Гражданская война и интервенция в России. Политэкономия истории

Мало того германо-австрийская интервенция стала той внешней силой, которая, по словам Головина, способствовала «подъему Дона» и вообще дала возможность его армии организоваться^[333]. «Благодаря дружеской помощи войск Вашего Императорского Величества, – подтверждал этот факт атаман Войска Донского ген. П. Краснов в своем письме Вильгельму II, – создалась тишина и на юге Войска и мною подготовлен корпус казаков, для поддержания порядка внутри страны и воспрепятствованию натиску врага извне»^[334].

Для немцев, поддержка казачьего сепаратизма с началом гражданской войны стала одной из составляющих политики направленной на расчленение России, и оттеснение ее на Восток от основных зернопроизводящих районов, и от Черного моря. Германо-австрийское командование оказывало казакам всю возможную помощь от поставки вооружений до прямой военной поддержки. Без этой помощи отдельные казачьи выступления никогда не достигли бы размаха гражданской войны.

Наибольшим препятствием для организации Армии Юга России, явилось не противодействие большевиков, а противоборство между командующими, добровольцами и казаками. Сотрудничество добровольцев с казаками началось только после того, как право-либеральные «московские общественные организации совершенно определенно поручили объявить, что руководители противобольшевистского движения могут рассчитывать на моральную помощь лишь при условии, что все они (Алексеев, Корнилов и Каледин) будут работать на Юге России совместно…, только после того, как это соглашении состоится и… будет передано представителям Англии и Франции, можно рассчитывать на получение денежной помощи от союзников»^[335].

«Нельзя не обратить внимания на то, – замечал в этой связи Деникин, – какое громадное влияние имело на учреждение триумвирата мнение прибывших из Москвы представителей «Национального центра». Алексеев, Каледин и Корнилов связывали с ними представление о широком фронте русской общественности. Это было добросовестное заблуждение членов делегации, вводивших так же добросовестно в заблуждение всех нас. Сами они стремились принести пользу нашей армии, но за ними не было никого»^[336].

На «союзное» обеспечение армия Юга России, перейдет только после подписания перемирия на Западном фронте. Одно только «прибытие «англичан», – воспоминал плк. Е. Месснер, оказало самое благотворное влияние на настроение войск, – как несомненное доказательство, что Добровольческая армия получила поддержку от Великобритании, подняло настроение ростовцев»^[337]. Действительно, вспоминал Х. Уильямсон, наш приход население встречало криками: «Британцы пришли!… – Теперь все будет хорошо!»^[338]

Огромное моральное значение прихода союзников, подчеркивал в своем письме Верховному комиссару Франции на Юге России ген. Ф. д’Эспере 28 января 1919 г и атаман войска Донского П. Краснов: «Необходимо спешно направить, хотя бы в направлении Луганска, 3–4 батальона, чтобы слух о том, что вы здесь, с нами, мог бы распространиться по фронту и поднять наш дух и решимость…, пройдет 2–3 недели, и в результате неверия Дон падет и подчинится игу большевиков, а Франции придется либо снова его завоевывать, используя при этом значительные силы, либо допустить на несколько лет господство анархии в России»^[339].

Однако решающую роль, в определении боеспособности армий Юга России, играла материальная помощь союзников, без нее они скоро вообще перестали бы существовать. «Факт оставался фактом, – подтверждал этот вывод Краснов, – Прошло почти три месяца со дня первой связи с союзниками, а помощи от них не было никакой. Фронт быстро разлагался. 30 января еще четыре хороших полка на Северном фронте перешли на сторону красных»^[340].

Добровольческую армию спасло от краха только военное снабжение, которое стало поступать от союзников, «правда, в размерах, недостаточных для нормального обеспечения наших армий, но все же, – по словам Деникина, – это был главный, жизненный источник их питания»^[341]. Гинс выражался более определенно: если бы не союзники, «русские воска не имели ни оружия, ни снабжения, ни денег»^[342]. Один из командующих Красной Армии А. Егоров, в этой связи, имел все основания заявить, что: «деникинщина оказалась преимущественно одной из форм интервенции»^[343].

