Где-то гремит война

Восемь километров тянется стена из выщербленного ветрами, щелястого гранита.

Когда-то, давным-давно, прошел по Ознобихинскому перевалу пожар. Сгорело все до кустика. Даже земля, лежавшая в расщелинах и на террасках, выгорела. Сейчас на перевале нет ни одного живого дерева. Черные сучкастые остатки обгоревших лесин и высокие пни маячат на таких же черных скалах. Лишь кое-где виднеются плешинки мышастых мхов. На карнизах скал висят, как ласточкины гнезда, растения, по-здешнему – горная сарана, или дикая репа, на самом же деле карликовые кактусы.

В распадках так и сяк валяется обгорелый и оттого долго не гниющий листвяк и пихтач. Только березняк иструхлявился, развалился. У ручьев краснеют шапки цветов дикой примулы, а на трухе да на занесенной в расщелины пыли растет лишь кое-где травка да кустится тонкий малинник, потрескивает на ветру спутник всех пожарищ – кипрей.

Кипрей уже отцвел. Открылись его узенькие стручки, из которых порхнуло по щепотке светленького пуха. Ветер разносит этот пушок по голым скалам, скатывает в валики. Веревками свисают эти валики с камней, цепляются за обгорелые деревья, падают в реку, и кажется, что на Ознобихинском перевале все еще не затух пожар, распадки ущелья все еще дымятся.

Из дымка выползают змеи и клубками лежат на нагретых камнях.

Возле поворота, в узкой гранитной дыре, судорожно бьется речка Ознобиха. Бьется устало и озлобленно. Даже попав в Мару, она все еще беспокойно пошевеливает вспененным хвостом. И долго голубоватою змеей ползет Ознобиха по Маре, прежде чем в ней растворится.

Вечерней и утренней порой или в жаркий солнечный день, когда светловодную рыбу – хариуса, ленка и тайменя – одолевает водяной клоп, здесь слышен беспрестанный плеск, будто из пугачей стреляют. Хвосты тайменей раскаленными мечами рубят отливающую синевой струю Ознобихи. Хариусы, осатаневшие от клопиных укусов, сигают, бьются о воду.

Только поздней ночью затихают хлопки и всплески. И тогда явственно слышно, как дробно рассыпаются брызгами ключи, выбегающие из скал на верхних навесах, яростно клокочет Ознобиха и ворчит забросанная камнями, непокорная Мара.

Возле речки Ознобихи нет ни смородинника, ни черемушника. Она так же неприветлива, обнажена, как и скалы, родившие ее. Но, должно быть, в средине этих с виду мертвых скал, в темных тайниках, хранится что-то целебное. При выходе многих ключей накипели сероватые и ржавые наросты, похожие на березовую губу.

По-здешнему это называется каменным маслом. Рискуя жизнью, самые отчаянные знахари карабкаются на скалы, отколупывают каменное масло и пользуют им от всех немочей деревенский люд.

Мара виляла меж камней, торчавших то там, то тут из воды, прикидывалась тихоней, а потом, словно вспомнив о своем крутом нраве, вдруг сердито бросалась на скалы, с шумом била, как таранами, бревнами о камни. Бревна устрашающе гудели, образовывали тороса, набивались в расщелины, оседали на камнях и многочисленных перекатах. Только самые скользкие, самые юркие бревна проскакивали эти восемь километров, да и они выплывали из этой дыры побитые, с облупленной корой, с отколотыми ощепинами.

Ознобиха! Хорошо тем людям, которые могут проплыть мимо нее быстрехонько, не оглядываясь, а еще лучше тем, кто может обойти гиблое место стороной. Но сплавщикам этого делать нельзя. У сплавщиков возле Ознобихинского перевала самая трудная работа.

Каждый год к перевалу высылали людей на помощь молевой бригаде. А нынче их здесь почему-то не оказалось. Трифон Летяга все больше хмурился, но еще надеялся, что люди придут, и обнадеживал своих товарищей. Они ругались и кляли начальство, Ознобиху и всех, кто подвернется под руку. Всем хотелось поскорей отсюда выбраться.

С утра до позднего вечера слышался сплавщицкий напев у Ознобихинского перевала. И уже без шуток, присказок, которые, как звенья цепи, целый день вяжутся к незамысловатому «Ой, да еще разок!».

