Возвращение Жигана

3

Я повернул налево и пошел от «Салюта» по темной улице, мимо домов с верандами и палисадниками. Выше дождя и тьмы по небу плыли низкие розоватые от отблесков заводского пламени облака. Я еще раз повернул налево.

Новая улица практически ничем не отличалась от предыдущей с той лишь разницей, что в конце она переходила в длинную узкую дорогу, которая сквозь ряды заводов поднималась прямо к нагорью. Пройдя ее почти всю, на другой стороне я увидел вывеску «Сход, развал и шиномонтаж».

Я пересек улицу и постучал в дверь. Никого. Я постучал сильнее. В дверях появился человек в спецовке и шерстяном берете. Увидев меня, он застыл в ожидании вопроса.

– Папа Саша тут? – спросил я.

– Поздновато приехал, сынок, – усмехнулся тот. – Папа уже лет пять, как в могиле.

–А Рыжий?

– На зоне, срок тянет. А ты-то сам кто, блин?

– Зуб.

– Зуб? – Он задумчиво поскреб в затылке. Вдруг его осенило: – Это который, московский, что ль?

– Точно.

–Так я же тебя знаю! – расцвел он. – Папа Саша рассказывал, как ты для него тачки уводил, а потом за это на зону ушел, но его не продал. Чем могу тебе помочь, братка?

– Тачка нужна, – сказал я.

– Без проблем. Для тебя за полштуки баксов новенькая «шах», только что с завода, увели с хутора, перекрашена, номера перебиты, техпаспорт, талон, все путем. Права нужны?

– Да мне, вообще-то, на несколько дней. Я здесь надолго не задержусь. Уезжать буду, обратно пригоню.

– Сговорились. Заходи, братан!

Я зашел в мастерскую, где провел свою юность. Здесь я познал истинную премудрость жизни: учился пить без отключки, курить травку, но лишь для того, чтобы расслабиться, а не становиться ее рабом, держать удары судьбы и язык за зубами.

– Кто сейчас держит город? – осведомился я.

Мой новый знакомец Ваня по кличке Иван присвистнул и махнул рукой.

– Татарва власть взяла. Чингисхана знаешь такого? Вот он сейчас тут главный. Под ним казино это, «Мельница», кабаки, пивнушки…

– Ментуру он кормит?

– А от кого же еще ей кормиться?

– А наши что же, не выпендриваются?

– Ты не слыхал, как Митяй в прошлом годе попытался качать права? Так его вызвали на стрелку и два рожка из автоматов в черепушку влепили. Она и разлетелась так, что ее потом собрать не смогли. Так без черепушки и хоронили.

– Кто из авторитетов сейчас в городе?

– Один Силыч остался. Остальным наш климат вреден оказался, их и потянуло в дальние края.

– Где он сейчас пасется?

– В Шанхае.

Я чувствовал что стою перед обширной и толстенной каменной стеной, которую в одиночку мне не прошибить.

Я ехал через город окольными путями, параллельно Свободной улице, пока не выехал на Советскую. Здесь я знал каждую дыру. После похорон Олега я решил действовать не из дома, не желая подставлять Дину. Мне не хотелось впутывать ее в это дело до тех пор, пока я сам во всем не разберусь. Я припарковался у трехэтажного ветхого особняка с забором из прутьев, прошел по дорожке к двери, постучал и стал ждать.

Дом был с высокими окнами и маленьким прогнившим дощатым крыльцом. Сбоку была пришпилена вывеска из черного стекла, на которой блеклыми бронзовыми буквами значилось: «Общежитие курсов повышения квалификации руководящих работников и специалистов Минводхоза». В таких местах всегда пускали на постой одиноких путников и не докладывали об этом в органы.

Верхняя, стеклянная часть двери была замазана белой краской. Внутри появилась тень, дверь открылась.

Женщина была недурна собой. На вид ей было около сорока, пышные волосы, правильные черты аккуратно напудренного лица, большая грудь, открытая блузка, заправленная в узкую юбку. Весь ее облик как бы говорил: «никаких глупостей с нахалами». Интересно, как насчет пай-мальчиков? Она выглядела так, как будто ждала моего прихода.