Для окончательного формирования Армии Юга России, оставалось присоединить к ней помимо Кубанской еще Донскую армию. На это ушел почти год. Приказ об объединении армий Деникин подписал только в начале января 1919 г.^[344] При этом, «подчинить себе строптивую волю генерала П. Краснова генералу Деникину, – по словам управляющего Отделом Законов деникинского Особого Совещания К. Соколова, – удалось только благодаря поддержке союзников…»^[345].

Этот факт подтверждал первый пункт условий соглашения французского командования с атаманом Красновым, который требовал полного признания и единого командования «над собою генерала Деникина и его совета министров»^[346]. В более дипломатичном духе звучало подобное письмо британского представителя ген. Пуля – Краснову: «Если я принужден буду возвратиться и донести своему правительству, что между русскими генералами существует зависть и недоверие, это произведет очень тяжелое впечатление и, наверно, уменьшит вероятность оказания помощи союзниками. Я бы предпочел донести, что Ваше Превосходительство проявили себя столь великим патриотом, что готовы поступиться собственными желаниями для блага России и согласиться служить под начальством ген. Деникина»^[347].

К середине 1919 г. Армия Юга России состояла: из Донской, насчитывавшей 100 тыс. человек; Кубанской – 30 тыс. и Добровольческой – 10 тыс. чел. армий^[348]. Она находилась в несравненно лучших условиях по сравнению с другими белыми армиями: ее потенциальные материальные и людские ресурсы в разы превышали возможности всех остальных белых армий вместе взятых. Сподвижник Колчака Гинс завистливо восклицал: «Одна Кубань обладала такими человеческими и экономическими ресурсами, как вся Сибирь»^[349].

Что касается населения, то в сентябре 1919 г. Черчилль сообщал кабинету министров: «Армии ген. Деникина господствуют на территориях, на которых живет не менее тридцати миллионов русских и которые включают третий, четвертый и пятый по значению города России… Нет никакого сомнения в том, что этот тридцатимиллионный народ, если бы только была возможность прибегнуть к плебисциту, подавляющим большинством голосов высказался бы против возвращения большевистского правительства Ленина и Троцкого. Больше того: ген. Деникин имеет в своем распоряжении армию, которая, хотя в основном и является добровольческой, быстро растет в своей численности и в настоящее время в ней уже более 300 тыс. чел.»^[350]

Сибирская армия

Кристаллизующую основу Сибирской (колчаковской) армии, по словам командующего интервенционистскими силами Антанты в России французского ген. М. Жанена, составил 60 тысячный чехословацкий корпус, польская дивизия – 11 200 солдат, румынский легион 4 500 человек, несколько тысяч итальянцев, английский батальон, французские части – 1 100 человек, батальон латышей – 1 300 штыков, полк хорватов, словенцев, сербов^[351].

Указывая на роль «союзников», Жанен имел все основания утверждать, что «без чехословаков и без меня они (колчаковцы) вообще не существовали бы»^[352]. Чехословацкие части, подтверждал в июне 1918 г. британский премьер Д. Ллойд Джордж, «формируют ядро возможной контрреволюции в Сибири»^[353]. Именно благодаря чехословацкому корпусу, конкретизировал один из его политических руководителей Б. Павлу, «русская армия «многие месяцы могла находиться в тылу, за фронтом, нами надежно удерживаемом, была собрана, обучена и обеспечена», корпус завоевал для белых Сибирь»^[354].

Масштабная гражданская война в Сибири стала возможна только и исключительно благодаря участию в ней чехословацкого корпуса, который в начале войны составлял более 80 % всех организованных вооруженных белых формирований на всей огромной территории Поволжья, Урала и Сибири.