Шли дожди. Под скалами по утрам лежал застойный туман и кружились лепехи шипучей пены. Только к полудню туман поднимался по расщелинам и распадкам к самым вершинам. Но и в вязком тумане слышалось:

 
Он, да еще разок!
О-о-ой, да еще разок!
 

Катились с камней бревна, гулко сшибались, громыхая и бухая. Бестолковыми табунами кружились подле утесов, в суводях и водоворотах и снова наползали одно на другое, образуя высокие тороса.

Подводные камни

Третий день казенка стоит на одном месте, там, где зачинается Ознобихинский перевал. Он вздымается разом, без обычных мелких каменных быков, без скалистых обнажений, завешанных космами мха и затянутых кустарником. Вот он встал, горбом подпер облака, непоколеблемый, великий, и вся округа с лесами, зелеными седловинами робко приникла к его подножью и несмело выкидывает полоски зелени на траурно-мертвый камешник.

Плот спустили метров на триста вниз, причалили к левому лесистому берегу. Ночью Ильке спать почти не пришлось. Он жарким смольем топил в сушилке печку и развешивал одежду сплавщиков.

Сплавщики ушли работать рано утром. Илька лег спать, а когда проснулся, дождя уже не было. Дул ветер, растеребливал клочья тумана, вплетал в него нити клейкого пуха. Потом туман рассеялся, и мальчишка увидел на другой стороне реки медведя. Он стоял посреди обгорелого валежника в распустившемся кипрее и с неприязнью смотрел на казенку.

Архимандрит бегал по плоту, но вдруг поднял голову, заметил медведя и сначала задом, а потом, как заяц, прыжками ринулся в барак под нары. Илька забренчал топором о ведро. Медведь ухнул и заковылял по скалистой расщелине вверх, треща валежником. На пути медведю попался горелый пень. Он трахнул по нему лапой и с интересом наблюдал, как одряхлевший пень рассыпался, кувыркаясь вниз, пока не шлепнулся в воду. С горы медведь еще раз оглянулся на плот, изо всех сил рявкнул для острастки и скрылся.

– Ишь ты, мохнозадый, в каком месте прижился! – произнес Илька, проводив медведя взглядом, а про себя со страхом подумал: «Что, если он переплывет реку да на плот влезет!»

Мальчишка проверил на всякий случай задвижку в бараке, она показалась ему ненадежной. И он пожалел о том, что сплавщики работают далеко от казенки, метр за метром очищая реку, метр за метром продвигаясь вперед по порогу.

Лес стоял на пороге плотно. Бревна громоздились одно на другое, выпирали на клешнятые утесы, стояли торцом, и ветер коробил на них сырую обшарпанную кору.

Илька пошел на берег собирать дрова и как бы ненароком добрел до бригады. Дождавшись перекура, он подсел к мужикам и рассказал им про медведя.

– Потревожили мы его, – сказал Трифон Летяга, – вот он и корчует пни. Стращает нас: дескать, смотрите, какой я громило, и убирайтесь. Ты его не бойся. Он зверь хотя и могутный, но людей боится – пальнуть могут. Откуда ему знать, что сплавщики одними камбарцами вооружены.

Исусик кряхтел, подвязывая ремешками расплывшиеся бахилы у щиколоток и под коленками. Всю ночь маялся с этими бахилами Илька, а высушить не мог. К печке близко их сунуть нельзя – коробит кожу, в стороне они не сохнут. И что человеку неймется! Взял бы сапоги и работал, так нет, он в мокрой обуви уходит каждый день, но спецовку не требует.

Покурив, сплавщики начали разбирать залом. Ниже гремел и бесновался порог, состругивая камнями клочья пены с обезумевшей реки.

А это был еще первый и не самый большой порог. Впереди, у нижнего мыса Ознобихинского перевала, сплавщиков ждал Ревун – самый сильный, самый страшный порог. Там скапливался лес, и там была громадная, почти непосильная работа.

Залом из бревен сплавщики не раскатывали, а долго щупали баграми, выискивали и, наконец, видимо, нашли бревно, которое, будто клин, держало всю сгрудившуюся древесину. Воткнув багры, мужики, мерно раскачиваясь, затянули:

 
О-о-ой, да еще разок!
 

Бревно медленно, сантиметр за сантиметром выползало, как заноза, из твердого тела земли. Вот показалась вершина бревна, мокрая, облепленная галечником, напоминающая узкую голову барсука.

