы были, если бы послушались.

– Не говори…

Они помолчали. С ближних холмов, мягкие очертания которых уже расплывались в вечернем сумраке, тянуло свежестью. Дон Анаклето достал из кармана пачку купленных в городе сигарет, угостил приятелей.

– Знаете, кто мне там встретился? – сказал он. – Старый Куикé вместе с Тибýрсио Асейтýно, помнишь, Чус? Они еще работали на финке¹⁴ вместе с другими индейцами, а после получили участки в Кебрада-дель-Манадеро.

– Как не помнить старого Куике, еще бы! Интересно, сколько они этот год сняли… в Кебрада можно взять хороший урожай. Они что, продавать туда приехали?

– Где там продавать, они привезли в командансию¹⁵ оружие. Нашли много оружия, в двух местах.

– Возле Коатльтенанго третьего дня тоже нашли, – кивнул Мамерто, сплюнув и растирая плевок босой пяткой. – Целую связку. А индейцы много нашли?

– Похоже, что много. Асейтуно говорит, пять раз по десять и еще четыре. Такие, говорит, маленькие ружья, что стреляют быстро и помногу.

– Пулеметы, – определил дон Чус, в молодости отбывавший воинскую повинность. – Маленькие новые пулеметы, как у полиции. Опасная штука. В мое время таких не было.

– Чего теперь не придумают!

– Это уж будь спокоен.

– Асейтуно говорит, что молодой Гарсиа с финки «Эль-Прогресо» предлагал за оружие большие деньги – чтобы не сдавали в командансию. Большие деньги, говорит Асетуйно. В золотых песо.

Мамерто курил, осторожно держа в негнущихся пальцах непривычно маленькую сигарету.

– Зачем это господам понадобилось оружие, хотел бы я знать? – сказал он.

– Может, для охоты?

– Кто станет охотиться с пулеметом, ты шутишь! Для охоты нужна хорошая эскопета, ничего другого для охоты не нужно.

– У господ все не как у людей. А вообще-то, если идешь на пуму или на ягуара, то пулемет не помешает. Господа хотят, чтобы все было наверняка. Это уж всегда так.

– А может, они боятся?

– Кто?

– Господа, кто же еще!

– А чего им бояться?

– Падре говорил, что индейцы и кумунисты хотят их перерезать и забрать всю землю. Землю и женщин, а самих убить.

– Не верю я, чтобы он так говорил. Сроду индейцы никого не убивали. А что это за кумунисты?

– Это такие, в городе, – неопределенно объяснил Анаклето. – Которые умеют читать. И вообще механики.

– Что ты знаешь! – сказал дон Чус. – Учитель в Коатльтенанго тоже кумунист. Что он, механик? Кумунисты были за аграрную реформу, если хочешь знать. А на что она механикам? Она нужна тем, кто живет землей.

– Господам – нет, – заметил Мамерто. – А они тоже живут землей.

– Землей… Потом нашим, вот чем они живут! Жили, сейчас-то уже нет. Но и сейчас они сами не работают.

– Не верю я, чтобы индейцы собирались их убивать, – сказал Мамерто. – Не мог падре этого говорить.

– Вот говорил.

– Сроду индейцы никого не убивали.

– Может, это-то и плохо.

– Грех так говорить, – покачал головой Мамерто. – Большой и тяжкий грех. Никто не может убивать никого.

– Что ты понимаешь в грехах! Это пускай кýра¹⁶ разбирается, грех или не грех.

– Ладно вам, – вмешался Анаклето, – никто и не собирается никого убивать. Кому это надо? Сдается мне, что господа сейчас тоже вовсе об этом не думают. Сейчас они думают о большой выпивке, вот что.

Мамерто посмотрел на него непонимающе.

– О какой выпивке?

– О большой, я ж тебе говорю. Завтра у Монсонов будет большая фьеста, потому что приехала сеньорита.

– Нинья Джоанна? – переспросил Мамерто. – Я слыхал, она училась в большой школе у янки. Приехала, говоришь? Пошли ей небо много счастья, хорошая она девушка.

– Еще бы ей не иметь много счастья! – проворчал дон Чус. – Сколько денег, столько и счастья, а уж ей-то жаловаться на бедность не придется…

Глава 3

Дом был построен в старом колониальном стиле: белые стены, красная черепица крыш, увенчанных башенками-мирадорами, выложенные синей майоликой террасы и кованые завитки оконных решеток. На площадке перед домом стоял уже десяток машин, и другие то и дело подкатывали по главной аллее.

