Сегодня – позавчера

Встать в строй!

Утром я, как пан-король, на полуторке был доставлен к военкомату. Народ вокруг военкомата роился в невообразимых количествах. Многоголосый их говор сливался в один большой шум. Подобное меня всегда бесило, уставал от этого сразу. Провожаемый десятками пар любопытных и удивленных глаз (я в больничной коричнево-полосатой пижаме), я прошёл в военкомат. Меня немного «потрясывало», как всегда перед собеседованием с людьми, от которых хоть немного зависела моя судьба. Нашёл нужный кабинет, коридор перед которым был плотно упакован молодыми (и не очень) людьми. Протолкнуться я бы не смог. Стал ждать. Часов у меня не было. Опаздывал я или нет, не знал. Но проявить непунктуальность не хотелось. Поэтому, набравшись наглости, тормознул солдатика с двумя тре угольниками на петлицах. Выбрал его за несоответствие молодого лица и сосредоточенность на этом самом лице (типа сильно занятой).

– Слушай, дружище, меня в восемь ноль-ноль военком ждать должен. С комбригом.

Солдатик испуганно выдернул рукав из моих пальцев, сменил испуг на лице презрением, с которым оценил мой прикид.

– А народный комиссар обороны тебя там не ждёт? – процедил он сквозь зубы.

– Не советую ёрничать, мальчик, у меня это лучше получится. Иди, доложи: старшина Кузьмин прибыл. Если ты не понял – старшина Кузьмин – я. На внешний вид не смотри, я из госпиталя.

Когда я его назвал «мальчиком», лицо его побагровело. Но дальнейшие слова охладили пыл.

– Тут много всяких дожидается. Постарше званием старшины. И ничего, ждут.

– Не всем указано явиться лично пред очи ровно в восемь нуль-нуль, как мне. Ты мне долго мозг парить будешь? Туда же всё одно идёшь. Вот и скажи.

– Посмотрим.

Минут через пять дверь открылась:

– Старшина Кузьмин!

– Здесь! Ну-ка, ребятки, пропустите будущего героя штурма Кенигсберга и Берлина!

Ответом был взрыв хохота, но людская стена раздалась в стороны.

– Прямо в пижаме на штурм пойдёшь?

– А-то! Это оружие массового поражения – меня увидят, со смеху помрут. А гипсом – добью!

Двери захлопнулись за мной. Оказался я в «приёмной». Небольшая комната, мужик с двуми кубиками на воротнике и звездой на рукаве за столом, заваленном папками и бумагами. Мужик поднял красные, как заплаканные, глаза, но черные круги вокруг глазниц говорили – краснота от недосыпа.

– Старшина Кузьмин.

Мужик кивнул головой на дверь. Я дошёл, открыл. Тоже небольшой кабинет. «Т»-образный стол, стулья вдоль стены, ковровая дорожка. За столом двое – комбриг Синицын и, видимо, военком. Геометрические фигуры в петлицах совпадали, но как обратиться? Кто он – полковник, комбриг или вообще какой-нибудь интендант какого-то ранга? И что они так намудрили?

– Старшина Кузьмин прибыл! – доложил я.

– Это тот самый? – спросил военком у комбрига.

– Ага, – комбриг кивнул, не глядя на меня, отхлебнул из стакана в подстаканнике парящую коричнево-прозрачную жидкость, наверно, чай.

– Почему в пижаме?

– Обмундирование пришло в негодность полностью. Меня из него вырезали.

– Так сильно побило? Служить сможешь?

– Так точно!

– Эк, ты! Для старорежимника молодоват. Какая воинская специальность?

Я пожал плечами:

– Меня контузило. Не помню ничего о прошлом своём. Память как отшибло.

– Ну и как он учить новобранцев будет? – это уже к комбригу вопрос. А тот у меня спрашивает:

– Совсем отшибло?

– Я не знаю. Так вроде не помню, а вроде и знаю всё. Портянки руки сами наматывают, бреюсь сам, люди мне подчиняются почему-то. А я даже в знаках различия перестал разбираться. Вот вашего звания не знаю.

– Чудно. Тут помню – тут не помню. И что ты так за него просишь? Может пусть подлечится?

– Петь, ты сам подумай – полный вокзал командиров, а на станции – паника. А этот только с того света – а в кулак всех собрал и путь заставил чинить. Он и в атаку бы баб повёл. И пошли бы. За таким пойдут. Так старшина?

