Читать книгу: «Кровавый знак. Золотой Ясенько», страница 3

– Садись, милостивый сосед. Редко тут бывает гость. Сказать правду, не помню, приглашал ли когда-нибудь кого-нибудь; поэтому и приём посредственный. Но и ты, как я знаю, не требовательный.

– Но забавно, забавно, – сказал, вытирая с лица пот, Репешко, – ей-Богу, это дворец.

– Когда поедим, я тебе всё моё наследство представлю, – произнёс медленно Икса. – Увидишь, это здание совсем неплохое; можно бы из этого что-то сделать, если есть деньги.

«Зачем он мне это хочет показывать? – спросил сам себя гость. – Зачем? В этом что-то есть.»

Через мгновение Захарий отворил дверь. Вошли в первую комнату, где был накрыт стол.

– Водку пьешь? – спросил хозяин.

Репешко не знал, что отвечать.

– Потому что водка у меня простая, смердящая котловкой, на иную меня не хватило, поэтому, если хочешь…

– Но не обязательно.

– Еда будет отвратительная, но лучшей нет, зато вина тебе дам, какого тут никто не имеет. Но вино это благодаря случаю. Много лет тому назад, – говорил, садясь, Якса, – я был так слаб, что думал – умираю. Подъехал сюда доктор немец, я очень хотел с ним посоветоваться, чтобы знать, как долго протяну.

Тот мне говорит:

– Езжай к Бардиову в Венгрию, напейся воды, искупайся, и выздоровеешь.

Мне было не на чем ехать. Но ещё там что-то нашлось на продажу евреям. Я сел на коня и двинулся в Венгрию, к этому Бардиову. Мы с венграми счастливо познакомились, побратались, не раз выпили, и вот мне один магнат, Палочай, прислал на выздоровление полную бочку токая. Еще и пара волов, что её привезли, кормила меня какое-то время, потому что я их продал. Пусть его Бог наградит. Бутылку этого токая мы выпьем.

Репешко неожиданно был тронут. Миски и тарелки были, по правде говоря, отколотые, но фарфоровые; в тарелке дали неплохой крупник, потом бигос и жареного зайца. Чего ещё требовать? Токай в огромных бокалах, чистый как золото, вкусный как нектар, распространял аромат по всему покою. После первого бакала у Яксы дико засверкали глаза; не радость, а грусть и боль вытянуло из него вино.

– Я тебя не знаю, – сказал, подпершись на локте, Якса, после долгой минуты молчания, – но я знаю, что ты ростовщик, спекулянт и скряга.

– Каштелянич, это клевета…

– Оставь в покое, достаточно на тебя взглянуть, на лбу написано. Пей вино!

Репешко попробовал токай, но настойчивость наполняла его страхом, для чего это было нужно…

– Пей вино, нескоро с таким встретишься… чтобы ты не имел напрасного страха, сразу скажу тебе, зачем я тебя привел.

Репешко, который уже было взял рюмку, медленно поставил ее.

– Слушай, жизнь мне тут опротивела! – воскликнул Якса. – Я людей ненавижу здесь, они меня не терпят. Удалённый, одинокий, я убиваю себя мыслями; мне нечем жить, потому что не хватает цели, надежды на завтра. Хочу пойти куда-нибудь в свет, далеко… Из давнего богатства осталось мне вот это гнездо, которое разбила буря; я держу его долго, думал, что тут умру и что гроб мой поставят в последнюю пустую часовню. Но мне уже выжить тяжело, это должно однажды закончиться. Не дождусь, чего ждал… Продам тебе этот замок целиком, как видишь, дом, землю под сад. Покупай!

Репешко, слушая, открыл рот. Предложение было таким в своём роде удивительным, неожиданным, особеннейшим, что сразу он вовсе не мог ответить.

– Но, уважаемый каштелянич, – отозвался, немного рассудив, о чем шла речь, пан Репешко, – из милости своей, не обижайся, подумай, на что мне это сдалось?

– Как это? Такой шикарный замок?..

– Но хотя бы он и правда был превосходным, что я с ним буду делать? От Студеницы огромный кусок… ни пристегнул, ни залатал. Все-таки я должен быть естественным покупателем или настоящий владелец Рабштынец…

Якса пожал плечами и сплюнул.