– Кажется, мне повезло, – сказал я.

– Что вы имеете в виду?

– У вас наверняка есть свободная комната?

– Есть.

– Отлично, – сказал я.

– А вы что, руководящий работник?

– И специалист, – подтвердил я. – У меня и справка есть.

Я достал из портмоне стодолларовую бумажку и протянул ей.

На моих глазах женщина испытала мини-оргазм и, с трудом удержавшись от стона, хрипло осведомилась:

– На какой срок вам нужен номер?

Она отступила на шаг, чтобы впустить меня в дом. Я остался стоять на пороге.

– Видите ли, дело в том, что пожить мне надо будет у вас дня три-четыре, но не прямо сейчас, а завтра или в субботу, может, даже в воскресенье.

Она изменила позу, перенеся вес на одну ногу.

– Понимаю.

Мысленно я аплодировал ей, видя, как эта дамочка хорошеет прямо у меня на глазах, пытаясь зафаловать меня; клянусь, я даже ощутил манящий аромат ее возбуждения, но… В конце концов, с чего она решила, что за мои вонючие сто баксов она имеет право еще и попользоваться мной?

– Просто сегодня я ночую у друга, но завтра это будет уже неудобно.

– А! У мужа вашего «друга» поменялся график работы?

– Нет, не совсем так.

– Ну, конечно, не так.

–Дело в другом.

Она приняла прежнюю позу.

– Ничего не случится, если я оставлю свою машину перед домом? Впрочем, здесь, кажется, есть гараж. И если он свободен, то не могу ли я поставить ее туда? Прямо сейчас.

Она молча посмотрела на меня.

– Естественно, я заплачу.

Она еще пристальней взглянула на меня.

– Да, вам действительно не стоит оставлять машину рядом с домом вашего «друга». Очень мудро с вашей стороны.

– Спасибо, – ответил я, поддерживая в ней сложившеюся обо мне мнение.

Она стала подниматься по лестнице. У нее были красивые ноги. Тоже можно было сказать и о ее крутых бедрах, мощных, но не таких, какими они могли бы быть, если бы она следила за собой. Наверху она резко обернулась и поймала мой оценивающий взгляд.

– Путешествуете? – спросила она.

– Повышаю квалификацию.

– Понятно.

Она прошла через площадку и открыла дверь.

– Это вас устроит?

– Вполне, – ответил я, оглядываясь по сторонам и стараясь всем своим видом показать, как мне понравилась комната. – Просто отлично. Эту комнату я хотел бы оставить за собой. Мне надо заполнить карточку?

– Совсем ни к чему торопиться. Вы у меня первый жилец с понедельника.

– Как хотите. Сколько я должен?

– Того, что вы дали, на два дня достаточно. Если добавите еще штук пятьдесят за гараж, будет просто прекрасно. Но если захотите остаться подольше, то дайте знать в воскресенье.

Я дал ей деньги, она сложила их и убрала в карман юбки, плотно облегающей ее бедра.

– Завтра во второй половине дня, если ничего не изменится, я буду у вас.

– В любое время.

– Договорились, – заключил я.

Мы спустились вниз. В дверях она сказала:

– Я открою вам гараж.

Я сел в машину и развернулся. Тем временем она открыла гараж, и я въехал.

Выйдя наружу, я спросил:

– Вы завтра целый день будете дома?

– А что?

– Днем мне может понадобиться машина.

– С утра я иду по магазинам, а после двенадцати я все время буду дома.

– Вот и славно. – Я взглянул ей в глаза. – Еще раз спасибо.

Она пристально смотрела на меня. Она уже пришла в себя, и выражение ее лица на первый взгляд было бесстрастным. Но где-то там в глубине ее глаз притаилась саркастическая и многообещающая улыбка. Наконец она отвернулась и стала закрывать двери гаража.

Я пошел по дорожке от дома, вышел на тротуар и повернул по направлению к Свободной улице. Я улыбался, мне понравилось, что она обо мне подумала: решила, что покорила меня. Это могло оказаться полезным. Приблизившись к Свободной, я обратил внимание, что дождь перестал.