Офицеры в Сибирской армии не играли такой цементирующей роли, как в других белых армиях. По оценкам Ф. Мейбома, «в целом (в колчаковской армии) доля офицеров не превышала, видимо, 5 % всех военнослужащих…»^[355]. Но, что более важно, отмечает историк С. Волков, «по качеству своему офицерство на Востоке отличалось от Юга все-таки в худшую сторону. Кадровых офицеров было чрезвычайно мало…»^[356]. «В отличие от общепринятых критериев, по которым кадровыми считаются офицеры, получившие образование в объеме полного курса военных училищ, т. е. до войны, здесь к ним относились все офицеры, произведенные по 1915 год включительно. Но и при таком подходе, – по данным Г. Эйхе, – всех таких офицеров насчитывалось менее тысячи, а остальные 15–16 тысяч были производства 1916–1917 годов»^[357].

Например, в 63-тысячной Западной армии к середине апреля было лишь 138 кадровых офицеров и 2548 офицеров военного времени^[358]. В Сибирской армии на 15 марта 1919 г. числились 70 кадровых офицеров при 3009 офицерах военного времени^[359]. По общим оценкам из примерно 30 тысяч офицеров белых армий Востока России кадровые офицеры составляли не более 6 %, или 1800 человек^[360].

Однако основная проблема заключалась даже не столько в недостаточном количестве и низком профессиональном уровне колчаковского офицерского корпуса, сколько в его мобилизационном характере. Как вспоминал один из участников событий Мейбом: «в нашем полку, к моему удивлению, со стажем одного года гражданской войны был только я и больше никого… Вся дивизия, т. е. ее состав, были мобилизованы, включая и большинство офицеров, которые после Германской кампании осели и занялись другой работой, обзавелись семьями и, конечно, без особого удовольствия явились на призыв»^[361]. О боевом потенциале этого офицерского состава свидетельствовали дневниковые записи военного министра Колчака ген. А. Будберга: «Много нареканий на офицерские укомплектования, состоящие преимуществу из насильно набранных и укрывающихся от призыва офицеров и из вновь выпущенных юнкеров краткосрочных школ очень неудовлетворительного качества»^[362].

Мало того «генералов и (старших) офицеров, – отмечал ген. Д. Филатьев, – там (в колчаковской армии) нет, руководители – зеленая молодежь»^[363]. Генералами, подтверждает историк А. Ганин, «нередко становились еще совсем молодые люди, достаточно энергичные, но не обладавшие ни жизненным, ни административным опытом. К примеру, Р. Гайда и Н. П. Сахаров получили первый генеральский чин в 26 лет, А. Н. Пепеляев – в 27, А. И. Тирбах – в 28, Г. М. Семенов – в 29, И. П. Калмыков – в 30 лет.»^[364] «Сотни новоиспеченных генералов были явно избыточны для белых формирований Востока России и, наоборот, – отмечает А. Ганин, – усугубляли нехватку кадровых офицеров на более низких ступенях служебной иерархии»^[365].

Действительно «среди русских генералов, – подтверждал Гинс, – не было никого, кто пользовался бы общим признанием офицерства», поэтому члены Сибирского правительства выбрали на роль командующего сибирской армией чешского ген. Гайду»^[366]. Не случайно Черчилль говорил о чехах, как об основной военной силе поддерживавшей огонь гражданской войны в Сибири: «Мы видели уже в октябре 1918 г., что они (чехи) были доведены до полного отчаяния тем, как хорошо вели дела они и как плохо вели свою работу русские белогвардейцы…»^[367].

Правда была и еще одна сторона вопроса, на которую указывал Гинс: «мы рассчитывали, что назначение Гайды ускорит получение помощи от союзников»^[368]. «Без материальной помощи союзников нам не обойтись, – подчеркивал Гинс, – Ежедневно на территории одной только Сибири расходуется 15 миллионов рублей на содержание войск, а предприятия стоят или мало работают и поступление доходов ничтожно»^[369]. Колчаковская армия находилась в зависимости от союзнического снабжения еще в большей мере, чем деникинская.

