Последняя роза Шанхая

Глава 8

Айи

Ноты прокатились по воздуху, сливаясь в невесомую, словно весенний туман, мелодию, затем постепенно переросли в волну нежных легато. Воздух бурлил фонтаном звуков, расслабляющих и успокаивающих меня, а потом ритм резко поменялся, вспыхнув страстным потоком стаккато, акцентов и арпеджио, накатывавших друг за другом. Атмосфера накалилась до бела, бар потонул в гулких аккордах. В голове метались противоречивые мысли, разгоряченное тело охватило неведомое мне прежде возбуждение. Мне нравилось находится там, быть плененной, подняться к самой вершине и разлететься на части. Но эта музыка была доброй, она не разрушала, а стремилась лишь к утешению, когда ее великолепные переливы замедлились, ослабли и превратились в едва различимые звуки такие же нежные, как капли, образовавшиеся после падения камня в объятия реки. Когда последние аккорды, наконец, растаяли в воздухе, воцарилась полная тишина.

Я выдохнула, не заметив, что задержала дыхание. Я слышала много разной музыки: энергичный джаз, который доводил танцоров в моем клубе до исступления, и меланхоличную народную музыку, которую играли уличные музыканты на трехструнных скрипках. Но не классические произведения, исполняемые на фортепиано. Эта западная музыка была обычно доступна только на граммофонных пластинках. Иностранец, спасший меня, был полон сюрпризов. Беженец. Смелый человек, выторговавший бесплатную выпивку у Сассуна, и пианист.

Люди аплодировали. Мне не терпелось подойти и поговорить с пианистом, но я уже поблагодарила его. Не было смысла общаться с иностранцем, если это не сулило никакой финансовой выгоды.

– Ну, дорогая, вот ваш Шопен. Возможно, теперь он оставит нас в покое. – Нахмурившись, сердито произнес Сассун.

– Всего минуточку. Вы не возражаете? – не подумав, сказала я и, лавируя между восьмиугольными столами и курящими мужчинами, подошла к пианисту. Его пальцы все еще скользили по клавишам плавными движениями.

– Вы отлично сыграли. Это стоило коктейля. Спасибо. Мне очень понравилось.

– Я рад. Что ещё я могу сыграть для вас? – Он сделал кроссовер на более высокой октаве. Его изуродованная шрамами рука, казалось, отвлекала его, а скрюченный мизинец портил чистоту арпеджио. Но звуки фортепиано были поразительными. Ничего подобного им не существовало.

– Вы играли для меня?

– Конечно. Вы самая прекрасная девушка, которую я когда – либо встречал. Я сыграю для вас что угодно.

– Что угодно? – Я подразнила его. Люди постоянно флиртовали со мной, и я оставалась невозмутимой. С ним все казалось другим.

– Совершенно верно.

– Мне нравится джаз.

– Американская музыка? Я тоже ее люблю. Какая ваша любимая песня?

Никто никогда прежде не спрашивал меня о моей любимой песне, ни музыкальный оркестр, который я наняла, ни Ченг, ни мои братья, считавшие, что джаз развращает мою душу. «Хорошие девочки слушают свою мать, плохие девочки слушают джаз», – говорил мой брат, Синмэй. Я не могла удержаться.

– «Последняя роза Шанхая». Это шанхайский джаз, смесь американского джаза и китайской народной песни. Ее играл граммофон. Хотите послушать? Она звучит так. – Я напела мелодию, покачиваясь в такт. – Бывает такая любовь, которая поражает подобно молнии; она ослепляет вас, но в то же время открывает вам глаза, чтобы увидеть мир по-новому. Вот, вот. Это моя любимая строчка.

– Вот так?

Наклонившись вперед, он заиграл, и его пальцы затанцевали по клавишам. Синкопа, напор и плавное аппассионато. Он понимал мою любимую музыку, знал, какие чувства она вызывала во мне. Забывшись в звучавшем ритме, я постукивала ногой, покачивала бедрами и напевала себе под нос. И все это время я ловила его взгляд на себе, его желание, его откровенную симпатию. Мое сердце бешено колотилось, а щеки зарделись румянцем. Я никогда не испытывала такого головокружительного счастья и увлеченности, словно была юным подростком.