4

На перекрестке я повернул налево. Я шел мимо кинотеатра «Восток», гастронома, военного универмага и кондитерской Берковича. В детстве мы любили стоять и наблюдать за круговертью, царившей в дверях этого магазина. Берковичем звали его самого первого, еще дореволюционного владельца, а в наши дни это был просто кафетерий.

Это было лучшее зрелище на Свободной. К тому же зимой с десяток уличных пацанов могли найти себе там пристанище и просто обогреться. Костя Пчелинцев, Игорь Гордиенко. Свинтус, Дабыч, Колька Капралов, ну и, конечно, я. Мы привыкли встречаться здесь перед походом в кино, а если у нас не было денег на это развлечение, мы торчали там, пока не закрывался магазин и приходило время возвращаться домой. Свинтус, Дабыч, Костя… Интересно, что сталось с ними?

Олег тоже был среди них. Но что стало с ним, я знал. И в этом еще предстояло разобраться.

Я оказался на Зеленой. На углу, где раньше был бакалейный магазин Манушака, стояло то же здание, но уже желтое. Вывеска «Бакалея-Гастрономия» исчезла, теперь это был «Sоny & Panasonic», а за стеклом вместо бутылок с лимонадом, которые раньше стояли на выцветшей желтой бумаге, высились штабеля телевизоров и видаков. В конце улицы, далеко отсюда, был железный забор, а за ним – пустырь, покрытый бурой травой, повергающей всех в уныние. Узкая сырая болотистая полоса – здесь все мы могли как будто исчезнуть, а потому делать, что заблагорассудится. Во всяком случае, я привык бывать там, и некоторые другие тоже. Но потом у Лерочки Марочкиной появились штаники, и она стала брать по пятачку за просмотр в кустах в паре с Кристинкой, которая стояла на стреме. Олег никогда там не был, но знал об этом развлечении, и когда я приходил домой, он читал свой «Моделист-конструктор» и не заговаривал со мной. В этих случаях я чувствовал себя ужасно. Иногда он так долго выдерживал молчание, что мама приказывала ему идти умываться и ложиться спать.

Он закрывал журнал и, не глядя на меня, поднимался в спальню. Когда я входил в темную комнату, то знал, что он не спит и думает обо мне. Я подолгу не мог заснуть, лежал, затаив дыхание, но все равно чувствовал, что мысли обо мне не покидают его.

Я шел по Зеленой. Дойдя до ее конца, я увидел все тот же забор и знакомый цвет травы, но болото исчезло. На его месте построили небольшой цех – желтый кирпич стен и звук постоянно работающего токарного станка.

Я нашел сорок восьмой дом. Окна, естественно, были зашторены, но н прихожей горел свет, который через матовое стекло освещал цветы и кустарник под окном. Я открыл дверь.

Стены, по-видимому, только недавно оклеили новыми обоями, на которых были изображены крабы, рыболовные сети и бесхитростные рисунки яхт – все в зеленых и коричневых тонах. Он пристроил новую деревянную лестницу на второй этаж, а вровень с ней развесил картины. Хорошо вписывался в интерьер темно-красный палас в холле и на ступенях. Свет шел от выполненной под старинную медь многорожковой люстры.

Я зашел в гостиную. Вместо печки в ней теперь стоял стильный камин, а по обеим его сторонам он поставил по шкафу. С одной стороны стоял телевизор, аккуратно установленный в небольшом открытом отделении шкафа вместе с фотографиями в рамках, вазами для цветов и фруктов и другими безделушками. В другом отделении были аккуратно сложены газеты с теле- и радиопрограммами. Второй шкаф предназначался для книг. На нижних полках лежали журналы по моделированию, а выше стояли книги: собрания сочинений Толстого и Горького соседствовали с бакинским многотомником Чейза, а потрепанный Хэм, за которым папуля ночь простоял во время подписки, простыл, промок и заболел, мирно уживался с Конан-Дойлем.

Были там и детективы со шпионскими романами, многие из которых были братом собственноручно перепечатаны на пишущей машинке: Виктор Каннинг, Алистер Маклин и Ян Флемминг. Кроме того, там были пластинки: Эрик Клэптон, «Битлз», парочка «роллингов», излюбленные джаз- и рок-группы: «Кровь, пот и слезы», «Чикаго».