– Ну… или Спытки, которым бы это фольварк могло из бедности в Мелштынце…

Репешко начал это говорить с самой невинной мыслью, вовсе не предвидя, что само имя Спытка произведёт на Яксу такое ужасное, такое неожиданное впечатление, что, не докончив, испугавшись, пан Никодим замолчал.

Действительно, достаточно было упоминания о Спытках, чтобы до сих пор спокойного каштелинича сделать почти безумным. Он вскочил от стола, долбя по нему кулаком со всей силой; его глаза заискрились, покрылся складками лоб, запенились губы. Он оттолкнул стул, который с шумом упал на пол, и начал прохаживаться быстрыми шагами по залу. Говорил сам себе, казалось, не видит Репешки, который прижимался к столу, смотрел и трясся от страха, гадая, что с ним случилось.

– Спытки! Да! И это пусть возьмут они и прах дедов, и моими кровавыми слезами облитую землю, всё… всё… Они взяли у меня самое дорогое, что у меня было, возьмут и это, им это принадлежит. Предназначение! Вырвали мне сердце! Должны даже труп похоронить под своим порогом, чтобы топтать его ногами. Ты знаешь Спытков? Знаешь?

– Нет! Видит Бог! Не знаю, не знаю… случайно… клянусь ранами Христовыми…

Иво вдруг остановился.

– Да, твои уста не знали, что изрекли приговор мне. Если бы ты купил, продал бы потом, чтобы получить выгоду, и мой замок им бы не достался. Отреставрировали бы его и жили… Не может быть иначе…

Он бормотал что-то непонятное, потом вдруг замолчал, поднял голову и, посмотрев на Репешку, грозно крикнул:

– Откуда ты возвращался, когда я тебя встретил?

Пан Никодим поперхнулся.

– Ну… из Мелштынец…

– Тьфу, глупый, я должен был отгадать это по сафьяновым ботинкам и атласовому жупану. Что ты там делал? Говори мне правду. Зачем ездил?

– Но, пане каштелянич благодетель, – бормотал Репешко, – я их не знаю… высокие пороги на мои ноги. Я имею пограничный спор о луге; я поехал, желая уладить его сам, согласно, но что же… отправили меня с расчётом, я ничего не добился.

– Ты был сегодня? – начал задумчивый каштелянич. – Сегодня… Говори, кого там встретил, кого видел?

Репешко, немного остыв, очень подробно начал рассказывать о своём пребывании в Мелштынцах: как его привели, что видел, и наконец, кого, выходя, встретил.

Иво слушал с чрезвычайным вниманием, а когда дошло до конца, лицо его начало приобретать всё более страшное выражение, глаза горели – он дико рассмеялся и бросил только вопрос:

– Правда? Красивая пани? Милая пани? И выглядит дивно молодо и смеётся так весело… будто никогда в жизни никого не убила…

Эти слова, которые у него невольно выскользнули, Репешко жадно подхватил, задрожал и не мог воздержаться от выкрика:

– Как это? Убила?

Но каштелянич уже владел собой; мрачный взгляд он обратил на вопрошающего.

– Кто тебе это сказал? Где ты это слышал? Молчи! Слышишь! Молчи! Или… Я этого не говорил, это ложь. Забудь о том, это моё безумие… а если отважишься когда-нибудь…

Рюмку, которую держал в руке, каштелянич раздавил всмятку, бросил остатки на стол и молча поглядел на Репешко, который, дрожа как лист, рта уже не смел открыть. Потом налил себе бокал вина, выпил залпом и сказал:

– Покупаешь или нет? Покажу тебе, что у меня есть для продажи. Пойдем… Продам дёшево, только с условием, чтобы никогда не было переподано в Мелштынцах. Возмёшь, за что захочешь.

– Но я… я не купец.

– Посмотри, отдам за бесценок, потому что должен отсюда уйти… должен! Я уже достаточно намучился и не жду ничего…

Сказав это, Иво открыл дверь.

– Пойдём, – сказал он.