Гости начали съезжаться к семи часам. В холле их встречала сама виновница торжества, сеньорита донья Джоанна Аларика – сияющие глаза, улыбка, чуть тронутые легким загаром плечи и ослепительный вечерний туалет. Она казалась окруженной сиянием, видимым и невидимым, эта вернувшаяся из Штатов наследница лучшей плантации в департаменте.

Гостей было много, их поздравления и провинциальные комплименты были слишком однообразны, и Джоанна уже начинала тяготиться своей ролью. К счастью, ее выручала тетка.

Донья Констансия чувствовала себя в подобной обстановке как рыба в воде. Ее увядшее лицо с высоко поднятыми выщипанными бровями выражало самое любезное гостеприимство, смешанное с заботой о том, чтобы все было «как полагается». Она вовремя овладевала вновь прибывшими и, оставив племянницу на ее передовом посту, увлекала их в гостиную, где ими занимался уже сам хозяин.

Забота хозяина о гостях ограничивалась тем, что он – после грубовато-фамильярного приветствия – предоставлял их самим себе и слугам, разносящим напитки. Своим настоящим вниманием дон Индалесио Монсон удостаивал очень немногих. К ним относились такие фигуры, как старый Гарсиа, владелец второй по размерам (после «Грано-де-Оро») плантации; бывший сподвижник генерала Понсе отставной полковник Перальта и особенно иезуит падре Фелипе – болезненного вида личность с изысканными манерами и елейным голосом, пользующаяся огромным влиянием при дворе монсеньора архиепископа и чуть ли не в самом Ватикане.

Остальных гостей с их женами и дочерьми дон Индалесио замечал постольку-поскольку. Небрежный кивок, а в лучшем случае – покровительственное похлопывание по спине, первый подвернувшийся на язык комплимент для сеньоры или сеньориты – и хватит. О чем можно говорить со старым дураком Тибурсио Орельяна, чья земля не сегодня-завтра пойдет с торгов?..

Дон Индалесио стоял в углу, держа руки в карманах, и внимательно слушал иезуита, который что-то говорил ему вкрадчивым шепотом, то и дело складывая молитвенным жестом руки с белыми до восковой прозрачности пальцами. Рядом со своим утонченным собеседником плантатор казался воплощением грубой силы: тяжелый, широкоплечий, с темным квадратным лицом, изрезанным глубокими морщинами, и жесткими подстриженными усами, еще не тронутыми сединой. Закончив таинственную тираду, падре Фелипе склонил голову и, не ожидая ответа отошел от хозяина своей скользящей походкой, спрятав руки в рукава сутаны. Дон Индалесио хмуро посмотрел ему вслед и достал из кармана потертый кожаный портсигар.

– Сеньорита Джоанна сегодня сводит всех с ума! – воскликнул подошедший лиценциат Гарсиа, предупредительно щелкнув зажигалкой.

Дон Индалесио прикурил и поблагодарил молчаливым кивком.

Парень ему не нравился – хлыщ и растяпа, каких мало. То ли дело старик! Да, люди мельчают.

– Вы и сами, сеньор лисенсиадо, похитите сегодня не одно сердце, – насмешливо сказал он, с ног до головы окинув взглядом молодого человека: пробритые в ниточку усики, лакированный пробор и модного покроя белый смокинг с красной гвоздикой в петлице.

– О, я на это не претендую, дон Индалесио, – скромно возразил юный дон Энрике, не заметив иронии. – Кроме того, здесь сегодня есть только одно сердце, похитить которое я счел бы величайшим счастьем моей жизни…

– Что ж, действуйте, – кивнул плантатор и, движением пальца подозвав слугу, не глядя, взял с подноса стакан виски с содой. Лиценциат тотчас же последовал его примеру, намереваясь продолжить мужскую беседу, но дон Индалесио отошел со стаканом в руке.

В дверях показалась Джоанна в окружении девушек.

– Халло, па! – крикнула она, взглядом отыскав отца среди гостей. – Знаешь, мне кажется, никто больше не приедет!

– Ну что ж, тогда можно к столу, – отозвался дон Индалесио и взглянул на часы. – Уже девятый час, пора… Ты там узнай у тетки.

Джоанна кивнула и вышла из гостиной.

Дон Индалесио, хмурясь, в два приема опорожнил стакан. Он был недоволен дочерью, явно недоволен, хотя и не показывал этого. Джоанна вернулась из Нью-Йорка какой-то… какой-то слишком самостоятельной, что ли. В прошлом году, когда она приезжала на каникулы, он этого не заметил. А теперь… Уже одно то, что она, отлично зная его отношение к правительству, в первый же день приезда поставила, на своем письменном столе карточку президента. Это ведь, по существу, почти вызов. Ну, конечно, карточка еще ни о чем не говорит… У этого прохвоста внешность киноактера, возможно, девчонка просто захотела иметь перед собой фотографию интересного мужчины. Но есть вещи и более серьезные, например, ее неприличная выходка вчера вечером, когда он, отец, сказал ей о тех убытках, которые причинила ему проклятая аграрная реформа. На это девчонка не нашла ничего лучшего, как заявить: «Прости, папа, но смешно говорить об убытках, если ты нашел возможным подарить мне автомобиль и эти бриллиантовые серьги…»

За столом общество по-провинциальному разделилось на три группы: по одну сторону сели мужчины с доном Индалесио, по другую – дамы под председательством доньи Констансии; середину стола заняла молодежь.