Сплавщики запели сильней и дружней: «Взяли! Взяли! Взяли!» И разом дрогнул залом, затрещал, начал распадаться. Бревна плотом двинулись вниз, переворачиваясь, выныривая, ломая тонкие лесины, швыряя лиственные чурбаки.

Гул, скрежет, грохот! Сплавщики, словно акробаты, перепрыгивая с бревна на бревно, побежали на берег. Трифон, воткнув багор в толстую лесину, сиганул, как циркач.

И не зря же дана ему фамилия – Летяга!

Перебирая длинными ногами по бревнам, мчался Дерикруп.

Грузно шли один за другим братаны, взяв камбарцы под мышку, как это делают пешие люди во время ледохода. Провалишься – багор не даст уйти под бревна, послужит на долю секунды опорой, достаточной, чтобы выскочить из воды.

Спокойно и несуетливо уходил с бревен Сковородник – потомственный сплавщик. Губа у него уже не отвисала, а строго поджалась, весь он напружинился, подобрался. И никто бы не узнал в этом собранном, расчетливом в каждом движении человеке сонного, леноватого Сковородника.

Оскользая на бревнах, бежал Исусик и скороговоркой повторял: «Господи, спаси и сохрани!»

А бревна рассыпались и покачивались довольнехонько на вихрастых волнах.

Исусика относило. Но на это пока никто не обращал внимания. Дело привычное. Каждому из бригады за день приходится сотни раз прыгать по лесинам, обваливаться.

Работа на сплаве – это бой. Трифон Летяга только крикнул раздраженно:

– Багор! Баго-о-ор!

Исусик послушно сунул багор под мышку, перепрыгнул на толстое бревно. Это была листвень. Кору с нее содрало, осталась лишь скользкая, как мыло, заболонь. И тут подвели Исусика бахилы. Они коснулись осклизлого бревна. Самый момент оттолкнуться, перепрыгнуть, но подошвы бахил забуксовали. Исусик взмахнул руками, выронил багор, упал на бревно. Листвень и без того идет почти вся в воде, а тут и вовсе осела под тяжестью человека… Стала поворачиваться, и вдруг закружилось бревно, перевернуло человека, швырнуло головой в воду.

– Спаси-и-ите! – завопил Исусик, вынырнув.

Никто еще не успел ничего сообразить, еще крик Исусика не поднялся до скал, а Трифон Летяга уже птицей мчался на выручку. Он делал саженные прыжки, танцевал на вертящихся бревнах, перебирая ногами, и снова перепрыгивал. Вот он попал на толстое сосновое бревно, расколотое посредине, и начал толкаться багром, точно под ним был плот. Он догнал Исусика, ухватил его за шиворот, выдернул на свое бревно.

Но камни порога были уже рядом. Они выставили остро заточенные зубья, готовые щепать, рвать на куски все, что попадет. И тогда Трифон сбросил Исусика с бревна, сам прыгнул в воду, поймал утопающего и, коротко взмахивая правой рукой, ринулся в сторону от лесины. Спасительные, привычные сплавщику бревна сделались опасны. Попади между ними в пороге затискают, изомнут, растащат по кускам.

Люди бегали по берегу, ругались, махали руками, выкрикивали бестолковые советы. И вдруг ни с того ни с сего Дерикруп побежал по берегу, затем по бревнам поперек реки.

– Куда-а? Куда-а? – заорали все разом.

Братан Азарий с непостижимой для него проворностью сбросил куртку, сапоги и пустился догонять Дерикрупа, дядя Роман тормошил Ильку:

– Лодку, лодку-у! – Он хватался за сердце, семеня по берегу к казенке.

Быстрый на ногу Илька обогнал его, прибежал к плоту, столкнул лодку и упал в нее. Он успел заметить, как Азарий догнал длинноногого Дерикрупа, схватил его и нырнул с ним под бревна. Лесины косяком пронеслись над ними, Азарий потащил на берег нахлебавшегося воды Дерикрупа. Не знал еще Дерикруп, что самоотверженность без умения сама по себе ничего не стоит.

Трифона и Исусика уже не было видно.

– Дядя Трифон! Дядя Трифо-он! – захлебывался Илька, суматошно работая веслом.