Репешко очень неохотно пошёл за своим проводником, но его поддерживала надежда, что позже попадёт прямо в свою бричку и сможет сбежать домой, чего очень сильно желал. Его страх рос, а всё более хмурый облик каштелянича ничего хорошего не предвещал. Через дебри выбрались на двор, территорию которого Иво сразу показал Репешке. Кроме жилого крыла замка, которое, точно оторванное от целого, стояло на руинах, везде кучками устилающих двор, ничего там не осталось от старой постройки. Иво заверил, что в целости сохранились только дивно сухие, светлые и прекрасные подземелья, погреба и сводчатые склады, но идти в них Репешко не настаивал. Традиция, еще с фирлеевских времён сохраняющаяся в околице, считала, что где-то в этих подземельях, за замурованной железной дверью сохранилась значительная часть сокровищ могущественной семьи; но, несмотря на многократные поиски, до сих пор ничего не открыли. В случае продажи каштелянич собственность этих сокровищ оставил за собой, только третью часть жертвуя тому, который бы открыл вход.

Репешко, поглядывая на кучи кирпичей и камня, как-то недоверчиво усмехался. Ему на ум приходил рассказ старого ксендза от открытом сундуке под пнём алтаря у Св. Михала в Люблине.

Хотя жадный, на этого рода удочку уважаемый пан Никодим поймать бы не дал себя, жизнь отучила его от грёз. Обойдя главный двор, потом пройдя около остатка стен, заглянув в круглую башню, господствующую над окрестностями, вид с которых был обворажительный, что что мало, однако, говорило душе, а ещё меньше карману Репешки, – спустились с валов, заросших деревьями, в прилегающие сады, равно запущенные, как весь замок. Деревья в них были великолепные, следы улиц, некогда стриженные шпалеры, а теперь буйно разросшиеся, прудик, тростник, аир, сорняки и плесень которого стали болотом, террасы, уничтоженные беседки, поломанные каменные лестницы и украшающие их вазоны, – представляли грустный вид. Пасмурный каштелянич ходил среди этой руины, порой только улыбка кривила его губы.

– Sic transit gloria mundi! – шептал он. – Сегодня утром ты осмотрел замечательные Мелштынцы, сохранившиеся как в шкатулке; пополудни смотришь на результаты материнское обхождение природы с работой человека. Не скажу, чтобы это прекрасно выглядело, но признай, что человек, как ты, с деньгами и без предрассудков, которому этот мусор ничего не говорит, для которого он, как для меня, не святыня и воспоминание, мог бы из этого сделать превосходную вещь… шикарную. Ты был бы, друг мой, как король, в Рабштынцах, – замок, огород, сады, пруд… а кто знает, усердно подолбив в этих развалинах, мог бы что-нибудь открыть, не считая замурованных сокровищ.

В саду, в котором грустно стояли рядами замшелые и одичалые деревья, едва несколько грядок овощей свидетельствовали, что люди о нём помнили. Деревенские мальчишки среди грушь и яблонь повыбивали достаточно злодейских тропинок и палкой преждевременно посбивали зелёные плоды. Была это, одним словом, пустыня и разруха.

Каштелянич не пропустил ни малейшего угла, а пан Репешко не смел отказаться от осмотра. Наконец прибыли в старую часовню, которая стояла под валами. Давно в ней не совершали богослужений. Построенная в лучшие времена, часовня была обширная, будто бы деревенский костёльчик, кроме того, она некогда содержала могилы семьи, но их оловянные гробы давно где-то утонули, а мраморные саркофаги лежали потрескавшиеся.

Главная дверь давно была забита досками, должны были обойти сбоку и перелезть через часть забора, чтобы через дверь ризницы попасть внутрь. Репешко боялся оставить своего проводника, хоть его туда вовсе не манило любопытство, Иво же, казалось, тянуло туда какое-то горькое удовольствие, чтобы припомнить свою бедность. Внутри в костёльчике было всё содрано; от главного и двух боковых алтариков остались только следы на стенах. Кое-где на обнаженном склепе могил, с которого содрали пол, валялся лом, куски дерева, остатки позолоченных статуй. На малый хор лестницы не было – он сам висел наполовину обрушившийся.