– Эрнест, правильно? Я – Шао Айи. Зовите меня Айи. – Большинство людей обращались ко мне мисс Шао, только моей семье позволялось называть меня по имени, но мне было все равно.

– Аии?

– Нет. А-й-и-и, нисходящий звук, потом восходящий. Мое имя означает любовь и упорство. Ничего страшного, если вы не можете его произнести. Я также отзываюсь на Али, Хэйли, Мэйли и дорогая.

Он рассмеялся, потом повторил мое имя с сосредоточенностью и решимостью, я уставилась на него, испытывая безмерную радость. И он играл что-то другое – «Summertime» Джорджа Гершвина. Но в технике, которую использовал Эрнест!

– Вы умеете играть в стиле «Страйд»?

Новый вид джаза. Я слушала его на этом самом месте в исполнении американской группы еще до войны. Это было невероятно ритмично и довольно провокационно. Пианист отбивал левой рукой ритм в четыре такта, в то время как группа играла мелодию.

– Я ведь пианист, Айи.

– Ах, да. – Как бы мне хотелось заполучить такого пианиста, как он в свой клуб. Я всегда мечтала познакомить своих посетителей со стилем «Страйд», который, несомненно, стал бы популярным. Но война нарушила все планы. Несколько китайских пианистов бежали из города, а фортепиано были конфискованы японцами вместе со многими домами. Я не могла найти на рынке ни одного инструмента для моего клуба.

Сассун что-то сказал, Эрнест поднял глаза, молча закрыл крышку фортепиано и встал.

– Спасибо вам, Айи. Спасибо, сэр. Было приятно познакомиться.

Я наблюдала, как он надел перчатку и покинул бар. Страсть и искрометность, которыми осветилось его лицо, померкли, и глубина его разочарования поразила меня. Как иностранному беженцу, ему не было места в этом городе, где многие люди, включая местных жителей, едва сводили концы с концами.

Когда я вернулась за столик Сассуна, то спросила его, не передумал ли он нанять Эрнеста. Сассун категорично замотал головой, сказав, что его американская группа, взявшая на данный момент отпуск, пользовалась большой популярностью в баре. Но он согласился продать мне двадцать ящиков джина и виски и снова напомнил мне зарезервировать номер.

Я подняла бокал, чтобы произнести тост. Двадцать ящиков алкоголя хватило бы, чтобы поддержать мой бизнес по меньше мере в течение трех месяцев, даже четырех, если бы я проявила изобретательность. В конечном итоге, этот визит оправдал себя.

* * *

Позже, сидя в машине с покрасневшими от абсента щеками, я выглянула в окно. Мой «нэш» скользил по освещенным проспектам и темным переулкам, его двигатель гудел и урчал. Вдалеке доносилась слабая музыка из баров и клубов, резкий грохот поездов с железной дороги и прерывистые выстрелы с японской военной базы в районе на севере. Прошло несколько часов с тех пор, как я в последний раз слышала игру Эрнеста на фортепиано, но звуки музыки, образы его лица и танцевавших по клавишам пальцев кружились у меня в голове. Я чувствовала себя по-другому, как будто какая-то часть меня изменилась, а мое сердце превратилось в пульсирующий инструмент.

Снаружи ветер шептал на знакомом мне диалекте декаданса, а город вальсировал в круговороте ветров и теней. Он как будто рассказывал мне о чем-то чудесном, о чем-то очень дерзком: он был моим, весь без остатка – улицы, ветер, ночь, пульсирующий джаз и желание, новая жажда опасных снов и иллюзий.

Но все это было неправильно. Я была помолвлена, мне было двадцать лет, и я была деловой женщиной. Я не должна была испытывать таких чувств к иностранцу. «Должно быть, я перебрала с «Поцелуем кобры». Завтра, когда проснусь, буду чувствовать себя по-другому и даже не вспомню, кто такой Эрнест Рейсманн». И поскольку Шанхай такой огромный, наши пути, вероятно, никогда больше не пересекутся.