Соответственно этому разделился и разговор. В начале ужина центром внимания оставалась Джоанна, и ей приходилось то и дело раскланиваться направо и налево с бокалом в руке, отвечая на тосты. Однако это скоро прекратилось. Большинство мужчин успело порядочно выпить еще до ужина, и сейчас нескольких бокалов шампанского оказалось достаточно, чтобы гости забыли о виновнице торжества и перешли к теме, которая интересовала их гораздо больше: о последствиях аграрной реформы. Джоанна и сама была бы не прочь принять участие в этом разговоре, но положение молодой хозяйки обязывало, и она вынуждена была слушать краем уха, постоянно отвлекаясь болтовней подруг. К тому же и собеседницы тети Констансии, оживленно обсуждающие последние европейские и американские моды, то и дело обращались к ней за консультацией, очевидно считая ее, только что прилетевшую из Нью-Йорка, вполне компетентным арбитром в этих вопросах.

Самым неприятным было то, что она решительно не знала, о чем можно говорить со своими сверстниками и сверстницами. Девушек интересовал очень своеобразный круг вопросов: что в Нью-Йорке носят, что в Нью-Йорке танцуют, кто собирается стать очередным мужем Мэрилин Монро и правда ли, что знаменитая За-За Габор подралась с соперницей накануне свадьбы доминиканского миллионера Порфирио Рубироса и присутствовала на торжестве с подбитым глазом. Кое-как удовлетворив их любопытство, Джоанна попыталась перевести разговор на другие рельсы и заговорила о литературе, но потерпела фиаско. На вопрос, кого из современных европейских писателей считает он наиболее интересным, сидящий рядом с ней лиценциат назвал румына Виргила Георгиу, написавшего «Двадцать пятый час» и «Вторую возможность». Изумившись, Джоанна начала горячо спорить. Лиценциат выслушал ее длинную тираду и сказал доверительным шепотом:

– Сеньорита Джоанна, ваши гости скучают…

Джоанна, смутившись, быстро взглянула по сторонам: ее соседи и в самом деле либо сидели со скучными лицами, либо разговаривали о чем-то своем, далеком от литературы.

– Что они понимают! – снисходительно сказал дон Энрике и снова подлил вина в ее бокал. – Выпьем лучше за ваше возвращение на родину.

– В который уже раз, сеньор лисенсиадо? – улыбнулась Джоанна. – Я боюсь шампанского, это самое предательское вино… Но вы правы, за это нельзя не выпить.

– Только до дна!

Джоанна кивнула – в мочке ее маленького уха острыми разноцветными лучами вспыхнула бриллиантовая звездочка – и поднесла бокал к губам.

– Вы знаете, – печально сказала она через минуту, – я боялась не без основания… У меня уже начинает кружиться голова, честное слово. Как хорошо было бы выйти на свежий воздух…

– Это вполне осуществимо, – обрадованно подхватил лиценциат. – Разрешите вас сопровождать? Все равно положенное время за столом мы уже отсидели.

– Да, но… впрочем, господа! – громко сказала Джоанна. – Вы интересовались моей новой машиной? Идемте посмотрим! Здесь становится слишком жарко, хорошо бы проветриться…

Предложение было принято, и молодежь покинула столовую, не обратив на себя внимания старших. Лиценциат с разочарованным видом придерживал Джоанну под локоть, помогая ей спускаться по лестнице террасы. Они шумной гурьбой ввалились в гараж, осмотрели со всех сторон маленький ярко-красный «миджет». Джоанна, подобрав платье, забралась в кабину, включила мотор и с минуту гоняла его на больших и малых оборотах, наклоняя голову и прислушиваясь, не стучат ли клапаны. Клапаны не стучали, и мотор работал как часы, но все начали кашлять от наполнивших гараж выхлопных газов, и забаву пришлось прекратить. Выйдя на воздух, они побродили по парку и вернулись в столовую.