Из монументов предков ещё несколько можно было различить, несмотря на явно целенаправленное их уничтожение. На таблицах с надписями молоток целиком стёр слова… в фигурах статуй рука святотатца выбила отвратительные щербины.

С одного бока каменный могильный склеп обвалился и сквозь него видна была черная пропасть, подземелье, в котором стояли гробы.

Но не уважали в них покоя умерших, видно, жадно искали при останках, может, какие-нибудь драгоценности; гробы лежали разбитые, потрескавшиеся, сгнившие, в каком-то сером прахе от человеческих тел. Каштелянич с любопытством смотрел в эту глубину. Репешко – дрожа. Ему в голову приходило, что склеп может обвалиться… и…

– Ни одного целого гроба! – воскликнул каштелянич. – Ха! Ха! Руина, значит руина! Смерть погуляла, что называется. Но как тебе это кажется, пане Репешко? Имеет своё величие и свою красоту это уничтожение, гм?

Репешко этой красоты вовсе не понимал. Сказать правду, он рассчитывал в эти минуты, сколько из этих оловянных гробов покупатель мог выплавить прекрасного металла на миски для крупника и жбаны.

– Признаюсь тебе, – сказал каштеляниц, садясь на камень и указывая рядом с собой достаточно неудобное место гостю, – что на эту нашу часовню я имел особые проекты, непременно старался остаться при fundum в Рабштынцах. Я думал, что отреставрирую её, очищу могилы, и что тут когда-нибудь рядом с моими дедами станет дубовый гроб (на оловянный меня не хватит и, как видишь, слишком пробуждает аппетит). Я тут спокойно бы сгнил около предков, что всегда приятно. Но этих сладких надежд нужно лишиться, а вместе и Рабштынцев.

Репешко ничего не отвечал, имел грустное выражение лица, когда его товарищ принимал особеннейшие физиономии: мрачную, дикую, улыбчивую, насмешливую и гневную попеременно.

Посидели так минуту… Иво встал и вздохнул.

– Пойдем, – сказал он, – мне больше нечего тебе показывать; часовню я оставил как лучший деликатес, напоследок. Мне кажется, что она должна тебе понравиться, – добавил он, – ты мог бы её отреставрировать за небольшую цену. Ты благочестивый, это доставило бы тебе удовольствие и храм. У тебя нет тут ни родственников, ни семьи, приобрел бы сразу семейный склеп и род праха предков, которые бы тебя приняли. Всегда это приятно – не одному лежать, а в добром товариществе. Есть пару Фирлеев и Фирлеевин, да и моих Грифов немало. Ну как? Не соблазнился?

Эта несвоевременная шутка сделала еще более грустным Репешку, который выбравшись назад через плетень из часовни, стоял озадаченный, не зная, что ответить. Посмотрел себе под ноги… Каштелянич взялся за бока.

– Покупаешь, или нет? – спросил он.

– Уважаемый пане, – наконец осмелился промолвить Репешко, – благородное панское сердце и ум ваш…

– Не болтай, прошу, не для меня это берётся, – прервал Иво, – к делу.

– Вы легко понимаете, – говорил далее Репешко, – что кто приобретает и платит, тому должно быть нужно то, что покупает, а мне это на что? Я человек бедный, покорный, маленький… Такой роскоши, чтобы костёлы основывать и строить, позволить себе не могу. Притом, приобретение Студенницы, которую мне очень дорого приказали оплатить, высушило кошелёк до дня – имею и должки.

– Не лги, не лги, имеешь капиталы, – сказал каштелянич.

– А если бы и имел, мой Боже, – с раскаянием сказал Репешко, – то должен так их использовать, чтобы что-то приносили, а что я могу из этого сделать, чтобы хоть грош получить?

– Ошибаешься, уважаемый спекулянт, ошибаешься, ты мог бы заработать на этом; я не заработаю, но ты…

– А это как? – спросил Репешко.

– Разве не видишь, что рабштынские владение, как остров, лежат посреди земель новых покупателей, что они вынуждены их купить, потому что им мешают, делают дыру в их имениях? Если бы я хотел им продать, гроша не дадут, потому что знают, что я рано или поздно должен буду от них избавиться, – но нечто иное с тобой. Ты можешь выдержать. Лишь бы не Спыткам, перепродашь, как захочешь.