Но мне хотелось бы увидеть его снова.

Я могла бы нанять его, раз уж Сассун отказал ему. И я с легкостью могла бы найти его. Жилой дом Сассуна на Пешеходной набережной, где остановился Эрнест, находился рядом с моей семейной типографией до того, как нас вынудили сменить ее месторасположение. Но Эрнест был иностранцем, что уже само по себе являлось серьезным предупреждением держаться подальше. Я напросилась бы на неприятности, поскольку китаянке не подобало держать иностранцев в качестве персонала, а посетители моего клуба, местные жители, имели привычку считать иностранцев врагами.

Но мне хотелось нанять его. Эрнест, лучший пианист, которого я когда – либо встречала, умел играть «Страйд», что, как подсказывала моя интуиция, стало бы сенсацией в моем клубе и помогло бы вдохнуть новую жизнь в мой бизнес. Если бы Эрнест доставил мне неприятности, если бы эта затея не сработала, я бы попрощалась с ним. В конечном итоге, это был бизнес.

Осмелилась бы я нанять его?

Я опустила окно, ослабила завязанные на шее лямки платья и распустила свои аккуратно завитые волосы. Только на мгновение.

Глава 9

Эрнест

Он лежал на своей койке в темноте и одними губами повторял: «Айи, Айи, Айи» – сначала нисходящий звук, потом восходящий, «Айи, Айи». Произнося ее имя, он будто карабкался по странной интонационной шкале, но оно начало ему нравиться, потому что задерживалось на языке теплым эхом, формой, силой, идеально подходившей его рту. Это было имя красоты, имя любви, и каждый раз, когда он его повторял, перед глазами всплывал образ ее лица, как горячее летнее солнце. Но это было глупо. Он только что приехал на эту чужую землю, был безработным, без гроша за пазухой и бездомным. Последнее, что ему было нужно, так это влюбиться.

Эрнест закрыл глаза. Ему приснился сон, в котором он стоял на перроне железнодорожного вокзала, и перед ним возникли взволнованные лица его родителей, их голоса барабанили в его ушах: «Эрнест, позаботься о своей сестре», – наказал ему отец, одетый в землистого цвета пальто, «Эрнест, счастливой тебе жизни, и женись на хорошей еврейской девушке», – сказала его мать с опухшими от слез глазами, ее лицо было искажено страхом и мукой.

Он проснулся с мокрым от слез лицом. У них было только две выездные визы на четверых, так что решение было принято легко. А теперь он прислушивался к дыханию Мириам, спавшей на верхней койке, его младшей и теперь уже единственной сестре.

Комитет прислал ему последнее уведомление, он должен был покинуть приют на следующее утро. И все же, к своему отчаянию, он не нашел ни работы, ни жилья.

* * *

С первыми лучами рассвета он протиснулся сквозь толпу в коридоре, в одной руке держа чемодан, в другой сжимая руку Мириам. Кивнув другим беженцам, он спросил, как с ними связаться. Мистер Шмидт покачал головой, остальные вздохнули.

– Тогда, да прибудет с вами мир, – сказал он, подбадривая их настолько, насколько смог найти в себе силы. Когда он вышел в вестибюль, там было еще больше народу, чем раньше. Прибыла новая волна беженцев, все с чемоданами, растрепанными волосами и угрюмыми лицами. По их словам, они спасали свои жизни, поскольку евреев в Берлине отправляли в лагеря, а евреев в Австрии депортировали в Польшу.

Ошеломленный Эрнест не понял, как добрался до тротуара на улице. Его родители. Получили ли они уже выездные визы? Были ли они отправлены в лагеря? А рядом с ним Мириам, зевая, сонно терла глаза.

– Куда мы идем? Еще так рано.

Холодный утренний воздух ударил в лицо, и он поежился. Его родители застряли в зоне военных действий, и он не знал, где найти безопасное укрытие для Мириам. Он не знал, куда идти.