Внутренний фронт

Внутренний фронт, находившийся на территории Советской России, составили десятки подпольных офицерских организаций. «Я, – вспоминал бывший начальник Петроградского охранного отделения ген. К. Глобачев, – в это время работал по информации в одной из (таких) тайных организаций и имел свою агентуру в некоторых учреждениях советской власти, в том числе и в Петроградской Чека… Во многие учреждения проникали в качестве служащих агенты Белого движения, приносившие колоссальную пользу контрреволюционным организациям…»^[370].

«К маю 1918 года я, – вспоминал и один из организаторов высадки интервентов на Севере России кпт. Г. Чаплин, – не избег общей участи и состоял в рядах «тайной» офицерской организации, коим в те дни в одном Петербурге имя было легион»^[371]. По всей стране действовали: «Национальный центр», «Тактический центр», «Всероссийский монархический союз», «Единая Великая Россия», «Союз фронтовых офицеров», «Петроградский союз георгиевских кавалеров», «Русское собрание», «Союз фронтовиков», «Народный союз защиты Родины и свободы», «Всероссийский союз офицеров», «Белый крест», и даже «Союз трудового крестьянства», созданный колчаковскими офицерами, «Туркестанский союз борьбы с большевизмом», «Петроградская боевая организация». Чисто вербовочные организации «Черная точка», «Все для Родины», «Союз реальной помощи» и т. д…

О целях подпольных офицерских организаций, на примере «Союза защиты Родины и свободы», свидетельствовал приговор по делу А. Перхурова, который обвинялся в том, что «в целях идейного объединения местных организаций выработал и распространил программу, в которой ближайшей задачей поставлено свержение существующего правительства и организация твердой власти, непреклонно стоящей на страже национальных интересов России, воссоздание старой армии с восстановлением прав старого командного состава с целью продолжения войны с Германией». То есть это была программа, которая, – указывает историк С. Волков, – идейно сплачивала все офицерские организации независимо от политических пристрастий»^[372].

Помимо офицерских, активное участие в борьбе принимало и множество других подпольных организаций. «Петроград, – указывал на этот факт член «Комитета спасения Родины и Революции» и «Союза возрождения России» эсер В. Игнатьев, – кишел всякими организациями, поставившими своей задачей борьбу с большевиками и в своем большинстве питающимися из одного и того же союзнического кармана и, несмотря на общность непосредственной цели – сломить большевиков, ненавидящих друг друга, не верящих друг другу, готовых при первом стремлении к дальнейшему строительству России, которую каждая организация понимала по своему, перегрызть друг другу горло…»^[373].

Настроение левых эсеров передавало Воззвание их Петроградской боевой дружины от 3 апреля 1919 г., провозглашавшее «переход в наступление против Советской власти… и «беспощадный террор» коммунистам и советским работникам»^[374]. И это были не просто слова, отмечает историк Н. Корнатовский: «весной 1919 г. на целом ряде петроградских заводов и фабрик возникли конфликты, инспирированные эсерами и имевшими целью подорвать авторитет коммунистической партии и тем самым ослабить работу по обороне. Эта деятельность демократической контрреволюции совпала с работой белогвардейской конспиративной организации в Петрограде…»^[375].

Действительно наибольшая угроза для большевиков возникала именно в моменты объединения усилий разрозненных оппозиционных сил. Наглядным примером тому могло служить Ярославское восстание, в число организаторов которого вошли представители кадетов, монархистов, меньшевиков, эсеров, офицеров белогвардейцев и местных антибольшевистских сил. Подобное объединение имело место и во время сдачи большевиками Пскова, после которого председатель Псковского губисполкома сообщал: «Город не был сдан, он был предан изменой»^[376].