Его тапочки так и стояли у решетки камина. В углу – крутящееся кресло из черной кожи, развернутое к телевизору. Огня в камине не было.

Я заглянул на кухню. Все было достаточно опрятно. Железная полированная раковина чисто вымыта. В мусорном ведре ни соринки. На полу – пустая чистая миска для собаки. Вернувшись в гостиную, я открыл дверь в переднюю комнату. На камине стояла небольшая лампа с красным абажуром, и я включил ее. В комнате были цветы – мой венок, много цветов от Риты и еще один венок от Дины.

Направленный изголовьем в сторону окна, гроб как бы делил комнату на две половины. Рядом с гробом стоял стул.

Я подошел к изголовью гроба и посмотрел на Олега – я так давно не видел брата. Смерть практически не изменила его. Олег напоминал гипсовую статую, и мне пришла в голову дикая мысль, что если я сейчас постучу по его лбу согнутыми пальцами, то раздастся гулкий звук.

– Такие вот дела, Олежка, – сказал я, постоял еще немного и сел на стул.

По-моему, я говорил еще какие-то слова, не помню какие, прислонившись головой к краю гроба. Затем я выпрямился, расстегнул пальто и достал сигареты. Прикурив, я медленно выдохнул дым, не отводя глаз от того, что прежде было Олегом. Постепенно у меня создавалось ощущение, что я никогда не знал его при жизни. Все, что всплывало в памяти, казалось нереальным. Как отдельные кадры из фильма. Даже когда в воспоминаниях я видел самого себя, все равно я не верил этому.

Я достал флягу и сделал глоток. Перед тем как выйти из комнаты, я еще раз взглянул на Олега и затем вышел, плотно закрыв за собой дверь. Из холла я поднялся на второй этаж, открыл первую дверь и вошел в комнату Дины.

Раньше она была нашей с Олегом. Обои были разрисованы гитарами, нотами и микрофонами. Были там и фотографии: «Битлз», «Муди Блюз», «Дорз» и здоровенный роскошный плакат «Лед Зеппелин», стоивший по тем временам целое состояние. Теперь с ними как признак нового поколения соседствовали «Модерн Токинг», «Металлика», Алена Апина и Титомир. На полке стоял тайваньский банан-двухкассетник и лежали кассеты, а рядом со шкафом находилась кровать, которой Дина пыталась придать вид дивана. Напротив кровати стоял туалетный столик, из открытого ящика свешивался чулок. Я пошел в комнату Олега. Раньше здесь жили наши родители. Все те же довоенные кровати, комод и гардероб на потертом линолеуме. И по-прежнему идеальный порядок. На камине красовалась наша детская фотография, где мы были сняты около здания райкома комсомола в наших лучших костюмах. Ни брат, ни я так и не стали комсомольцами, меня воспитывала улица, а Олега – книжки, но нам нравилось для разнообразия таскаться на райкомовские дискотеки – там была яркая цветомузыка и мощный звук.

Я уселся на кровать Олега, и она жалобно заскрипела подо мной, бросил сигарету на холодный желтый линолеум и потушил ее ногой. Я долго сидел, не думал ни о чем, потом встал и пошел вниз за сумкой.

Я уже начал стелить постель, когда вдруг вспомнил про одну штуку. Я не был уверен, что Олег сохранил его, и осмотрелся по сторонам. Он вряд ли был ему нужен, а с другой стороны, наверное, и не мешал. Я наудачу открыл первый попавшийся ящик гардероба.

Среди одежды Олега блеснул полированный приклад. Я сел на корточки, засунул руку внутрь ящика и почувствовал ладонью металл. Ствол стукнул о стенку ящика, раздался глухой звук, прокатившийся по холодному линолеуму. Я вытащил обрез. Там же за парой ботинок я нашел коробку с патронами. Все это я положил на кровать и сел рядом, глядя на обрез. Сосед, уже взрослый болван и уголовник Юрка заломил за него аж пятьдесят рублей. Как мы пахали, чтобы заработать на него! Оба, почти два года!