Мимо него пробежали два рикши, нагруженные беженцами. Позади них, мистер Шмидт, искавший укрытие в церкви, забрался в грузовик. Подъехала коричневая машина и остановилась рядом с Эрнестом. Он услышал крик, но не смог разобрать слова. Затем из машины вышел китаец в черной куртке и черной кепке и отчаянно замахал ему рукой. Эрнест уставился на него, не в силах понять ни слова.

Затем он услышал имя. Ее имя. Шао Айи.

Он бросился к машине и заглянул в окно как раз в тот момент, когда оно опустилось, и на него уставилось ее прекрасное лицо.

– Привет, незнакомец. Я рада, что нашла вас раньше, чем вы ушли. Я хотела спросить, не согласитесь ли вы поиграть «Страйд» в моем клубе?

– Что? – Он не знал, что она владела клубом. Упоминала ли она об этом вчера? Шофер сунул ему что-то в руку. Открытка с музыкальным оркестром на сцене, сверкающей неоновыми огнями. Внизу был указан адрес на китайском и шесть английских слов: Ночной клуб «Тысяча и одно удовольствие». – О, да. Конечно. С удовольствием.

Ее лицо озарилось прекрасной улыбкой, и она посмотрела на его сестру и их чемодан.

– Тогда садитесь. Я отвезу вас обоих в ваше общежитие.

* * *

Так называемое общежитие представляло собой квартиру, расположенную в западной части Поселения, к югу от реки Сучжоухэ и в нескольких кварталах от ночного клуба. Айи сказала, что обеспечивала своих работников зарплатой и жильем, поскольку из-за потока беженцев с севера найти ночлег всегда было непросто. Все ее китайские работники, оркестр и танцоры бальных танцев жили в Старом городе, что ему не подходило, так как он был иностранцем. Поэтому она связалась с дядей своей лучшей подруги и сняла для него квартиру.

– И не переживайте. Я вычту арендную плату из вашей зарплаты, – сказала она.

Сколько ему будут платить, казалось, не имело значения – у Мириам была крыша над головой! Комната размером примерно двенадцать на двенадцать футов, без обогревателя и камина. Но там была кровать из бамбука, настенный календарь, деревянный стул и облупленный шкаф с двенадцатью квадратными ящиками без дверок. Общая кухня находилась в конце коридора, общий туалет – рядом с лестницей. В здании жило много китайцев, но некоторые комнаты были заколочены досками.

Айи велела своему шоферу проводить Эрнеста и Мириам в их квартиру. Сама она осталась в машине. По ее словам, если бы ее, китаянку, увидели с ним внутри здания, то это вызвало бы некоторые сплетни. Но она хотела, чтобы он начал работать в ее клубе через три дня, поскольку ей необходимо было время, чтобы найти фортепиано.

– Она хорошенькая, Эрнест, но не думаю, что я ей нравлюсь, – сказала Мириам, когда шофер ушел.

– Конечно же ты ей нравишься.

– Она неприветливая.

– Возможно, замкнутая, но не неприветливая. Но как только ты узнаешь ее поближе, то поймешь, что она очень добрая. Тебе здесь нравится? – Он подошел к окну и подергал щеколду. Она застряла. И все же, это была комната с крышей.

В широко раскрытых глазах Мириам отражалось отчаяние.

– Здесь только одна кровать.

– И что?

Мириам покраснела. Она была одного роста с ним, с длинными ногами и широкими плечами.

– Я не могу спать с тобой в одной кровати, Эрнест. Мне почти тринадцать.

Подростковый возраст, Эрнест был бы и рад дать ей немного уединения, но они больше не были в Берлине.

– Тогда тебе лучше не пинать меня под ребра. Хочешь пфаннкухенов?

– У тебя есть деньги, Эрнест? – Она надвинула на глаза свою шапку-ушанку. Мириам выглядела счастливее.

– Давай посмотрим. – Он открыл чемодан и порылся в своих ценных вещах: ручка «Монблан» и фотоаппарат «Лейка», которым он так дорожил. Он вытащил ручку.

* * *

Эрнест продал ручку за десять китайских фаби на тротуаре, а затем они отправились на поиски пфанкухенов. Но поблизости не было пекарен, только самодельные прилавки, торгующие рулонами шелка, плакатами и альбомами, и лавки, где продавались вязанные сумочки. Наконец, Мириам согласилась на суп из закусочной.