Источником средств для этих подпольных организаций стали «союзнические» миссии в России. «Надо отдать должное союзникам, – указывал кпт. Г. Чаплин, – вернее, англичанам. С того дня, как было решено вместе работать, мы от них ни в чем отказа не получали»^[377]. С этих пор, подтверждал член «Комитета спасения Родины и Революции» эсер В. Игнатьев, в средствах нужды не было, их источником была английская миссия в Вологде, на ее «средства было куплено оружие, содержались члены организации»^[378]. Сам Чаплин получил английский паспорт на имя Томсона и был фиктивно оформлен, как начальник английской военной миссий в Вологде^[379]. Именно тайные офицерские организации стали ядром восстаний в Ярославле, Рыбинске, Муроме и других городах весной-летом 1918 г.^[380]

* * * * *

«К 1 сентября 1918 г. Московское большевистское правительство оказалось в кольце врагов, – отмечал ген. Н. Головин, – Оно было отрезано от всех внешних морей; в его руках оставался лишь небольшой участок побережья Финского залива у Петрограда. Большевики были лишены Уральской и Криворожской руды, Донецкого угля и Бакинской нефти. Оторванная от всех русских источников сырья промышленность, находившаяся на территории, подчиненной Ленину, осуждена была на гибель»^[381]. Московское большевистское правительство оказалось «отрезанным и от районов хлебных житниц Юга России и Сибири. Под владычеством большевиков оставались области, нуждавшиеся в привозном хлебе. В таких условиях детище Ленина…, – подводил итог Головин, – конечно жить не могло»^[382].

«Что было в это время у противников большевиков? Силы их, – отвечал И. Майский, – казались неизмеримыми. За ними стояли ресурсы трех четвертей России. У них были хлеб, уголь, железо и морские пути сообщения. На них работали вековые традиции прошлого. На их стороне был весь капиталистический мир со всем могуществом своих материальных, военных и идеологических ресурсов. Сопоставление этих двух величин могло казаться почти кощунственным: так ничтожны были силы большевиков и так необъятно громадны силы контрреволюции»^[383].

Победный марш

Белые Армии были в эти дни в зените своих успехов своей славы. Еще усилие, и русское дело выиграно…

Ген. К. Сахаров^[384]

1919 год Белые армии начали с наступления по всем фронтам. «Всегда сторона, вырывающая инициативу сумевшая лучше использовать время, бывала победительницей, – пояснял колчаковский ген. К. Сахаров, – Весной 1919 года Красная армия готовилась перейти в наступление, но мы предупредили ее и начали активные действия раньше»^[385].

Командовавший союзническими силами на Севере России британский ген. Э. Айронсайд, был несколько другого мнения о причинах раннего выступления Сибирской армии: «В том, что Колчак был прав, развернув наступление в зимнюю кампанию, я не сомневался, – писал он, – Удерживать недисциплинированные войска бездействующими на зимних квартирах в пределах Сибири означало подвергнуть их в полной мере воздействию большевистской пропаганды. В войсках Колчака были и добровольцы, но большинство попало в армию по воинской повинности, и перед весной могло начаться массовое дезертирство. Транспорт и запасы продовольствия к этому времени должны были иссякнуть, и он оказался бы в худшем положении, чем был зимой»^[386].

Будущий министр Северо-западного правительства Н. Иванов, указывал еще на одну причину раннего выступления Белых армий: «к маю положение Северного корпуса стало таково, что необходимо было предпринять крупную операцию и успехами последней доказать целесообразность существования русских частей на счет Эстонии и боеспособность их… Я требовал молниеносного натиска вплоть до самого Петрограда, полагая, что тот ведет события, кто наступает, что Петроград немедленно вспыхнет широким восстанием, что на (собственные) силы нам рассчитывать не приходится и что остановка на пути будет катастрофой»^[387].