Никаких кино, футбола, развлечений. Мы заключили договор: если один из нас нарушит его, он должен расстаться со своими деньгами. Я знал, что Олег никогда не нарушит условия договора. Я не был уверен только в себе. Так уж получилось, что мы оба сдержали слово.

Наши мытарства не кончились, даже когда обрез уже был наш. Если бы отец нашел его, то разбил бы вдребезги на наших глазах. Обычно мы прятали его в старой собачьей конуре и доставали только по воскресеньям. Да и тогда мы не чувствовали себя в безопасности, пока наши велосипеды не уносили нас улиц за пять от Зеленой. Носили мы его по очереди, причем мне казалось, что мое «дежурство» всегда проходило быстрее, чем Олега. Мы с ним обошли все окрестности нашего города. Но больше всего любили ездить к реке. Девять километров пути стоили того.

Река была широкой, местами с километр, а берег всегда пустынным. Особенно нам нравилось зимой подниматься к самому устью и, укутавшись поплотнее, идти против ветра с обрезом в руках и стрелять в воздух. Это были лучшие часы моего детства. Потом что-то изменилось, и Олег стал смертельно ненавидеть меня, а я продолжал его любить до самого отъезда.

Он стал ужасно замкнутым. Сблизившись с отцом, брат мой вообще со мной мало разговаривал, но, между прочим, давал понять, что наблюдает за мной. Иногда меня бесила его уверенность, что он видит меня насквозь. Пусть даже он был прав. Ну и что? Незачем ему было так вести себя. Ведь я-то оставался прежним. Просто он сам стал больше понимать. И пока он не начал рыться в моей душе, все было нормально. И вообще, чем меньше тебя анализируют, тем лучше. Олег не понимал, что мои конфликты с отцом происходят в основном, из-за его отношения ко мне. И тогда я стал искать себе компанию ребят, которым наплевать на то, что творится у меня в душе, и которые будут принимать меня таким, каким я хочу казаться, а не таким, какой я есть на самом деле. Такие ребята нашлись, у них нашлась и работа для меня – уводить ротозейские тачки от подъездов, и после первой ходки на зону родственники окончательно отвернулись от меня.

Но теперь все это было в прошлом. Точно так же, как и сам Олег. И ничего уже нельзя изменить. Единственное что я должен был сделать, это кое-что выяснить для себя. Хотя бы для того, чтобы отдать дань нашему прошлому.

Фляжка прощально булькнула, но я ее успокоил: в недрах моей сумки было еще достаточно жидкости, чтобы наполнять ее снова и снова тяжелым и маслянистым армянским коньячком.

5

За окном завывал ветер. Дневной свет просачивался сквозь занавеску. Я повернулся на спину и посмотрел на часы – без четверти восемь. Я еще долго лежал и курил.

Свет так отражался на потолке, что навевал зеленую тоску.

Бесцельное лежание и курение вызывали во мне самом раздражение. А я все лежал, курил, поставив пустую сигаретную пачку на грудь вместо пепельницы. В конце концов я вылез из кровати, пошел в холодную ванную комнату и привел себя в порядок. За окнами ветер раскачивал деревья.

Я спустился вниз и включил радио. Несмотря на значительное удаление от центра, «Европа Плюс» ловилась довольно четко. Пока разогревался чайник, пошел на кухню и нашел заварку. Затем заварил чай и стал застегивать запонки на манжетах.

В это время открылась дверь и вошла Дина. Она была в черном коротком пальто и простой синей косынке в белый горошек. Длинные светло-рыжеватые волосы были уложены так, что спускались прядями на плечи, шею и грудь. Какое-то время она молча смотрела на меня, стоя в проеме двери, а потом закрыла ее за собой. Дина не стала раздеваться, только сняла и положила косынку, и стояла около двери, засунув руки в карманы пальто и уставившись в пол. Она выглядела скорее сердитой, чем несчастной. Я наконец разобрался со своими запонками.

– Здравствуй, Дина, – мягко проговорил я.

– Хай, – вяло ответила она приветствием, перенятым из видиков.

– Ну, как ты?

– А как ты думаешь?

Я налил себе чаю и решился на тривиальнейшее из возможных заявлений:

– Прими мои соболезнования.

Она промолчала. Я предложил ей чаю, но она отвернулась.