Пан Никодим пожал плечами.

– С тобой дело трудное, – воскликнул Иво, – но охота в лесах, пока я здесь, обеспечена, не правда ли?

Репешко поклонился и достал часы, желая уже откланяться, каштелянич его удержал.

– Скажи мне, – сказал он потихоньку, – ты видел Спыткову?

Репешко удивленно посмотрел на него.

– Проходящую только.

– Опиши мне её. Как выглядела? Улыбающееся было лицо? Не была смущена? Ты не заметил на её лице никакой тучки? Я любопытен, о, так любопытен.

Гость не знал, как отвечать; начал очень подробное и сухое описание одежды, физиономии, черт лица. Каштелян его жадно слушал, но из этой повести должен был, пожалуй, сам угадывать действительность, потому что смутившийся Репешко нёс несуразицу.

– Она шла с сыном? Не правда ли? – спросил он. – Она вела его за руку… нежно?

– Этого я не заметил, – ответил Репешко, – только явно к мужу спешила, бежала живо, немного сонная. Лицо, полное важности и чуть суровое, немного даже грустное.

– Грустное или только растерянное? – спросил Иво. – Как тебе кажется?

– По правде сказать, я не сумел определить, не зная особы.

– Ты говоришь, что свадьбы не видел?

– Так кажется.

– Ты будешь ещё в Мелштынцах? – спросил через некоторое время каштелянич.

– Ну да, должен из-за того луга, но мне что-то кажется, что уже в замок, к пану, не пустят, и, наверное, только к Дзегеловскому отошлют.

– Однако, если ты там будешь… слушай, тогда расскажешь мне, что видел.

Репешко поклонился; каштелянич был для него всё более непонятным, но с каждой минутой пробуждал в нём больше опасения.

Спустились они так, разговаривая, вниз.

Бричка стояла неподалеку.

Пан Никодим начал прощаться, словно об этом объекте продажи совсем уже забыл; вовсе его не задерживая, тот кивнул только головой, и не спеша пошёл к себе домой.

Избавившись от него, наш несчастный скиталец вздохнул легче, залез в бричку, дал по шее задремавшему слуге и велел поспешить домой. Однако ему суждено было в этот день сталкиваться с одними неожиданностями. Не доехав до усадьбы, в дороге он нагнал возвращающегося пешком с прогулки старину ксендза пробоща Земца. Он шёл домой, а, заметив своего обычного партнера по игре в мариаш, начал махать ему рукой и давать знаки, чтобы вышел к нему. Хоть прилично уставший, Репешко вышел из брички и отослал её, уже думая пешком вернуться за разговором со старичком. Но тот пригласил его на ужин, а ужин для человека, который никогда его дома не ест, вещь милая и желанная. Ксендз Земец скучал, поэтому сразу сели за мариаш. Ксендз начал его расспрашивать, где был, что делал, кого видел. Пан Никодим не имел причин что-либо скрывать, а голова была полна особенными впечатлениями этого дня, поэтому начал со всевозможными подробностями пересказывать всё своё путешествие и приключения.

Пока шла речь о Мелштынцах, у ксендза Земеца была опущена голова, он молчал и не прерывал; но когда начал о встрече с каштеляничем, его точно что-то укололо, старец бросил карты, поднял глаза и, передёрнув плечами, нетерпеливо несколько раз пробормотал:

– Ну! Смотрите! Ну! Ещё не хватало… до сих пор не забыл.

Репешко сдал как можно более подробный отчёт о своём мучительном пребывании в Рабштынцах, полагая, что старичок, несмотря на это, цели приглашения хорошо понять не мог, и только тогда, когда дошёл в рассказе до последних вопросов, пробощ рассмеялся и воскликнул:

– Ну да! Это так, как в письме, где только post scriptum содержит существенный интерес.

– Я исповедался тебе, отец мой, – добавил пан Никодим, – теперь же вознагради мне это хоть несколькими словами, потому что я здесь как в пустыне. Людей не знаю, что со мной делается, не понимаю, и эта шальная голова Иво Жицкий… загадка для меня.