Я пожал плечами:

– Мне попробовать надо. Я же из любопытства туда поехал – душат меня больничные стены. Гляжу – бабы орут, тип в черной форме – орёт, все бегают, глаза потерянные. Встряхнул их, отвлёк, они послушались, работать стали, бойцов отловил – бегали вокруг, как лошади при пожаре. К делу их пристроил. Оно ведь как – человек при деле и не думает ни о чём ином. Некогда ему бояться.

– Это ты верно подметил. Как у тебя с самочувствием, старшина?

– Готов к труду и обороне!

– Эко ты громко! А Натан Аароныч что думает?

– Говорит, динамика очень положительная. Через месяц полностью восстановится от всех травм, кроме контузии, – ответил за меня комбриг.

– Не отправляйте меня в госпиталь. Я же там совсем заржавею, – взмолился я.

– А это не тебе решать. Многие под юбками жён прячутся, а ты недолатанный в строй рвёшься.

– Враг хозяйничает на моей земле. Не могу я ни о чём ином помышлять, пока до Берлина их не допинаем.

– Ты нас родину любить не агитируй. Сказано – не тебе решать. Куда метишь его, Александр Дмитриевич? На взвод?

– Это лейтенантская должность.

– Где ты их возьмешь столько? На роты бы набрать. Знаю, что лейтенантская. Этих студентов, срочно в лейтёх переодетых, я за командиров и не считаю. По мне, лучше хороший сержант на взводе, чем мальчишка с кубиками.

– А сержантов где брать?

– Это да. Ну, так что думаешь?

– Он старшина. Вот пусть и старшинствует. В третьей роте второго батальона. Её как раз комплектовать стали. Заодно и подлечится.

– Завскладом? – я был сильно разочарован. Все планы коту под хвост.

– Смирна! Приказы командования не обсуждаются! Контузией совсем нюх отбило? Поговори мне ещё. На губу сядешь – быстро субординацию вспомнишь. Понял?

– Так точно!

– Уже лучше. Кругом! Шагом а-арш!

Я пулей вылетел из кабинета. И встал в растерянности. И что делать дальше?

– Кузьмин? – спросил меня политрук с «заплаканными» глазами.

– Я!

– Слушай сюда. Вот тебе «бегунок». Пройди все эти, кроме этого, кабинеты и ко мне. Что смотришь так? Запрос на тебя давно уже отправили, но они и до войны неделями телились, а сейчас вообще можно не ждать – на фронт раньше попадёте. Оформляйся с нуля.

– А когда на фронт?

Мой собеседник горько усмехнулся:

– Не боись – без тебя война не закончится.

– Да я знаю. Мне интересно, сколько мы тут проторчим.

– Планировали три месяца на формирование и ещё три на сколачивание и обучение, но сколько получится?..

– Понял, спасибо!

Тот пожал плечами, тяжко зевнул в кулак, потряс головой и углубился в бумаги, словно меня уже и нет. Да и то верно. Нечего мешать. Пошел я.

Меня мерили, взвешивали, щупали, опрашивали, записывали. Папка «бегунка» стремительно пухла от вклеенных справок, выписок, вкладышей. И так целый день. На улице уже смеркалось, когда я вернулся к «заплаканному». Он спал за столом, уронив голову на руки.

– А, ты. Всё? Быстро ты. Ну, пойдём. Провожу тебя заодно. Ты не думай, старшина, я уже третьи сутки из этого кабинета не выходил. Не могу больше.

– Да, я и не думаю, понимаю. Не продолжай.

– Денежное довольствие получишь завтра в кассе. За всё время с ранения сразу. Военком уладил этот вопрос. На котловое и вещевое – станешь в роте. А, ты же и есть старшина роты. Тем более – своя рука – владыка. Только рота ещё не сформирована, с нуля всё и начнешь. С интендантом поаккуратнее. Мужик он… непростой, скажем так. Разберёшься.

– Спасибо.

– За что?

– За всё. И за науку.

– Не за что. В одной лодке качаемся. Военком обещал меня с бригадой отпустить на фронт.

– Как же это он тебя отпустит? Ты у него вроде секретаря?

– Да ладно. Бабу какую-нибудь возьмет. Дело нехитрое, справятся. А ты сам откуда?

– Я же контуженый. Не помню ни хрена. Так, местами.

– Да, неплохо тебя приголубило. Хорошо, к Натану Ааронычу попал. Он хирург от бога, тьфу ты, никак не отвыкну.