Лодку потащило к правому берегу, где течение было мощнее.

– Дядя Трифон, дядя Трифон! – кричал мальчишка.

А впереди грохотал порог и бились о камни бревна, вставая свечой или исчезая в кипящей воде. Илька рванулся с лодкой к левому берегу, где суетились, бегали и кричали сплавщики.

– Туда, туда! – замахали мужики на порог, и мальчишка понял, что заворачивать к мужикам некогда, что дорога каждая секунда.

Стало быть, надо мчаться в порог одному.

– Дядя Трифон! – с отчаянием закричал Илька и оцепенел, заметив, что лодку начинает стукать бревнами и тащить на скалы. Илька затарабанил веслом, пропуская мимо мокрые, бешеные бревна.

С берега несся трубный голос Гаврилы:

– Илья, спокойней! Илюша, спокойно!

Да, надо было спешить, но спешить спокойно, иначе бревна притиснут к скалам, раздавят лодку в щепки.

– Левей! Левей!

– Милай, гляди, – долетел до Ильки голос дяди Романа, и по голосу старика мальчишка догадался: теперь уже боятся не только за Трифона Летягу, но и за него.

Однако не зря же Илька вырос на реке. Не зря он уже девяти лет ходил на шесте в лодке. Не зря же тонул раз двадцать и не утонул. Илька расталкивал бревна, направляя лодку меж камней, и внезапно увидел Трифона Летягу с Исусиком.

– Дядя Трифон, я чичас! – крикнул Илька, но никто не отозвался на его крик.

Вот у кого надо было учиться Дерикрупу умной самоотверженности – у бригадира. Затащив Исусика за камень, высунувшийся из воды, бригадир ухватился за выступ и висел в воде. Исусик намертво вцепился в него.

Трифон Летяга сквозь стиснутые зубы просил:

– Не души! Не души-и!

Бревна ударялись об источенный водою камень и углом расплывались по сторонам. В воде болталась брезентовая куртка Трифона, волосы залепили ему глаза.

– Не души! – умолял, грозился и уже хрипел бригадир. – Не души!

Слабели руки Трифона Летяги, изнемог бы он и оторвался от камня, но левая нога нащупала что-то твердое, должно быть, другой камень, и Трифон уперся в него. Рядом он видел расширенные глаза Исусика. Ошалев от страха, Исусик пытался залезть на Трифона и топил его, тогда Летяга ударил Исусика ребром ладони по шее.

– Аа-а уб! – захлебнулся Исусик, хватив воды, и одна рука его беспомощно разжалась.

Трифон поймал его за волосы, из последних сил подтянул к себе и прижал податливую голову сплавщика под мышкой.

На это он израсходовал остатки сил. Мускулы слабели, в голове мутилось, пальцы соскальзывали с обжигающего камня. Он до крови закусил губу.

Все: небо, Мара, зеленый лес – уходят.

Темнота! Сил нет.

И вдруг неожиданный, тонкий, надорванный голос, в котором смешались боль и ужас:

– Дядя Трифон!

Бригадир открыл глаза: из-за камня летела лодка.

– На борт! – прохрипел Трифон Летяга, и мальчишка понял его, послушно навалился на другой борт лодки. Бригадир рыбиной метнулся к лодке, ухватился за нее одной рукой, а другой держал Исусика. Илька увидел на пальцах бригадира кровь, заметил, как свело их судорогой. Он торопливо погреб мимо камней, мимо бревен. Струя повернула лодку, порог злобно швырнул ее к левому берегу, где метались сплавщики. Они побрели навстречу, подхватили лодку, людей.

Исусик не отцеплялся от Трифона Летяги. Тот с силой разнял его руки, отшвырнул и вытянулся на берегу, лежал на камнях, тяжело, с присвистом дыша. Рядом валялся мокрый, скомканный Исусик. Возле него хлопотали мужики.

Исусик медленно открыл тусклые глаза, оглянулся, сморщился и вдруг заскулил:

– Господи! Господи! За кусок за несчастный погибаешь! Да пропади он, этот сплав, эта река и все на свете! Господи! Мужики, ребра-то целы ли у меня? Господи! Шея, шея штось не вертится. Не ранета? Господи! Пресвятая богородица! Так вот, без причастия и погубишь душу. А голова? Голова как? – Он болезненно икал, корчился.