Ксендз задумался.

– Ей-Богу, – сказал он серьезно спустя минуту, – некоторые объяснения я вам должен уделить, только для того, чтобы в своем поведении было чем руководствоваться, но заклинаю вас, не рассказывайте!

– Отец благодетель! – воскликнул Репешко, складывая руки. – Вы еще не знаете меня, не верите мне, но я по природе молчаливый, добродушный, в чужие дела не суюсь, за своими слежу, Бога прославляю и Его бы обидеть не хотел.

Говоря это, он имел такую благочестивую физиономию, что ксендз, если бы имел зрение лучше, наверно, испугался бы её.

– Ну, ну, что касается Яксы, я вас проинформирую, – шепнул он, – но ещё раз замечу, что если невольно коснусь в разговоре Спытков (потому что это вещь неизбежная), пусть это идет как в могилу, как в воду.

– Но как в воду! Как в воду! – повторил, ударяя себя в грудь, гость, который насторожил уши и чуть на старичка весь не упал, так к нему наклонился, чтобы не потерять ни слова.

Ксендз Земец после короткого раздумья начал говорить:

– Есть тайны достойных семей, тяжело задетых судьбой, которые страдают по Божьему приговору. Каждый человек должен их уважать и даже не вникать в них, чтобы тех ран прикосновением не раздрожать. Но есть кары Провидения, возложенные на легкомысленных и нечестивых, которые должны быть публичными, чтобы пробуждали ужас и боязнь. Не нужно добавлять, что именно в этих двух случаях есть семьи Спытков и Яксов.

Что касается первых, то пусть покрывает тайна, почему они удалились от света и в уединении и достойно терпят свою долю. Зато история пана Якса Жицкого не является никакой тайной для людей и быть ею не должна. Отец его, каштелян… много уже на свете натворил. Был солдатом, но и необычайным авантюристом; состояние растратил, жену из монастыря похитил, невинных людей порубил и расстрелял немеренно, а единственного ребёнка так воспитал, что он опустился на то, чем вы его видели.

Семья некогда достойная, с великими и старыми заслугами в Речи Посполитой, чуть ли не княжеского происхождения – но в этой крови при великих качествах попадались также и большие эксцессы. Видно, плохого так было много, что превысилу меру добродетелей, и Бог их бичевать начал. Уже в XVI веке они были близки к упадку. Не помогло и родство с Фирлеями, и приобретённые ими богатства, и метание в разные стороны; с каждым поколением убывали имущество, значение, популярность, и сходили всё ниже, хотя без видимых причин упадка. Главная ветвь семьи в конце концов уже была представлена только одним каштеляном, а у того остался один сын Иво. Не экономили на образовании, а природа также на дары не поскупилась, но всё шло, можно сказать, как по маслу; юноша крепчал, хорошел, развивался и нигде ни с чем усидеть не мог. Отец умер, свобода нравилась, фантазия гнала, бросился за границу; но нигде места не нагрел, хотя везде легко завоёвывал славу. Там кого-то порубил, тут застрелил, в другом месте скандал устроил и нужно было выезжать. Ещё молодой, но хорошо вкусивший мира, он вернулся домой, думая, что ему, который приобрёл рыцарскую славу почти по всему миру, нужно только у себя показаться, чтобы перед ним все падали ниц. Он шумно выступил в Рабштынцах… поехал в столицу на сейм, затмевая могущественных роскошью; вернулся потом назад, желая приказывать здесь, а что стояло у него на дороге, дерзко сметая.

Но шалости и разгул Яксы не могли долго продолжаться, потому что при такой жизни Рабштынцы вскоре должны были попасть в чужие руки, а люди хорошо умеют считать.

Между тем в окрестностях попадает на глаза пану каштеляничу девушка, в которую он безумно влюбляется. Была это панна Бригита Збонцкая, из когда-то могущественной семьи, но обедневшей. Её отец имел одну небольшую деревню.

Я должен вам сразу сказать, что панна Бригита Збонцкая сегодня самая достойная из женщин, супруга моего благодетеля, пана Спытка из Мелштынец.