– И ты его знаешь?

– Да кто ж его не знает? В городе всего две больницы – узловая и земская. А хирургов по пальцам одной руки пересчитать. А Натан… Он ведь и на Халхин-Гол ездил, и в Финской в командировке там был. У него та-акой опыт! И мужик мировой. Даже золотой.

Вот так вот! Вот тебе и Натан. А мы ведь сдружились. Странно. В прошлой жизни я тяжело сходился с людьми. Друзей, не знакомых-приятелей, а именно друзей, у меня не было. У жены были близкие подруги, а у меня нет. И вдруг – Натан. Тем более – еврей. Он, оказалось, суетился за меня и перед главврачом, и перед военкомом, комбригом. А на самом деле, оказывается, не надо сотни друзей – один друг-еврей их с лихвой компенсирует. Говорят, они всюду ищут выгоду. А от меня что за прибыток? Пока для Натана только нервные расстройства. И материальные затраты. Еврея траты на меня. Можете поверить? Я бы не поверил.

Мы дошли по вечернему городу до казарм. Они и в наше время сохранились, правда, внутри я не был.

– Это со мной, – сказал мой спутник часовому на воротах. Часовой смерил меня взглядом, поправил винтовку на плече, но ничего не сказал.

Уже вечер, но на внутреннем плацу вышагивали солдаты. Рулил ими («И-раз, и-два, левой, выше ногу дери, мать вашу подери!») однорукий командир. Правый рукав гимнастёрки был пришит у самого плеча.

– Это твой комбат. Геройский мужик.

Мы подошли.

– Строй, стой! Раз, два! Разойдись! На сегодня всё.

– Здравствуйте, Андрей Николаевич. Вот, привёл вам пополнение. Старшина третьей роты.

Я представился.

– Натанов крестник, – кивнул он. Представился капитаном Бояриновым Андреем Николаевичем. И орден Боевого Красного Знамени на груди представил сам себя. Похоже, правда – герой. Только без руки и шрам на всё лицо собрал правую щёку в горькую усмешку.

– Надеюсь, сработаемся. А работы много предстоит. Пойдём, я покажу тебе твою старшинскую нору.

– Волков бояться – в лес не ходить.

– Что?

– Нам, татарам, что плясать, что работать, лишь бы пропотеть.

– А, прибаутки. Это хорошо. Вовремя сказанная – дух хорошо поднимает. Не вовремя – дисциплину разлагает. А знаешь, что такое армия без дисциплины?

– Стадо вооруженных баранов.

– Верно. Вижу, человек ты бывалый. Воевал?

– Не знаю. Контуженый я.

– А, Натан же говорил.

Мы прошли мимо вытянувшегося солдата, наверное, дневального, набравшего воздуха полную грудь – видимо, орать что-либо собрался, да так, чтобы оглушить. Но Бояринов остановил его жестом.

– Вижу, не шуми. Это старшина Кузьмин. Ты не пальни в него случаем. Пока он в таком виде.

Мы зашли в огромную комнату, где сплошными рядами стояли железные двухъярусные кровати, пока пустые.

– Здесь будет квартироваться третья рота. Пока недоформированны первые две, но скоро и сюда заселять начнём. А вот и твоя каптёрка. Осваивайся. И переоденься. Форму по размеру найдёшь.

– Благодарю. По размеру я подберу, а вот что к чему носится, не помню. Не попутать бы.

– Разберёмся. Ключи возьми на вахте. Давай, старшина, осваивайся. Да поживее.

– Слушаюсь.

Я тоже вытянулся, как дневальный до этого. Капитан ушел, громко топая сапогами по крашеному полу. Он припадал на правую ногу. Похоже, неслабо ему досталось.

А обмыть?

Узнав у дневального расположение вахты, сходил за ключами, повозившись с замками, отпер, наконец, дверь каптёрки. М-да, нехило. Немаленькое помещение было заставлено стеллажами, просто завалено мешками, свёртками, ещё чем-то, что при слабенькой лампе не разобрать, так плотно, что остался лишь маленький пятачок у двери, но тоже занятый столом с настольной лампой и лежаком, на котором кулем валялись тряпки.

– В натуре, берлога, – пробормотал я. Ну, с Богом! Надо бы это всё перебрать, так сказать, систематизировать, чтобы знать, что, где и сколько. Но сначала уборка. Вот этим я и занялся. Да так увлёкся, что не услышал подошедших. Только деликатный кашель заставил меня оглянуться.