Трифон Летяга тяжело приподнялся, сунул два пальца в рот, и из него рванулся мутный поток. Потом он долго сморкался, зажимая то левую, то правую ноздрю. После этого бригадир принялся молча разуваться. Мужики виновато притихли.

Дерикруп лежал чуть в стороне, не привлекая к себе внимания. Его сильно ушибло бревном. Гаврила подошел к нему и глазами спросил: «Ну, как ты, горемыка?» Дерикруп так же взглядом отослал его назад: «Иди, дескать!»

Гаврила сочувственно покачал головой, глядя на изможденного студента:

– Дурень! Скажи, нет?

Гаврила вернулся к товарищам. Трифон Летяга молча отжал штаны, куртку, портянки и, разбросав их на камнях, снова лег, вытянулся.

– Надо бы руки перевязать, Трифон! – несмело подал голос дядя Роман.

– Чего? – не понял бригадир и посмотрел на руки.

На суставах клочьями висела кожа, пальцы кровоточили. Трифон Летяга откусывал крепкими зубами лафтаки кожи и, сплевывая их, зло бросил одно-единственное слово:

– Дохлятина!

И хотя он вовсе не смотрел на Исусика, все поняли – это о нем.

Исусик натужно икал и, то и дело вытирая с лица слезы, которые градом текли от удушливой рвоты, с перерывами вопил:

– Первый, значит, сигаешь с бревен, первый! А люди тони, да?.. Вот… Сгинул бы… Отвечал бы…

– Замри, ты! – замахнулся на него всегда сдержанный и молчаливый Азарий.

Трифон Летяга буркнул:

– Не тронь его, Зоря. Он в Бога верует и в копейку, почти что святой, – и сердито добавил, показывая на бахилы, из которых текла вода: – Если еще раз увижу тебя на работе в этих клоподавах, голову оторву!

– Сыму, сыму, будь они прокляты! Сыму. – Исусик тут же начал развязывать ремни.

Илька сидел рядом с Трифоном Летягой, и никто не обращал на него внимания. По лицу мальчишки текли слезы. Он размазывал их рукавом, старался негромко шмыгать носом. Отчего плакал Илька, он и сам не смог бы объяснить. Он и старался не плакать, но слезы все равно катились и катились. Наверно, оттого, что сейчас ему по-настоящему сделалось страшно. Илька тоже сшиб на суставах кожу, должно быть, о камни или бревна, когда их расталкивал, но боли не чувствовал.

Трифон Летяга внимательно поглядел на Ильку, взъерошил ему волосы:

– Ну а плакать-то зачем? Э-эх, ты!

Илька приник к нему.

– Утонул бы так… Вон моя мамка насовсем утонула… Не шутка…

Рука Трифона Летяги дрогнула, он с трудом прокашлялся, легонько отстранил Ильку от себя и начал рывками обуваться, наматывая мокрые портянки. Обулся, встал.

– Ну, хватит сидеть, работа не ждет! Ты, – повернулся он к Исусику, – айда в барак, отлежись.

– А сам-то как же? – с поддельным участием спросил Исусик и быстренько начал собираться, соображая, уж после такого бедствия не обидят и за этот день насчислят ему зарплату, как и всем.

Бригадир зябко поежился, со свистом втянул воздух синевшими губами и сказал, ни к кому не обращаясь:

– Вылакали вот водку! Сейчас бы стакашек не мешало. – И пошел впереди бригады, немного косолапый, кряжистый и строгий.

Люди двинулись за ним и принялись работать, разбирать следующий залом. И снова понеслась над рекой песня, и снова, бухая о камни, перевертываясь, сшибаясь, поплыли бревна вниз по реке.

Работа, работа, работа…

В сушилке

В сушилке плавал пар. Было жарко и душно. Илька часто выскакивал на улицу и тряс подол рубахи, чтобы охладиться. Чугунная печка с продырявленным коленом сердито гудела и выбрасывала черный дым. От стены до стены сушилки на скобах лежали закопченные жерди, и на них топорщились задубевшие под дождем брезентовые штаны и куртки сплавщиков. Постепенно они просыхали, делались мягче. Вокруг печки на чурбаках лежала обувь и колыхались от жары проношенные до дыр холщовые портянки.

Пахло смольем и гниющим сеном. Сено сплавщики клали вместо стелек в сапоги. Но запах пота забивал все остальное. Сушилась рабочая одежда, а она всегда и всюду пахнет потом.