Лиценциат Гарсиа, обиженный уловкой Джоанны, не пожелавшей прогуляться с ним наедине, принялся демонстративно ухаживать за Карменситой Лопес. Остальная молодежь тоже разбилась на пары. Джоанна была очень довольна тем, что ее оставили в покое, но сидела на своем месте с грустным видом. Во-первых, она уже порядочно выпила, а опьянение всегда выражалось у нее в растущей меланхолии; во-вторых, возня с автомобилем напомнила ей о прогулке с Мигелем, которая не состоялась по той простой причине, что Мигель не приехал. Почему не приехал? Обидно и непонятно.

Вздохнув, она отпила глоток вина и подперла кулаком щеку, покручивая в пальцах тонкую ножку бокала и щурясь на золотистую жидкость, поверхность которой принимала от вращения форму вогнутой линзы.

– Джоанна, – окликнула ее тетя Констансия, – ты не помнишь, в каком журнале мы видели эти очаровательные блузочки с воротничком а-ля Мария Стюарт? Не в «Вог»?

– Не помню, тетя, – лениво отозвалась Джоанна, не меняя позы. – Кажется, в «Севентин»…

Все-таки, наверное, гораздо проще жить на свете, если все интересы сводятся к очаровательным блузочкам с воротничком а-ля Стюарт. Или к флирту, как у Долорес. Впрочем, это уже зазнайство: думая так, ты этим самым ставишь себя на какую-то высшую ступень по сравнению с остальными. Джоанна вздохнула еще печальнее и, взяв себя в руки, прислушалась к тому, о чем говорилось на мужской половине стола.

Речь там шла о деятельности аграрных синдикатов; Джоанна слушала, внутренне усмехаясь. Гости-плантаторы ругали новое изобретение правительства почем зря. Когда старый дон Тибурсио Орельяна обругал профсоюзное руководство «бандитской шайкой», Джоанна тихонько засмеялась и еще ниже опустила голову; но тут же она насторожилась, услышав вопрос старика, обращенный к падре Фелипе, – какие конкретные меры думают предпринять клерикальные власти с целью обуздать преступную деятельность синдикатов. Ее охватило любопытство, сумеет ли иезуит, поставленный перед необходимостью прямого ответа, вывернуться из деликатного положения.

– Святая церковь, – подумав с минуту, тихо и отчетливо сказал падре Фелипе, – как вы все знаете, под страхом интердикции¹⁷ запретила католикам вступать в синдикаты, организованные и руководимые атеистами. Более действенные меры являются пока преждевременными.

Джоанна подняла брови. «Более действенные меры»? Однако этот кура высказывается сегодня откровеннее, чем можно было ожидать… Да и вообще, что за нелепость?

– Разрешите задать вам один вопрос, реверендо падре¹⁸, – неожиданно для себя громко сказала Джоанна через весь стол; еще за секунду до этого она безуспешно пыталась убедить себя, что вмешиваться не стоит.

К ней сразу обернулись – отец, падре Фелипе, донья Констансия, почти все гости. Вмешательство девушки в мужской разговор было необычным явлением в этом обществе, и за столом сразу стало тихо.

– Я тебя слушаю, дочь моя, – ласково кивнул иезуит.

– Реверендо падре,– так же громко произнесла Джоанна, чувствуя, как вдруг заколотилось сердце,– меня несколько удивляет позиция святой церкви в этом вопросе. Поскольку аграрные синдикаты руководствуются в своей деятельности строго ограниченными целями социального характера, мне кажется, философские убеждения их руководителей не играют ровно никакой роли. Что же касается этих целей, которые сводятся к поднятию жизненного стандарта основной массы населения Гватемалы, то меня удивляет тот факт, что святая церковь их не разделяет и даже считает нужным им противодействовать – вплоть до угрозы интердикции…

– Джоанна, перестань говорить глупости, – резко сказал дон Индалесио.

Дочь бросила на него быстрый взгляд, отметив заодно выражение ужаса, застывшее на окаменевшем лице тети Констансии, и упрямо продолжала:

– Я всегда считала, реверендо падре, что после опубликования энциклики «Рерум Новарум» святая церковь изменила свое отношение к социальному прогрессу. В противном случае как можно объяснить возникновение христианского социализма?

Прежде чем падре Фелипе успел ответить, донья Констансия встала из-за стола вместе с другими дамами.

– Дружок, – тихо сказала она, подойдя к племяннице и наклонившись над ее ухом, – донья Эльвира и донья Магдалена хотят посмотреть модные журналы, которые ты мне привезла. Идем, дорогая, ты нам их покажешь…

– Вы же отлично знаете, тетя, – громко ответила Джоанна, не поддаваясь на уловку, – что они лежат в вашей комнате на столике. А мне их смотреть неинтересно, честное слово… Я ведь уже видела.

Тетя растерянно поморгала накрашенными ресницами и вместе с дамами покинула столовую.