– Мать моя женщина! Натан! Ты ли это?

Натан щерился во все тридцать два зуба. Наверно, лицо моё было забавным. Ещё бы, я вообще офигел – передо мной стоял в новенькой форме с двумя шпалами в петлицах кавалер ордена Боевого Красного Знамени с лицом Натана.

– Не ожидал?

– Да я вообще офигел! Извините, товарищ майор!

– Военврач второго ранга.

– Вы тоже воевать собрались?

– Что это за «вы»? Ты никак обидеть хочешь старого бедного еврея?

– Тебя обидишь. Щупальцами своими весь город опутал, как спрут. Твои знакомцы меня, контуженого старшинку, схарчат и не заметят.

Натан рассмеялся задорно, заливисто.

– Не знакомцы, а друзья. Не имей сто рублей, а имей сто друзей.

– В натуре, еврей. Натан, тебя когда воспитывали, не говорили – с друзьями дружить надо, а не иметь их. Извращенец. Морда еврейская.

Натан поперхнулся, открыв рот, потом оттуда раздался хохот.

– Да это ты извращенец, я даже подумать такого не мог!

– Вы ещё долго пикироваться будете? Нам вас отсюда слушать или как? – раздался из-за спины Натана голос Бояринова.

– Да, что это я? – Натан посторонился, пропуская в каморку комбата и того же политрука, проводившего меня до казарм. Сразу стало тесно.

– Я тут как раз прибирался.

– Хозяюшка, – сочувственным голосом сказал Натан.

– А в глаз?

– Ты, татарская морда, ещё за еврея не ответил.

– Так! – командирский тон комбата вытянул всех в струнку, даже Натана, с его двумя шпалами. – Выяснение национальных вопросов оставим для коньяка, а сейчас, слушай мою команду! Натан, как старший по званию, в уборке не учавствует – накрывает стол. Остальные – освобождаем место. Заодно надо и старшину привести в надлежащий вид. А тебе, Кузьмин, выговор за неисполнение моего приказа.

– С внесением в грудную клетку?

– Что?

– Выговор с внесением в грудную клетку? Или в личное дело? То есть тело?

– Нет, обойдёмся просто выговором. Но, только в первый и последний раз. Понял?

– Так точно!

Мы так препирались, но руки дело делали – узлы и мешки летели в углы.

– Натан, какой-то у тебя странный контуженый. В званиях не разбирается, а шпарит, будто в царской армии отслужил: «так точно».

– Я тебе, Андрюша, больше скажу – он пока в реанимации лежал, как будто институт закончил. Я его сослуживца опросил – как подменили старшину.

Я весь напрягся. Как выкручиваться? В фарс всё перевести? Стоит попробовать:

– Ага, агенты влияния разведок империалистов. Я же и иностранные языки знаю теперь: «Хаю дую ду?».

– Это что?

– Это он по-английски: «Как делаются дела», – подсказал из-за стеллажа политрук.

– Жаль, – вздохнул я, – не немецкий. А на что мне англицкий? Мы с ними не воюем. Да и не понимаю я, что это значит, так, помню почему-то.

– Давай ещё что-нибудь.

– Велком, гоу аут, файн, щет, фак, лондон из э кэпитал оф грейт британ. Ещё что-то всплывает, но я тут же забываю.

– Сереж, что он сказал?

– Заходи, уходи, замечательно, дерьмо, вообще матом и Лондон – столица Великобритании. Он, наверно, в школе английский учил. Или слышал где.

Фу-у. Может пронесёт. Вот и Натан разразился лекцией о неразгаданности устройства человеческого мозга и парадоксальности памяти. С примерами из своей богатой практики.

Ну, вот и расселись. Натан достал из своего докторского саквояжа две пол-литровые бутылки с коричневой прозрачной жидкостью. Этикетки незнакомые. Коньяк. Азербайджанский. Понюхал, когда налили в мой стакан.

– Блин, коньяк! Да хороший!

– Конечно. А ты надписям не веришь?

– На заборе тоже написано, а там дрова. Откуда мне знать, как должен пахнуть коньяк? Но ведь узнал, более того, чую – хороший.

– Ну, а я что говорил – «их благородие» подселился в старшину.

Я опять напрягся, но все рассмеялись. А Натан пересказал капитану и политруку наш с ним разговор о дворянах. Комбат покачал головой:

– Да, интересно тебе память вывернуло, старшина. Ну, долго греть-то будем? Я, конечно, понимаю – коньяк, он тепло любит, но доколе?