Ильку долил сон. Стоило ему присесть, сложить руки на коленях, и голова сама валилась на грудь. Илька встряхивался, выскакивал на холодок и макал голову в воду.

Спать нельзя. Нужно к утру высушить всю одежду. Для этого необходимо шуровать и шуровать печку.

Гудит печка, фукает в дыры пламенем смолье. Тут уж смотри в оба. Затлеет портянка, обуглится – и разом займется оплывшая смолой постройка. Спать нельзя! Нельзя оставить сплавщиков без спецодежды.

Медленно возвращаются мужики с работы. Идут, растянувшись цепочкой, молчком прислоняют багры к стене барака и валятся в мокрой одежде на нары. Илька только теперь и заметил, что сплавщики часто пошевеливают пальцами, стараясь разжать их. Но пальцы судорогой собирает в кулак.

Илька робко и сочувственно наблюдает за поверженными усталостью мужиками, боясь предложить им еду.

Трифон Летяга не залезает на нары, должно быть, страшится, что ляжет и не подымется до утра. Он минут десять сидит на пороге барака, вытянув ноги и уронив руки. Потом обводит ввалившимися глазами товарищей и мрачно роняет:

– Мокрую одежу снять! Всем обмыться в реке. Ужинать – и на отдых!

Мужики с кряхтеньем встают, пощелкивают суставами. Один Исусик делает вид, будто ничего не слышит.

– Тебе особую команду подавать?

Исусик брюзжит, сползая с нар:

– Чисто фетфебель, этот Летяга! Пристанет как банный лист, – и, обозлившись окончательно, завывает: – Сам хлещись в реке! Я и так целый день в воде прею, как мочало. Игрушкино дело…

Но он все-таки раздевается и для вида плещет себе в лицо. Трифон Летяга, искоса наблюдая за ним, кивает головой на воду:

– Столкну с казенки!

Исусик окончательно выходит из себя, принимается громко пушить всех на свете, не трогая только Богородицу, но до пояса все же обмывается.

После этого мужики вяло ужинают и ложатся спать. Засыпают они разом, и, кроме дяди Романа, никто ночью не ворочается.

Илька с предосторожностью, совершенно излишней, ходит на цыпочках по бараку. Он собирает мокрую одежду, гасит лампу и отправляется на всю ночь в сушилку. За ним семенит лохматая собачонка. В углу сушилки брошен клок сена, и Архимандрит нежится всю ночь в тепле. Ильке немножко веселей, когда собачонка здесь. Все-таки живая душа.

Мальчишка то и дело пошевеливает одежду, переворачивает ее с одной стороны на другую. Сначала высыхают портянки, затем штаны и куртки. Он мнет их, чтобы они были хоть немного помягче, и складывает в угол. К утру на жердях остается все меньше и меньше штанов и курток. Илька накладывает в печь сырого березняка – чапыги и садится на дрова. Теперь можно и подремать, однако постоянная боязнь, что спецовки могут загореться, не дает ему заснуть надолго. Он то и дело вскакивает, обводит глазами темную сушилку.

Тишина. В открытую дверь видно отливающую свинцом реку. С гор тянет стынью. В небе громоздятся тучи, и сквозь них не проглядывает ни одной звездочки – к утру опять пойдет дождь. Внизу под бревнами плещется вода. Плот слегка покачивается и скрипит. Плот давно на воде. Он уже глубоко осел. Кора на бревнах сопрела. На плоту постоянно пахнет вином. Это от коры. Запах сладкий. Он щекочет в ноздрях, и, наверно, от этого запаха все мутится в голове и клонит ко сну.

Сварить бы чего-нибудь мужикам вкусного. Киселя? Ягод набрать и сварить киселя. Но что кисель? Это Митькина еда. Как-то он там, сопленосый, поживает? Вот тайменя бы поймать да каждому сплавщику по здоровенному куску сварить, тогда бы у них силы прибавилось. Но на удочку тайменя не вытащишь. Он, подлец, так хватит, что вместе с удочкой с плота свалишься. Да и уходят таймени под лес.