Раннее выступление армии Колчака превзошло все ожидания: «Для красных этот марш маневр… был так неожидан, что они, – отмечал ген. Сахаров, – не могли подготовить никаких мер противодействия… Нам достались большие запасы и богатые склады, захвачены были тысячи пленных и много оружия… Настроения войск приподнялось сразу…»^[388]. «Это весеннее наступление белых армий 1919 года было подобно могучей русской тройке, которая не знает ни устали, ни преград…, – описывал его Сахаров, – Красные полчища бежали, делая в иные дни на подводах по 70 верст. Догнать их, окружить и разбить было нельзя. Но, несмотря на это масса трофеев – десятками пушки, сотни пулеметов, винтовки снаряды и патроны – попадала в наши руки. И белые полки буквально рвались вперед… Красные начинали приходить в панику… Народ радостно крестился, вздыхал и просветленным взором смотрел на восток, откуда в его мечтах уже шла его родная, близкая Русь»^[389].

Успехи Армии Юга России, командир Белозерского полка Добровольческой армии Штейфон объяснял тем, что «Белые войска, конечно, во всех отношениях превосходили по духу и искусству Красную армию»^[390]. «Воодушевлением, личным составом и тактической подготовкой, – повторял он, – Добровольческая армия неизмеримо превосходила большевиков…»^[391]. «В апреле казалось все еще безоблачным. Успехи армии продолжались. Наступление развивалось, войска шли все дальше и глубже, манила Волга»^[392].

Наступающие Белые армии встречали радостную поддержку местного населения. «Верховный правитель объехал… почти все освобожденные от большевиков местности…, его встречали, – вспоминал К. Сахаров, – все слои населения, как народного вождя, выдвинутого самим Богом для спасения Родины»^[393]. «Крестьяне и рабочие уральских заводов сами просили увеличить возраст призыва, так как они желали идти в армию против большевиков все поголовно… На каждом шагу были доказательства того, что сам народ хотел сбросить иго чужеземного захвата, ненавистную власть интернационала»^[394]. «Всюду я, – вспоминал К. Сахаров, – видал одно: русских людей, готовых на какие угодно жертвы и лишения, предпочитавших смерть в борьбе или уход в неизвестную даль подчинению коммунистам-большевикам… Надо кончать с этим делом. Как разрушили нашу землю святую! А все от того, что царя не стало. Вишь сами власти захотели… Всех царских врагов истребить надобно…»^[395].

Действительно, наиболее ярко эта поддержка населения проявилась в успехах мобилизации, как в Сибири, так и на Юге России. Пример тому давал добровольческий Белозерский полк, который «выступив из Харькова в составе около 800 штыков, имея не более 15 пулеметов…, после трех месяцев тяжелых боев, потеряв около 4 тыс. человек убитыми, ранеными и больными, к моменту штурма Чернигова имел 2 тысячи штыков, более 100 пулеметов, конно-разведывательную команду (200 шашек), запасной батальон (около 600 человек)… богатую хозяйственную часть и т. д.»^[396]

Этот результат был достигнут, главным образом, за счет военных трофеев и успешной мобилизации. В Черниговской области, – приводил пример Штейфон, «деревня была настроена прекрасно. Назначенная мною мобилизация… прошла успешно и даже с известным подъёмом»^[397]. И части, сформированные из мобилизованных крестьян, были вполне боеспособны, отмечал Штейфон: «этот редкий даже в летописях Добровольческой армии, бой вел полк, в составе которого две недели назад влилось около 2 тысяч человек мобилизованных. Поставленные в условиях нормальной дисциплины, руководимые мужественными офицерами, они воевали выше всяких похвал»^[398].