– И то верно, – поддержал Натан, – Старшина, скажи тост.

– Тост!

Они сначала выжидающе смотрели на меня, потом рассмеялись:

– Опять шутишь, – покачал головой Натан. – Тогда я скажу – за встречу!

Выпили. Отличный коньяк! Вообще я не любитель выпивать. Ну, так сложилось. Болею сильно с похмелья, а состояние опьянения мне неприятно. Ну, совсем неприятно. Одни неприятности от выпивки. Только один плюс нашел я – мне приятен вкус некоторых алкогольных напитков – коньяка, текилы и… И всё? А, пиво. Но, пью я, только пока не начну пьянеть. Как только в голове начнёт плыть – пить прекращаю. Меня бесит потеря мною контроля за реальностью, вернее, иллюзии контроля, прекрасно понимая, что контролировать реальность не могу и от меня мало что зависит.

– Между первой и второй – чтоб пуля не пролетела.

Подняли по второй. Дай-ка я скажу:

– За Победу! Она неотвратима, как рассвет. Но нам надо её приблизить.

– За Победу!

Закусить. Хороший закусь. В голове зашумело. Да, сильно! У-у! Я поплыл. Уже?

– Ребят, что-то меня уносит, – сказал я, – Натан, по-менее наливай. Что-то меня сильно цепляет.

– И мне поменьше, – попросил политрук Серёжа, – я третьи сутки на ногах.

– Третья, – это я сказал. – Я вспомнил – третья не чёкаясь. За тех, кого с нами нет. И не будет. И стоя.

Мы встали.

– За батю твоего, Серёжа! Что за человек был. Золотой, – это Натан.

– За моих бойцов, – это сказал тихо комбат. – Простите, что не смог вас всех домой вернуть.

Политрук ничего не сказал, лишь в глазах слёзы, да желваки ходят под кожей.

Выпили. Молча закусили. Меня разморило. Чтобы сбить опьянение, усиленно ел. А Натан мне рассказывал об отце политрука – батальонном комиссаре Гапове Анатолии Павловиче, на которого третьего дня получили похоронку. Поэтому и отпустили Гапова Сергея Анатольевича в бригаду. Судя по их рассказу, человек был хороший. Стало грустно:

 
Чёрный ворон,
Что ж ты вьешься
Над моею головой.
Ты добычи не дождёшься,
Черный ворон, я не твой!
 

Вот так и спели. Хором. Потом ещё несколько песен, которых я не знал, но тянул. А потом я им спел:

 
Нас извлекут из-под обломков,
Поднимут на руки каркас.
И залпы башенных орудий
В последний путь проводят нас.
 

Пить я не любил. И петь. Но приходилось. А когда пьют мужики, без этой песни не обходиться.

 
И молодая не узнает,
Какой танкиста был конец.
 

А потом я спел, не в тему, но тоже грустную:

 
Где-то мы расстались
Не помню, в каких городах
Помню, это было в апреле…
 

Они внимательно слушали, а я умом понимал, что меня, как Остапа, «несёт», но остановиться я уже не мог. «Палюсь»:

 
Девочка с глазами
Из самого синего льда
Тает под огнём пулемёта.
 
 
Скоро рассвет. Выхода нет.
Ключ поверни и полетели.
Нужно вписать
в чью-то тетрадь
Кровью, как в метрополитене:
«Выхода нет»,
Выхода нет.
 

– Вить, ну признайся, ты ведь сам это придумываешь.

– Отстань, Натан! Я – попугай. Услышал, запомнил – спел. Не умею я песни сочинять.

– О, младший политрук окуклился. Надо его уложить, чтоб не мучился.

Ага, легко сказать. Я был пьян, на двоих с комбатом – две руки. Но ничего, с Натановой помощью застелили в казарме матрасом и подушкой койку, снесли туда Сергея, разули и накрыли шерстяным одеялом. Натан постоял над спящим, потом сказал мне:

– Я ведь его с такого возраста помню, – он показал расстояние до пола, – хороший мальчик. И воспитан правильно. Жаль отца. И сам на фронт рвётся. Если и на него похоронка придёт, Зина не переживёт.

– Старшина, – позвал меня комбат из каптёрки, – давай облачайся! Сказал же – привести себя в надлежащий вид, нет, ты всё в больничном! Точно выговор внесу, как ты говоришь, в личное тело.