– От попсы тащишься? – спросила она.

«Европа» в это время транслировала дурацкий шлягер «Айн, цвай, полицай».

– Извини. Было так одиноко и неуютно, к тому же…

Она не дослушала, пожала плечами, пошла в гостиную и, не вынимая рук из карманов пальто, села в кресло Олега. Я прошел за ней и сел на ручку дивана, прихлебывая чай.

– Пойми, смерть твоего отца для меня действительно тяжела, ведь он был моим братом.

Она снова ничего не сказала.

– Я не нахожу подходящих слов, – попытался оправдаться я. – На язык лезет что-то пошлое.

Она молчала. Я не хотел расспрашивать ее накануне похорон и потому просто сказал:

– Не могу поверить в это. Не могу! Он ведь всегда был таким осторожным.

Снова молчание в ответ.

– Он даже когда пил – половинил.

Молчание.

– И так любил свою работу.

Две слезы стекли по щекам Дины.

– Его что-нибудь беспокоило в последнее время? Может, он был озабочен чем-то, и это делало его рассеянным?

Она молчала, слезы струились по ее щекам.

– Дина?!

Она вскочила с кресла.

– Заткнись! – закричала она. – Умолкни, неужели не понимаешь, это невыносимо!

Она убежала на кухню и стояла там, вся обмякшая, содрогаясь от рыданий.

– Что невыносимо? – спросил я, стоя у нее за спиной. – Я не понимаю, что для тебя невыносимо, мои чувства?

– Мой папа! Он же мертв, понимаешь?

Я протянул руку, и она уткнулась мне в плечо. Я крепко обнял ее и подождал, пока девушка успокоится.

Дина немного пришла в себя, и я налил ей горячего чаю. На этот раз она не отказалась. Я сел на табурет, обитый красным дерматином (папина еще работа), который стоял рядом с раковиной, и стал разглядывать племянницу. Она судорожно глотала чай, не отрывая взгляда от чашки. В чем причина этого нервного срыва? Неужели дело только в том, что в соседней комнате в гробу лежит ее отец? Или за этим кроется что-то еще? Я не мог этого понять. В последний раз я видел ее восемь лет назад, ей было тогда всего семь лет.

Дина казалась старше своих пятнадцати лет. У нее были очень взрослые глаза. По-видимому, жизнь ее многому научила. Интересно, знал ли Олег о том, что она уже не девственница? Только не спрашивайте, как я узнал это. После определенного опыта общения с дамами это определяешь сразу навскидку. Об этом говорит множество косвенных признаков, манера стоять, даже глядеть на мужчин. Для меня высшим пилотажем было вычислить девственницу в группе подружек. Ну и поскорее лишить ее этого бремени, разумеется. Скорее всего о том, что его дочь уже ведет половую жизнь, догадывался и Олег, только он старался об этом не задумываться. И если бы у него и появились проблемы, он не стал бы с ней делиться. Таким Олег был всегда. Наверное, от отца она действительно ничего не могла узнать о его врагах или делах. Но, может, она что-то услышала или заметила сама? Это мне предстояло узнать, но не сегодня.

Я встал и вышел, чтобы выключить радио. На часах было полдевятого. За окном унылым шарканьем звучала метла дворника. Вернувшись на кухню, я спросил:

– Хочешь покурить?

Она кивнула и поставила чашку. Курить девчонка умела, даже когда не заботилась о том, как выглядит со стороны. Несколько раз затянувшись, я снова спросил:

– Что ты теперь собираешься делать?

– Не знаю.

– Но ты же не останешься здесь?

Она покачала головой.

– Послушай, – начал я, – ты меня почти не знаешь, а то, что тебе известно, вряд ли будет лестным для меня. Но я хочу тебе кое-что предложить. Возможно, моя идея тебе не очень-то понравится, но я хочу, чтобы ты подумала о ней в эти дни. Я уезжаю из России. На следующей неделе я уматываю в Южную Африку. С женщиной, на которой может быть, женюсь, а может, и нет. В среду мы улетаем. У меня на руках два билета, но я могу постараться и, возможно, успею выправить третий и визу для тебя. У меня хорошие связи в ихнем консульстве. Почему бы тебе не поехать с нами?