Полный успех сопровождал и мобилизацию пленных красноармейцев, о чем сообщали представители всех фронтов:

В армии Юга России «После выделения всех этих элементов (коммунистов и комиссаров), ярко враждебных белой армии, остальная масса становилась незлобивой, послушной и быстро воспринимала нашу идеологию. За редким исключением, большинство были солдатами в период Великой войны и поэтому после небольшого испытания становились в строй. Они воевали прекрасно. В Белозерском полку, – вспоминал его командир, – солдатский состав на 80–90 % состоял из пленных красноармейцев или из тех мобилизованных, которые служили раньше у большевиков, а затем при отходе сбежали»^[399]. «Став в наши ряды бывшие красные офицеры и солдаты добросовестно воевали и оставались до конца в рядах Белозерского полка»^[400]. «Пленные красноармейцы в руках многочисленного офицерства, – подтверждал плк. Е. Месснер, – выказали себя хорошими солдатами»^[401].

Колчаковская армия, как отмечал ген. Сахаров, за зиму так же пополнилась «значительным числом красноармейцев»^[402]. «Почти в каждом деле брали в плен красноармейцев, иной раз по нескольку сот человек…, держали их неделю другую в ближайшем тылу, сводили в запасные роты, учили, тренировали, отбирали все вредное, зараженное, коммунистов и других партийных работников, – и затем вливали эти запасные роты в наши боевые полки»^[403]. Так же и на Западе России – в Северном корпусе, «у нас не было отбою от переходивших красных: в конце концов мы, – вспоминал министр правительства Н. Иванов, – сами стали просить являвшихся депутатов красных повременить с переходом к нам до прибытия хлеба, которого не хватало для наличного состава»^[404].

На всех фронтах «получили довольно широкое распространение случаи измены командного состава и даже целых частей Красной армии…»^[405]. Например, на Северо-Западном фронте «в апреле 1919 г. благодаря измене командиров, бывших царских офицеров, под руководством которых были убиты командир и комиссар полка, все батальонные комиссары и комиссар бригады, на сторону белых, под звуки царского семеновского марша, перешел в полном составе возглавляемый ими батальон численностью 600 человек»^[406]. На Южном фронте примером могла служить «Тульская бригада, которая в массовом порядке перешла от большевиков и присоединилась к кавалерийскому корпусу Мамонтова во время рейда последнего. Это было закаленное и хорошо оснащенное воинское соединение, где командовали большей частью офицеры старой императорской Российской армии…»^[407].

К началу лета Вооруженные Силы Юга России разбили силы Красной армии на всех направлениях. Достигнутый успех воодушевлял и 20.06 (3.07.)1919 А. Деникин провозгласил свою знаменитую «Московскую директиву». «Не закрывая глаза на предстоявшие еще большие трудности, я, – вспоминал Деникин, – был тогда оптимистом. И это чувство владело всем югом – населением и армиями. Оптимизм покоился на реальной почве: никогда еще до тех пор советская власть не была в более тяжелом положении и не испытывала большей тревоги… В сознании бойцов она (директива) должна была будить стремление к конечной, далекой, заветной цели. «Москва» была, конечно, символом. Все мечтали «итти на Москву», и всем давалась эта надежда»^[408].

И этот поход на Москву, встречал ту же поддержку населения, что и весеннее наступление. Хотя сначала относительно деревень Курской губ. у Штейфона были сомнения: «до сих пор наши наборы происходили в губерниях с преобладающим малороссийским населением и мне впервые приходилось иметь дело с теми контингентами, которые все время находились лишь под большевистской властью и подвергались лишь большевистской обработке»^[409]. Но и здесь, «к моему удовольствию и даже удивлению, – отмечал Штейфон, – мобилизация имела полный успех»^[410].

Таким же полным был и успех наступления: «Мы, – вспоминал Деникин, – отторгали от советской власти плодороднейшие области, лишали ее хлеба, огромного количества военных припасов и неисчерпаемых источников пополнения армий. Мы расширяли фронт на сотни верст и становились от этого не слабее, а крепче. Добровольческая армия к 5 мая в Донецком бассейне числила в своих рядах 9,6 тыс. бойцов. Невзирая на потери, понесенные в боях и от болезней, к 20 июня (Харьков) боевой состав армии (благодаря успешным мобилизациям) составил 26 тысяч, к 20 июля (Екатеринослав-Полтава) – 40 тысяч. Донская армия, сведенная к 5 мая до 15 тысяч, к 20 июня насчитывала 28 тыс., к 20 июля – 45 тысяч… Состав вооруженных сил юга с мая по октябрь возрастал последовательно от 64 до 150 тыс. Таков был результат нашего широкого наступления»^[411].