А лесу у Ознобихи стоит много. Всю реку перегородили бревна. Справятся ли мужики? Устали они. И дядя Трифон устал. Челюсти у него заострились, нос больше сделался, глаза запали и помутнели. Дядя Роман тайком от всех чем-то натирает поясницу. Забежит в сушилку и натирает. Илька все видит. Но разве он скажет про дядю Романа? Ему труднее всех.

Скрип, скрип, шлеп, шлеп… Щелк! Скрипят бревна, шлепает вода, постреливает печка. Хорошо! Теплынь. Ночь. Опустил Илька голову. Губа у него отвисла, и слюнка выкатилась. Уснул хозяин казенки, уснул в полной уверенности, что только ему живется в артели легко.

Снится Ильке дом, братишка Митька снится. А может, так, в полудреме видится Ильке дом. Вчера прошла сверху казенка, уже без продуктов, без водки, и кино было спрятано в железные колесики. Феша потчевала Ильку мятными пряниками. Он долго мялся, но не выдержал, спросил:

– Как там у нас, дома-то?

Феша удивленно поглядела на Ильку, затем положила руку на его голову.

– Болит сердчишко-то, што ль, о доме? – И сама себе ответила: – Какой же это дом? Пришла я к твоему папаше с мамашей, а они блины пекут. Обрадовались, когда я рассказала, что ты на казенке. Думали, ты утонул, и боялись, как бы им за тебя не влетело. Но теперь успокоились. Плохие люди. Только и родни у тебя там – малыш Митька. Он-то все еще кличет тебя. А те, – Феша махнула рукой, – лучше тебе без них будет…

Ильке снится дом. Неприветливый, вроде бы чужой, а все-таки дом. И мачеха снится. Что знает о ней Феша? Разве она знает, как коротали вместе страшную зиму мачеха и Илька? У нее тоже где-то глубоко, глубоко, будто в загнете угли, подернутые пеплом, хранятся добрые чувства. Она их никому не выказывает. Видимо, стесняется. А отец – кисель. Так его называла бабушка. Жидкий кисель, потому что он бесхарактерный: бабе поддается.

Снится Ильке кисель, сладкий, черничный. Этим киселем Илька кормит малого братишку. Митька дурачится, выталкивает языком кисель изо рта. Илька шлепает баловня ложкой. На лбу у Митьки остается черная звезда. Смешно Ильке, смешно Митьке. Оба хохочут, но хохот почему-то переходит в лай. Что такое?

Илька открывает глаза.

В открытую дверь сушилки ползет утро и промозглая сырость. Печка прогорела. Только под серым пеплом еще тлеют угли. Архимандрит высунул голову из сушилки и лает.

– Чего ты, Кабздох? – спросил у собачонки Илька. Он так и зовет ее с самого начала, не признавая громкого и святого имени, которым нарекли приблудную сучонку сплавщики. Архимандрит, заслышав голос Ильки, залился пуще прежнего.

Вдали звякали кованые шесты. Мальчишка поспешно вышел из сушилки. По пологой стороне Мары на лодке поднимались двое. Они разом выкидывали белые шесты, делали резкий толчок, и, зарываясь носом, легкая долбленка устремлялась вперед.

Бородатый мужик, перепоясанный патронташем поверх телогрейки, выдернул нос лодки на плот и басовито приветствовал Ильку:

– Здорово, парень!

Архимандрит выходит из себя. Илька цыкнул на него и ответил на приветствие.

– Где бригадир? – спросил чернобородый.

А молодой чернявый парень, должно быть, сын приплывшего мужика, отвязал бечевку, с помощью которой перетягивал лодку через затор.

Илька повел мужика в барак и тряхнул за ногу Трифона Летягу. Бригадир разом вскинулся, произнес сонно:

«А?» – и стал продирать глаза. Приглядевшись, он подал руку мужику:

– Здорово живем, Прохор! Что, за орехами вверх?

– За орехом. Да и пострелять собираемся маленько, – ответил Прохор, вытаскивая из кармана письмо, завернутое в серый носовой платок. – Вот тебе от начальника сплавной конторы.

Трифон взял письмо, положил его рядом с собой на нары и, тут же просовывая ноги в штаны, отдал Ильке распоряжение:

– Свари-ка чаю.

Илька принялся разжигать таганок на плоту. Прохор расположился возле стола. Приняв от Трифона кисет, он поинтересовался:

– Чей парнишка? На обличье знакомый!

– Верстакова.

– Павла?

– Его.