За четыре цента они купили две миски гречневой лапши, лучшего блюда, которое Эрнест ел с момента своего приезда. Он выпил до последней капли густой бульон, приправленный имбирем, чесноком, зеленым луком и рыбными хлопьями. Видя, как губы Мириам блестели от супового жира, его сердце разрывалось от счастья.

Ему нравился этот город, запах жаренного арахисового масла, неумолкаемый визг тормозов и автомобильные гудки, тихие переулки и роскошные, яркие отели. Теперь у него была работа и квартира. Однажды он сможет купить вилки и ложки, ножницы и бритвенные лезвия, пальто и жилетки. Сможет купить для Мириам вкусные закуски и ботинки, оладьи и лапшу. Он сможет выжить.

Он собирался играть на фортепиано в ее клубе. Айи, сначала нисходящий звук, потом восходящий. Он хотел узнать о ней больше, о ее радостях и страхах, ее увлечениях, любимой еде и напитках, о ее любим цвете.

«Бывает такая любовь, которая поражает подобно молнии; она ослепляет вас, но в то же время открывает вам глаза, чтобы увидеть мир по-новому». Ее светом освещена тропа.

Глава 10

Осень 1980

Отель «Мир»

Две женщины подошли к моему столику, одна китаянка, вторая – иностранка. Китаянка, моя племянница, скрывает шрамы от ожогов на лице за большими очками; другая, как я понимаю, документалист. На вид ей за тридцать, высокая, в широкой ковбойской шляпе, коричневой кожаной куртке с длинной бахромой на рукавах, коричневой сумкой с такой же бахромой, и даже подол ее жилетки, выглядывающий из-под куртки, украшен густой каймой бахромы.

– Тетя. – Феникс, моя племянница, но также мой адвокат, консультант и частный детектив, похлопывает меня по плечу. – Это мисс Скарлет Сореби, документалист. Она только вчера прилетела из Лос-Анжелеса.

Вблизи, лицо документалиста обладает приятной мягкостью, но ее яркие глаза поражают меня, ослепив словно фары в тумане. Я снова нервничаю, хотя не должна. В конце концов, маловероятно, что она откажется от моего предложения.

– Приятно с вами познакомиться, мисс Сореби, – говорю я.

– Взаимно, мэм. – Она снимает шляпу и садится на стул напротив меня, бахрома ее сумки взлетает вверх, едва не задев мое лицо, но она этого не замечает. Она вежлива, выражает свою благодарность за оплаченный билет и проживание в отеле, а также свою взволнованность нашей встречей. Она не спрашивает, но, должно быть, задается вопросом, почему я заставила ее проделать весь этот путь из США.

Я натянуто улыбаюсь. Возможно, меня окружало слишком много учтивых деловых партнеров, а может, я упрямо держалась своих убеждений и уже отвыкла общаться с иностранцами, но мне трудно сравняться с ней. Ее ковбойский наряд несомненно отвлекает, потому что, на мой взгляд, людям, которые носят такую одежду, еще предстоит повзрослеть. И голос у нее резкий, слишком высокий, как будто она привыкла перебивать других, а в ее акценте улавливаются жуткие нотки протяжного говора южан, который я надеялась никогда больше не услышать.

Непрошенная волна грусти накрывает меня. Я смаргиваю навернувшиеся на глазах слезы, мисс Сореби пристально наблюдает за мной.

– Прошу прощения, – поспешно извиняюсь я. – Я не услышала, что вы сказали.

– Да я лишь сказала, что навела кое-какие справки о вас перед полетом, мэм. Я слышала, вы владеете международной гостиничной компанией, в портфолио которой входит множество отелей по всему миру. Вы ведь гражданка Канады? Американцам еще предстоит узнать о вас. В США не публиковали ни одной статьи о вас или вашей фотографии. Вы, пожалуй, самый непубличный миллиардер в мире.

Она пытается подружиться со мной.