И этот победный марш не был легкой прогулкой. Еще в июле Ленин призвал к «поголовной мобилизации населения»: «Все на борьбу с Деникиным»^[412]. И белым приходилось каждый раз преодолевать превосходящие силы красных, «некоторые отряды, которых, – по словам белогвардейских офицеров, – составленные из коммунистов или матросов и в самом начале нашего наступления окруженные белыми полками, не имея никакой надежды на спасение, все же не сдавались, а все гибли геройской смертью. Крайнюю самоотверженность проявляли и советские курсанты, и команды бронепоездов…»^[413]. Тем не менее, в октябре Армия Юга России была уже в 250 км. от Кремля, и большевики стали готовиться к переходу на нелегальное положение – был создан подпольный Московский комитет партии, а правительственные учреждения начали эвакуировать в Вологду.

Тем временем в Сибири, по словам ген. К. Сахарова, весь летний период колчаковская армия копила силы «для успеха решительного наступления». «Большая работа, проведенная с мая по сентябрь, дала к осени результаты; мы могли вливать в корпуса и дивизии совершенно готовое и одетое пополнение…, эшелонировать все виды снабжения и давать их войскам без отказа. А главное – мы могли строить все расчеты наших операций и боев на точных данных, мы были хозяевами вполне»^[414]. Наступление началось с первых дней сентября. «Наши части гнали красных, захватывая тысячи пленных. Всех охватила неописуемая радость и подъем духа; казалось, что наступил решительный перелом, что этот удар будет окончательным…»^[415]; «наше наступление развивалось… Все наши боевые задачи были выполнены: было сделано больше…, разбили красных везде»^[416].

В конце сентября в решительное наступление на Петроград перешла Северо-западная армия Юденича, и ему сопутствовал такой же успех, как и другим белым армиям. Об этом свидетельствовала Политсводка частей 7-й красной армии за 12, 14 и 15 октября, в которой отмечалась «растерянность командного и политического состава…, полная неустойчивость частей дивизии, из которых только одна бригада имела боевое соприкосновение с противником, остальные же части дивизии отступали, оторвавших от наседавшего противника. 2-я стрелковая дивизия в панике отступала, в 10-м стрелковом полку красноармейцы не желали сражаться и требовали отдыха, в 1-й бригаде дивизии отмечалась склонность к переходу на сторону противника… Вся 1-я бригада дивизии была деморализована, приказы не исполнялись, полки бригады панически бежали»^[417].

«События на фронте, принимавшие катастрофический характер, вызвали, – по словам историка Н. Корнатовского, – у некоторых (советских) ответственных работников растерянность, потерю ясной ближней перспективы, нервозность…»: «Это агония, – писал Г. Зиновьеву комиссар 6-й стрелковой дивизии, – надо лететь туда и вместе умирать – без сознания, что сделано все возможное»^[418]. «При подходе противника к Пулковским высотам были двинуты последние резервы», а 16 октября выступили на фронт курсы командного состава Балтийского флота^[419].

В случае невозможности остановить рвущуюся вперед Северо-западную армию на подступах к Петрограду «было решено дать бой в кварталах самого города»^[420]. Петроградский совет постановил: «Надо поднять на ноги все рабочее население. Надо всем вооружиться. Надо готовиться отстаивать каждую пядь нашей земли, каждый дом и каждую улицу, в самом Петрограде»^[421].

К середине октября 1919 г. Белые армии достигли пика своих успехов и боевой мощи, представление об их численности (Таб.2).