– А, теперь понимаю! – воскликнул Репешко.

– Ничего вы не понимаете, – ответил ксендз.

– Но прошу прощения, я уже знаю, почему он так о ней расспрашивал, – докончил гость.

– Да, – сказал ксендз Земец. – Значит, раз вы поняли, и моя история докончена. Каштелянич до смерти влюбился в панну, а Спытек на ней женился.

– Но как это было? Как? Прошу, ксендз пробощ.

– Этого я не знаю…

– Потому что вырвалось некое слово, что у меня волосы на голове встали. Когда он первый раз начал меня о ней спрашивать… могу повторить его собственные слова, он отчётливо сказал: «Красивая пани, прекрасная пани, выглядит дивно молодо, смеётся так весело… словно никого в жизни никогда не убила». Потом, заметив, что напрасно проболтался, отругал меня и пригрозил, чтобы я этого никому не повторял.

– А зачем вы мне это говорите? – спросил хмуро ксендз Земец.

– Отец, вам это как на исповеди! – оправдался Репешко.

– Молчали бы, молчали! Ради Бога! Не хочу ничего больше знать, не слушаю – и ничего больше не скажу. Достаточно этого. Вы создадите себе неприятелей. Молчите! Молчите! Прошу! Заклинаю!

Сказав это, ксендз бросил карты мариаша.

Репешко поцеловал его руку и так расстались.

* * *

Менее проницательные глаза, глядя на Мелштынцы, угадывали там скрытую боль, какое-то покаяние, рану, которая боялась людских глаз; но уважение к семье сдерживало легкомысленный интерес. Впрочем, положение Мелштынец было удачным с того взгляда, что охраняло от навязчивых соседей. В околице была мелкая шляхта и имения больших панов, которые там не жили, и за исключением Студенницы и Рабштынец, почти никто на жизнь Спытков не обращал внимания. Иногда в усадьбах тихо шептались об этом заколдованном замке, удивительные истории рассказывали о маленьком Спытке, о его красивой жене, которая страстно любила охоту, о сыне, пребывающем за границей, о каких-то картинах и старинных преданиях в семье, но слухам этим было нечем питаться и они умирали от недостатка еды; а то, что говорили люди, так было неясно, так противоречиво, так невозможно было этому поверить, что никто не придавал этому особого внимания и почти не верил в истинность этих басен.

В самом Мелштынском замке даже самые старые слуги дома, несколько поколений которых жило с семьёй, мало знали её историю. Глубокое молчание покрывало эти таинственные приключения, они произошли ещё до того, как те переехали сюда из Краковского в добровольное изгнание.

По-разному толковали эти два изображения предков на катафалках, эту красивую женскую фигуру, которая на белой шее носила кровавую полосу. Только знали, что было в году несколько литургий, к которым торжественно готовились, которые отмечали с великой пышностью молитв, месс, канунов и богослужений. Часто воспоминания об Эмилии Спытковне в набожных молитвах, традиция, что её представлял этот портрет, висящий в зале, что она скончалась внезапной трагической смертью, о подробностях которой никто не смел спрашивать, обращали на неё особенное внимание домочадцев. Также вечером, проходя около её изображения, боялись на него взглянуть, а глухая молва утверждала, что она часто появлялась с этой цветущей розой, показывая на окровавленную шею. Именно когда какое-нибудь несчастье должно было коснуться семью Спытков, дух Эмилии всегда кому-нибудь появлялся. Более рассудительные считали это обычной сказкой, каких полно везде. Старшые, однако же, слышали, что со смерти этой панны на Спытков обрушились всякие катастрофы. Дети умирали в колыбелях. В течение нескольких поколений ни один Спытек не имел больше, чем одного сына, и хотя желали дочку, не пришла на свет уже ни одна, та Эмилия была последней.

Также удивительным феноменом, которому придавали некоторое значение, было то, что с тех гигантов на старых изображениях Спытки опустились почти до карликов; каждый из них был меньше отца, и хотя никаких изъянов в них было не видно, так уменьшались, что почти стыдились показываться свету.