По ее взгляду я не мог понять, какие мысли бродили в ее голове.

– Подумай об этом. Мне бы хотелось, чтобы ты поехала. Нужно только уладить здесь кое-какие дела.

– Очень мило с твоей стороны. Какая забота!.. – издевательски процедила она.

– Я пробуду здесь все выходные, так что у тебя достаточно времени для размышлений.

– Спасибо, не стоит.

Она продолжала смотреть на меня.

– Минут через пятнадцать сюда притащатся, – сказал я ей. – Так что ты можешь пока побыть с ним наедине.

Она отвернулась. Вот сейчас ей действительно было пятнадцать лет.

– Не хочу.

– Дина, сделай это для него.

Она всхлипнула.

– Иди, у тебя еще есть время.

Она погасила в блюдце сигарету и пошла в ту комнату.

Через пять минут она вернулась. Ее щеки еще не высохли от слез, а глаза были красными. Я надел пиджак и отправился к Олегу. Стоя у гроба, я думал, что, наверное, никогда не видел такого спокойного и неподвижного лица. Потом дверь тихонько со скрипом приотворилась, и в комнату вошла старушка с бледно-восковым лицом – наша добрая старая соседка Анна Никитишна, непременная участница и, я бы даже сказал, заводила всех окрестных похорон. Помню, когда мы, двое здоровых растерянных дурней, Олег и я, в ужасе стояли перед трупом отца, она стала главной распорядительницей на скорбном торжище, послала меня за прозектором, Олега в гробницкую, соседского парня отправила в исполком за талончиками на водяру (был самый разгар Мишкиной антиалкогольной эпопеи), масло и колбасу, затем собрала соседок на обмывание тела, и так же размеренно и степенно руководила всем до той поры, пока последний ком земли не упал на могилу и последний пузырь не усосали на поминках.

Полагаю, вы не станете настаивать на том, чтобы я расписывал здесь все прелести русских похорон, обряда, истово ненавидимого всеми нами. Однако подходит срок, и мы вновь исполняем все его дурацкие каноны: сидение вокруг дощатого, обтянутого саржей гроба, вынос гроба на люди, плачи и прощания во дворе дома под фальшивое громыхание «реквиема про Ту-104» в исполнении трех полупьяных лабухов, узкое, тесное утыканное крестами и полуразвалившимися оградками кладбище, через которое приходится тащить гроб на вытянутых руках, порой рискуя свалиться в чью-нибудь обвалившуюся могилу, и снова прощание, и истошный рев труб, и вдупель бухие могильщики, не успевшие вырыть могилу, стреляющие чирики, «а то, мля, сами рыть будете», но их надо ублажать, ибо больше никто не позаботится о том, чтобы спустить гроб на веревках в отверстый зев могилы. А потом – комья земли и опять на автобусе домой, где заботливые бабушки-соседушки уже накрыли столы, и водяра льется рекой, и поминальщики едят и пьют, и снова и снова повторяют этот процесс, пока все не окосеют, как китайцы, и не начнут драться, петь, а кое-кто и в пляс пускается…

Глядя на все это, я в душе дал себе клятву, что постараюсь быть похороненным где-нибудь в Англии или Голландии, где близкие, ежели они у меня к тому времени там будут, уложат меня в полированный, инкрустированный гроб, усыпанный цветами, и попросят гробовщика хорошенько меня набальзамировать, а прощаться со мной будут в стрельчатом костеле под звуки органа, и пастор и тишине прочтет надо мной по-латыни псалом номер такой-то, и буду я лежать на лужайке, под аккуратным камушком, и вокруг будут разбросаны такие же камушки, под которыми лежат такие же благообразные англичане или голландцы, и ждать своей очереди предстать перед нашим общим Господом. Но пока, чтобы добиться этого, кое-каким сукам придется еще очень даже постараться. Во всяком случае, я сделаю все, чтобы им пришлось попотеть. Кровавым потом.

Когда гроб задвигали в серый автобус, исполнявший в нашем городе обязанности катафалка, ко мне подошел старикан в очках и, похлопав меня по руке, сказал:

– И это надо пережить, Жорочка.