– Я уже стара и не стремлюсь к славе, как раньше. Но, мисс Сореби, вам, должно быть, интересно, почему я попросила о личной встрече с вами. Позвольте мне объяснить. Когда моя племянница рассказала мне о выставке, которую вы организовали в Лос-Анжелесе, я была впечатлена. Это удивительно, что вы взяли интервью о евреях, которые выжили в Шанхае во время Второй мировой войны, и рассказали истории стольких людей. Один из них мне очень дорог. Я бы хотела предложить вам возможность снять документальный фильм об этом особенном человеке, поскольку Феникс сказала, что вы опытный документалист.

– Это было бы чудесно. И кто этот особенный человек?

– Эрнест Рейсманн. Я слышала, вы посвятили ему целый раздел.

– Мистер Рейсманн. – Кивает она. – Конечно. Он был одним из главных персонажей выставки. Он был героем, легендой Шанхая сороковых годов. Многие люди, у которых я брала интервью, были ему благодарны. Они говорили, что он был самоотверженным и у него было золотое сердце.

Я улыбаюсь, но сдерживаю остальные эмоции.

– Я слышала, что вы нашли более дюжины его фотографий.

– Так и есть. Я нашла целую сокровищницу фотографий о Шанхае сороковых годов. Очень интересные фотографии, но я не все показала на выставке. Кое-что я привезла с собой. Если хотите посмотреть, могу их вам показать.

Почему-то слово «фотографии» застряло у меня в голове.

– Я бы с удовольствием на них взглянула. И если вы не против, я бы хотела посмотреть и на те, что были представлены на выставке. К сожалению, у меня не было возможности посетить ее.

– На самом деле я привезла с собой много документов. Так, посмотрим. – Она достает из своей сумки с бахромой картонную папку, вытаскивает из нее блокнот и открывает на определенной странице.

Я задерживаю дыхание. Мне не стоит нервничать. Она не могла найти ничего такого, чего я бы уже не знала.

– Мистер Рейсманн, верно? Вот его биография. Согласно моим исследованиям, евреи в Берлине столкнулись с бесчеловечными погромами после «Хрустальной ночи»^[2]. Им было велено убираться из Германии, иначе они рисковали быть отправленными в концлагеря, но многие страны с неохотой принимали их у себя. Поскольку мир закрылся перед ними, около восемнадцати тысяч евреев оказались в Шанхае. Мистер Рейсманн был одним из тех беженцев. В то время ему было девятнадцать лет.

Феникс прижимает кулак к своим губам, мне хочется закрыть глаза. Прошло так много времени с тех пор, как я слышала, чтобы кто-то говорил об Эрнесте.

– Верно. Он был на год младше меня.

Бахрома на рукавах куртки мисс Сореби колышется, когда она продолжает:

– Мистер Рейсманн вырос в двухкомнатной квартире, располагавшейся в районе Митте в центре Берлина и большую часть времени проводил в музыкальной консерватории, пока его не отчислили за то, что он еврей. Он был одаренным, оптимистично настроенным юношей. В школе всегда приходил на урок первым и уходил последним. Подрабатывая в кабаре, он угощал своих друзей пивом. До тех пор, пока все кабаре не отказались нанимать его. Его родители потеряли работу в университете. Два его дяди покончили с собой от отчаяния на фоне растущей враждебности в Берлине. Его старшая сестра, многообещающая художница, которая выставляла свои работы в известной галерее, от голода украла банку оливок, ее поймали и забили до смерти члены группы Гитлерюгенда. Ее тело оставили в мусорном контейнере, пока вся семья искала ее несколько дней.

Он рассказывал мне об этом, но все равно дрожь пробегает у меня по спине.

– Продолжайте.

– Жизнь в Шанхае для него и его сестры была другой. Так, подождите. Мириам Рейсманн. Все верно? Они вместе приехали в Шанхай. Они были очень близки, и он ее очень любил.

Мое сердце на мгновение замирает.

– Мистер Рейсманн нашел работу в ночном клубе сэра Сассуна.

– В моем ночном клубе. «Тысяча и одно удовольствие».