– Нагрезил что или пустил все-таки папа сынка в беспризорники? – Прохор покачал головой. – Вот скажи ты: охотник на всю округу знаменитый. Не боится ни тайги, ни черта, а дома…

– Сопля!

Прохор хотел что-то возразить, но придержал слова, увидев, что бригадир принялся читать письмо.

«Приветствую вас, товарищ Летяга, и всю вашу бригаду, – писал начальник сплавной конторы. – Надеюсь, что живы-здоровы. Последние сведения от вас я получил из Верх-Мары, и, по моим подсчетам, сейчас вы уже должны подходить к Ознобихинскому перевалу. Вы, вероятно, удивились и рассердились, не обнаружив там людей. Дело в том, что рабочие, какие есть в моем распоряжении, все до единого заняты на сплавном рейде. Сами знаете, что паводок нынче мал и дожди пошли поздно. Заморозки же ожидаются ранние, и на большой осенний паводок рассчитывать нельзя. Деревообделочный комбинат уже пущен на полную мощность. Он получил срочный заказ от строящегося на Урале металлургического завода. На нас жмут. Мы здесь работаем уже в три смены. Работаем и ночью при электрическом свете. Да, да, у нас в поселке уже есть электричество! И все же мы не полностью обеспечиваем комбинат древесиной. Сильно она у нас нынче обсохла. Нам обещают прислать трактор, чтобы вытягивать из торосов бревна. Но пока его нет. И людей нет. Я крепко надеюсь, товарищ Летяга, что вы справитесь со своей бригадой у Ознобихи. О трудностях не говорю, знаю, что трудно. Трудно, но нужно. Мы увеличили количество пикетных постов, и ниже вести лесозачистку вам будет все-таки легче.

Передайте вашим товарищам, что все дома у них в порядке, дети здоровы. Премия за успешное прохождение верх-марских порогов всей бригаде начислена. Думаю, и у Ознобихи не подкачаете.

Вас поздравляю отдельно – с кандидатским билетом! На днях приезжал из города работник крайкома и велел направить вас в город, как только вы вернетесь, за получением билета. Нынче у нас откроется вечерняя школа, и нужно будет вам обязательно учиться. Но об этом поговорим при встрече. А пока еще раз поздравляю и надеюсь на вас вдвойне!

Крепко жму всем руки.

20 сентября 1935 года».

– Дипломат! – хмуро обронил Трифон Летяга, глядя на размашистую подпись начальника сплавной конторы, и тут же, перестав хмуриться, весело заорал: – Подъем!

– Чего хайлаешь? – загудел в углу Исусик. – Полегче нельзя? – И, заметив приезжего, зевнул. – Поклон Прохору Зырянычу! Как там мои? – Не дожидаясь ответа, пожаловался: – А я вот третьево дни чуть не ушел ко дну. Чуть не утоп!

– Бывает, – коротко отозвался Прохор, отодвигаясь в сторону, чтобы дать Ильке место поставить еще булькающий чайник. Из отверстия чайника торчали ветки смородинника. Прохор потянул носом и от удовольствия потер руки.

Он пил чай и неторопливо, с обстоятельностью рассказывал новости. В городе на самом краю построен мелькомбинат, и теперь там проезда нет, а пшеница прямо из барж высасывается воздухом; в поселок провели электрическую линию, но пока что народ керосиновые лампы держит на всякий случай: есть слухи, что какие-то германские фашисты или рецидивисты начали без всяких оглядок заедаться и рабочий люд пачками в тюрьмы швыряют; жену свою начальник сплавконторы увез в город и поместил не то в диспансер, не то к знакомой; в столовке сейчас кормят уже на два блюда и даже иной раз кисель дают; хлеб стали выпекать кирпичами, и баб от этого дела устранили, поскольку равноправие; бабы, которые без понимания текущего момента, ревут: мол, полное уничтожение женской личности начинается.

Напившись чаю, Прохор с сыном отчалили и, мерно перебрасывая шесты, ушли вверх по реке. Бригадир отодвинул в сторону хлеб, сахар и стал читать письмо вслух.

Мужики крякали, ругались, говорили, что не худо бы к Ознобихе самому начальнику приехать, небось скоро бы пуп сорвал. Конец письма Трифон Летяга сначала не хотел оглашать, но подумал и не без удовольствия прочел.