Я хотел было сказать ему, чтобы обошелся без фамильярностей, но осекся, узнав в нем нашего с Олегом старого учителя литературы Павла Ивановича по кличке «Компот». Кличка эта явилась производной от «комбата», а наш кроткий учитель на фронте и в самом деле командовал истребительным артиллерийским батальоном и, говорят, давал фрицам прикурить.

– Сам-то при деле или как? – продолжал интересоваться Компот.

– Да, у меня все в порядке, работаю на фирме, – отвечал я.

– Вот и хорошо. Надолго к нам? Нет? А жаль. Увидел бы, как много изменилось в городе за эти годы.

– Я уже замечаю.

_ Да, все меняется, хотя и не так быстро, как хотелось бы. Но все-таки когда-нибудь все наладится. И тогда, слава Богу, люди будут нормально воспитывать своих детей – так чтобы они любили свой дом, любили жить в доме, а не скитались по улицам.

– Да, хотелось бы знать, кто придет на смену нынешнему поколению, – в тон ему ответил я.—Но не думаю, чтобы они были лучше нас.

_ Перемены должны быть. И они обязательно будут.

Я посмотрел на собеседника. У него были песочного цвета волосы, очки и желтая кожа на лице. А возраст не поддавался определению.

У гроба, кроме нас с Диной, стояли еще две соседки.

Мужчин было катастрофически мало, учитывая, что мне как прямому родственнику те же обычаи не разрешали носить гроб. Однако его уже надо было поднимать и тащить, а тащить было некому. Положение спасли двое мужчин, которые пришли к самому выносу тела: один лет пятидесяти, второй – двадцати трех – двадцати пяти. Сразу можно было сказать, что они бармены. Отличительная черта профессии – шея в белоснежном воротничке и при бабочке. Но все их изящество пропадало при взгляде на пыльные ботинки. Они подошли и встали чуть поодаль от нас, склонив головы и опустив руки. Затем, когда пришло время, они бодро подхватили гроб спереди, а мы с Компотом взялись сзади. Никогда не представлял, что это окажется такой тяжестью. Сбоку забежал еще и шофер автобуса, спасибо ему. Музыка грянула дурным медным ревом.

Неожиданно нести мне стало легче, я оглянулся и чуть не обомлел, увидев мента в форме, который подменил меня у гроба и тихо сказал:

– Давай, давай, отойди, не положено тебе.

– Дабыч! – тихо простонал я, узнавая закадычного друга своего раннего детства Сережку Дабытова, белобрысого мордастого паренька. Таким же белобрысым и мордастым остался он спустя двадцать лет, только взгляд стал посерьезнее.

– Потом поговорим, – бросил он сквозь зубы.

Поговорили мы в катафалке.

– Надолго сюда? – спросил Дабыч.

Я отрицательно помотал головой и спросил в свою очередь:

– Ты знаешь, как он умер?

– Разбился на…

– Я имею в виду, как он на самом деле умер.

– Официальная версия… – начал было он.

– Но ты же знал Олега!

– Меня не допустили к материалам следствия, – пробормотал он. – Но формально все было чисто. Мост, разбитый автомобиль, содержание алкоголя в крови…

– В крови моего брата не мог содержаться алкоголь, и ты это знаешь, – упрямо повторил я. – Значит, ты ничем не лучше его убийц. А может быть, и заодно с ними.

Он встал с сиденья, подошел к шоферу, что-то сказал.

Тот остановил машину и открыл дверь. Дабыч вышел, не попрощавшись и не посмотрев на меня.

К кладбищу мы спускались вниз с холма. Было светло, дул ветер, и без того тусклое солнце застилали низкие серые рваные облака.

На кладбище бармены стояли чуть поодаль, склонив головы и опустив руки.

Пока Компот толкал речугу, я держал Дину за руку. Небритый могильщик в старом выцветшем военном мундире пялился на девушку. Старый, грязный козел! Встретившись со мной взглядом, он едва не свалился в могилу.

– Да будет земля ему пухом! – провозгласил в заключение Компот.

Я нагнулся и взял в обе руки по горсти земли – себе и Дине. Бармены подошли ближе и тоже взяли по горсти.