– В вашем ночном клубе? Боже. Это правда? А на выставке я сказала другое. Я что-то неправильно поняла? Как могла женщина владеть ночным клубом в Шанхае в сороковые годы? Я считала, что у многих китаянок были деформированы ступни.

Наивно с ее стороны строить предположения обо мне.

– Вы правы. У многих, но не у меня. Я не была обычной китаянкой в сороковые годы.

Мисс Сореби потирает висок, ее голос становится тише, когда она произносит:

– Извините. Прошу меня простить, если я ошиблась. Я записала только то, что мне рассказывали.

– Меня не было на выставке, что вполне объяснимо. Но упоминали ли ваши собеседники обо мне? О китаянке, которая связалась с Эрнестом? – интересуюсь я.

Она колеблется.

– Мне нужно подумать об этом, мисс Шао.

Но по выражению ее глаз, я могу сказать, что она лукавит.

– Вы верите в то, что вам рассказали?

Кое-что не изменилось во мне за последние сорок лет. Я по-прежнему переживаю о том, что думают обо мне другие.

– Ну…

Я делаю глубокий вдох. Мне стоило рассказать о своем подарке раньше, а теперь это будет выглядеть, как взятка.

– Мисс Сореби, я забыла упомянуть, что, если вы согласитесь снять документальный фильм о мистере Рейсманне, я безвозмездно передам вам в собственность отель «Мир».

У нее отвисает челюсть.

– Этот отель?

Я вижу, что она понимает ценность этого. Открытый в одна тысяча девятьсот двадцать девятом году, отель «Мир» первоначально назывался «Китай-отель». Номера для гостей располагались с четвертого по девятый этаж внутри высокого Дома Сассуна. Этот отель многие еще называют «Уолдорф-Астория Востока», он является ценным активом в культурном, историческом и финансовом отношении. За пятьдесят лет, прошедших с момента его открытия, у отеля были разные владельцы: сэр Виктор Сассун, националистическое правительство и прояпонское правительство Ван Цзинвэя, а теперь это моя собственность. Я провела частную оценку, которая показала, что он стоит по меньшей мере десять миллионов долларов.

– Но у меня есть просьба. Вы должны выслушать мою историю.

– С большим удовольствием, мисс Шао. – Она поворачивается к своей сумке с бахромой и пытается что-то достать, но останавливается. У нее трясутся руки. Мое предложение застало ее врасплох, и она очевидно еще не знает, как реагировать. – Для меня большая честь снять этот документальный фильм о мистере Рейсманне, но я должна внести ясность, и не хочу показаться грубой, мисс Шао, но как документалист, я не вправе искажать правду или переписывать историю.

– Разумеется. Стало быть, вы должны узнать мою историю.

– Но зачем отдавать в дар этот отель? Вы же знаете его ценность. Он стоит тысячи документальных фильмов.

– Я уже говорила вам, что мистер Рейсманн очень дорог мне, и я, как вы видите, одноногая старуха. Я лишь хочу, чтобы перед смертью у меня не осталось сожалений.

Она недоверчиво наклоняет голову.

– Я изложу это в письменном виде, если у вас по-прежнему остаются сомнения. И еще кое-что, мисс Сореби. Пожалуйста, сделайте мне одолжение и не называйте меня «мэм».

– Конечно, мисс Шао. – Она улыбается, чтобы меня успокоить или, возможно, попытаться забыть нелестное описание моей связи с Эрнестом, которое она слышала.

Я откидываюсь на спинку своего инвалидного кресла.

– Первое, что вам нужно знать, юная леди, это правду: в Шанхае, если вы женщина и владелица бизнеса, вы не можете пройти через туннель с пауками и не набрать в волосы паутины.

* * *

Я была седьмым и самым младшим ребенком в семье Шао, одной из самых богатых семей Шанхая, и люди называли меня зеленым листом, растущим на золотой ветви, Цзинь Чжи Юй Е. Мой прославленный дед, чье имя было у многих на устах, в конце девятнадцатого столетия благоустроил грязный город Шанхай и основал множество предприятий: железнодорожную компанию, телеграфную фирму, крупное совместное предприятие по производству чугуна и стали и университет, известный и по сей день. Он был премьер-министром распавшейся династии Цин. Когда он умер, в его похоронной процессии приняли участие официальные лица и послы из России, Великобритании, Германии, Соединенных Штатов и даже Японии. Она протянулась от западного конца Нанкинской улицы до реки Хуанпу. Он оставил моей семье огромное состояние, на которое мы жили, а также наследие старого уклада, которому мои братья, казалось, были слишком счастливы следовать.