Каждая из матерей старалась всякими способами дать своему ребёнку силу и энергию; их специально кормили, давали телу разрастись, тренируя его и подкрепляя; ничего не помогало. Приходили на свет с надеждой, что достигнут нормального роста. Потом вдруг юность заканчивалась и прекращали расти раньше, чем положено. Заметили даже, что Евгений, мать которого была красивой и имела великолепную фигуру, хоть, по совету врача его воспитывали в чужом климате и очень хорошо кормили, не дорос до отца и, несмотря на прекраснейшие пропорции тела, был чрезвычайно хилым и мелким. В нём преждевременно созрел ум, развились духовные силы, но человеческое растение, тронутое какой-то фатальностью племени, засыхало на стебле.

Не удивительно, что, нося на себе это бремя каких-то таинственных воспоминаний и угрозы будущего, отец Спытек был грустным и молчаливым. Также весь дом разделял эту его скорбь и редко более весёлый смех разлетался по комнатам старинного гнезда. Жизнь текла в нём, как текут глубокие реки, поверхность которых не имеет ни морщинки на себе, ни покрывается пеной, кажется, остановилась, а дно их обманчиво показывается из-за хрусталя, хотя является бездонной пропастью.

Забота о ребёнке, обряды, набожные траурные торжества, сохранение всевозможных обычаев, привязанных к некоторым дням года, чтение, размышление, прогулка в замкнутом саду представляли всю жизнь Спытека, который показывался публично только в то время, когда этого избежать не мог. К этому режиму должна была приспосабливаться и пани, хотя для неё это было гораздо более трудным.

Воспитанная иначе, провёдшая молодость на свободе, в более бедном и всегда гостеприимно открытом для всех шляхетском доме, панна Бригита, когда вышла замуж, должна была подстраиваться к привычкам мужа. Она поддалась условиям его жизни, но не отказалась от одной странной для женщины страсти – любви к охоте. Отец её был запальчивым охотником; она с детства сопровождала его в экспедициях, стреляла так, как ни всякий мужчина сможет, ездила на самых диких лошадях, и хотя могла проводить дома дни за прялкой, когда слышала трубу, когда собаки под окнами оживлялись, она срывалась как сумасшедшая, и ничего тогда удержать её не могло. Спытек сначала думал, что постепенно сумеет отучить её от этой страсти, что она с возрастом сама исчезнет, но в конце концов убедился, что она была неизличима, и сдался, справедливо признав, что многочисленные уступки жене отплатит взаимно. Хотя сам он никогда в лесу не бывал, охота в Мелштынце устроена была по-королевски; псарню имел самую прославленную в стране, сети, стрелков, загонщиков и целый особый охотничий двор, на содержание которого большой деревни едва бы хватило. Старый конюший и одновременно ловчий Кмециц обычно неотступно сопровождал пани во всех её экспедициях. Кроме того, на всякий случай ехал двуконный экипаж, свободная лошадь, а столько везли маленьких ружей для перемены, что никогда ей не нужно было ждать, пока зарядят.

Поздней осенью пани Спытькова выезжала с борзыми, которые брали волка так же, как самого простого кота, а в погоне никому опередить себя не давала и её лошади шли наравне с самыми ловкими собаками.

В мелштынских лесах, которые были обширными, в соседей пуще, принадлежащей Замойским, никому охотиться было не разрешено, а зверя почти выращивали и считали, чтобы его хватало для обычной поры. Кроме Кмецица и слуг, никто на этих охотах не бывал, хоть они возбуждали любопытство многих.

Видели только красивую даму на храбром турецком скакуне, пролетающую, как ветер, по полям, а за ней целая толпа охотников, повозки, собаки, брички с сетями и снаряжением. Всё это пролетало и исчезало где-нибудь в тёмной глубине пущи.

Иногда в короткий день она возвращалась уже поздно и тогда окружали её всадники с факелами и появлялся этот кортеж, дорога которого стелилась искрами, и исчезал среди темноты, как какое-то ночное видение. Далёкое зарево, быстро продвигающееся, давало крестьянам знать, что пани возвращается с охоты, но прежде чем женщины и дети выбегали на тракт, чтобы её увидеть, кортеж уже проносился, а после них только недогаревшие искорки кое-где, дымясь, затухали.