Мой отец, который жил как типичный денди, был неустрашимым мэром Шанхая в течение многих лет, прежде чем пристрастился к опиуму. Я плохо его помню; но все мои воспоминания о нем были неприятными, включая его приступы гнева. Возможно, он чувствовал угрозу со стороны моей матери, которая была старшим ребенком могущественного военачальника. Женщина с деформированными ступнями, но отличная лыжница, которая совершала поездки в Альпы, она была известна своей проницательностью и хитроумными финансовыми манипуляциями. Благодаря ей большая часть богатства моей семьи была припрятана от отца, находившегося под влиянием опиумной зависимости.

Ребенком я росла в закрытой резиденции, воспитывалась пожилой наставницей, которая читала лекции о послушании и семейной чести, меня баловала армия слуг, и я была ограждена от гнусности и насилия мира. В молодости я была материалисткой, обожавшей платья и сумочки, губную помаду и всеобщее внимание. Но как только я начала понимать некоторые вещи, то узнала, что мое будущее предопределено: я выйду замуж за Ченга, моего двоюродного брата, а после свадьбы стану матерью и произведу на свет как можно больше детей. В детстве я не знала другой жизни и соглашалась с этим планом, поскольку его устроила для меня мама, но он стал самым большим горем в моей жизни.

Думаю, что моя жизнь сложилась бы иначе, если бы я никогда не услышала джаз в доме моей лучшей подруги Эйлин. С первых аккордов, я стала ярой фанаткой. В Шанхае не было популярной музыки в том смысле, в каком вы ее сейчас знаете. Когда я родилась, в нашей культуре не существовало музыкальных записей. Я умоляла маму отправить меня в среднюю школу Сент-Мэри-Холл, где училась Эйлин, частную школу для девочек под управлением американских миссионеров, чтобы я могла больше слушать эту музыку. Мама души во мне не чаяла, поэтому, несмотря на возражения остальных членов семьи, меня зачислили.

В школе я притворялась больной во время чтения произведений Элизабет Баррет Браунинг и Эмили Дикинсон и пряталась в просторной аудитории из красного кирпича, слушая Луи Армстронга и Дюка Эллингтона и восхищаясь их сенсационными продажами пластинок. Я решила, что делать со своей жизнью: стать предпринимателем, как Элизабет Арден или Коко Шанель. Стало быть, уместно сказать, что литература научила меня западным традициям, но американский джаз вдохновил меня стать деловой женщиной.

Еще учась в школе, я воспользовалась своим значительным содержанием и сделала свои первые инвестиции, тайные инвестиции, в звукозаписывающую компанию, которой управлял двоюродный брат. Компания обанкротилась, и я потеряла все свои деньги.

Затем случилась трагедия: мать погибла в результате несчастного случая, что стало тяжелым ударом после смерти моего отца за год до этого. После ее похорон я плакала, пока мои братья и сестры один за другим уходили из моей жизни. Мой второй брат присоединился к националистической армии Чан Кайши, чтобы спрятаться в глубинке страны; мой третий брат разорвал семейные узы, чтобы стать буддийским монахом; четвертый – умер от лихорадки; а моя единственная сестра сбежала с магнатом, торгующим фарфоровыми унитазами в Гонконге. Когда начался кошмар войны, Эйлин сбежала в Гонконг, горничных, которые баловали меня, переселили, и я осталась с двумя братьями, женихом и без банковского счета.

Двоюродный брат, тот самый, в чью звукозаписывающую компанию я вложила день, помог мне приобрести джазовый ночной клуб, и я начала работать. В течение двух лет я управляла клубом, сталкиваясь со множеством проблем, пока не встретила Эрнеста. И моя жизнь изменилась навсегда.