– Слушаюсь.

Одежда была, правда, очень странная. О чём я и сказал.

– Почему?

– Лето же. Зачем двое штанов? А это что за шаровары?

Мои комментарии, оказалось, сильно их забавляли, потом они вообще рассмеялись:

– У вас что, несбыточная мечта – ляхи иметь здоровые? Зачем эти излишества?

– Почему излишества?

– Материала много напрасно уходит.

– А какие же должны быть? Как у суворовских солдат – лосины?

– Не лосины, но не настолько же? Как воевать в этом? Это что за камуфляж? Синие – для маскировки? На каком фоне? А как на пересечённой местности двигаться? По кустам? А колючая проволока? Кто придумывает это? Специально? Вредительство!

Натан и Андрей переглянулись. Смех пропал. Комбат даже перекосился. Я понял, что ляпнул что-то не то.

– Это комсоставское галифе.

– А у рядовых какое? Уже?

– Не намного. Но не синее.

– Это чтобы снайпера врага издали различали командиров и сразу обезглавливали подразделения? И петлицы красные? На рукавах тоже? Чтобы издалека отсвечивали? Да это что – заговор?

Комбат аж зубами заскрипел.

– А мы так и теряли комсостав, – в его голосе было столько горечи, – одели солдатские шинели и галифе, а комдив – не положено! «Бойцы должны издали различать своих командиров»! Сколько же надо потерять, пока дойдёт?

– А это – юбка? – я поднял подол гимнастёрки и покружил, как балерина, ну, ладно, изобразил неумело.

– А как, по-твоему, должно быть? – Натан смотрел на меня с любопытством.

– Прямые штаны…

– Да это – брюки.

– И что? Хоть как назови. Одежда военного должна быть практична и функции… циональна. Блин, Сатурну больше не наливать, он пьян. О чём я? А во! Ничего лишнего. Карманов мало. Боец всё своё носит с собой. Это должно быть предусмотрено. А где он мелкое имущество разместит? Здесь документы, здесь – курево. О, давай, угощай, покурим. А расчёска? Мыло? Нитка с иголкой? Письмо из дому? Да мало ли? Да хоть взрыватели.

– Взрыватели?

– От гранат. В гранатной сумке – опасно. В брюках? А сядет – сломает. В нагрудном? Там документы и курево. Натан, не жми. Дай папироску. Курю. С чего ты взял? Раньше не курил – сейчас курю. Ты раньше тоже, может быть, был вьюношей восторженным, а сейчас – еврей! А чего курево зажал? А почему накладок нет на локтях и коленях? Ползать как? Протрётся сразу. Или доблестный красноармеец врага в полный рост встречает? Пулемётную пулю грудью ловит? Сейчас не наполеоновские войны. Расстояния не те. Не до красивостей. Красавчик – тот, кто живет дольше.

Комбат сплюнул, вскочил, выбежал, вернулся.

– Задел ты меня за живое, старшина. Сколько мы в своём кругу это обсуждали. Ну, мы-то воевавшие. А ты, со стороны, в бою не был, да ещё и контуженый?

– Да что тут за секрет? Логически подумать.

– Да уж, наверное, тоже не дураки эту форму придумали.

– Может, не из тех условий исходили?

– Что?

– Это как в математике. Есть условия задачи, решение и ответ – результат. Ну, например. Как у Толстого, недавно прочел. Скорость пешехода – 4 км/ч. За десятичасовой марш батальон преодолеет 40 кэмэ? Нет?

– Нет.

– И я так же думаю. Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а нам по ним ещё идти. Пруссаки не дураки – план умный придумали, но условия неверные. У Наполеона не было плана – не успел придумать. Поэтому, он должен был проиграть. А ему победу преподнесли на блюдечке. И князь Болконский увидел небо Аустерлица. Армия разбита. По частям. Вот тебе и «первая колонна марширует». И далее по тексту.

– Натан, похоже, контузия – полезная штука.

– Тебе лучше знать. Ты же тоже был контужен. Вообще не советовал бы.

– Видимо, меня не так. Давай, Натан, наливай, а то уйду. Пора мне.

Разлили, выпили, закусили.

– А насчёт формы – верно, – подытожил свои раздумья комбат.

– Если бы увидели, сами бы поняли.

– А ты где видел?

Опа! Опять попался. Крутимся, выкручиваемся:

– Да перед глазами стоит. Прямо так и вижу. Но сам не сошью. Не умею.

– Натан?

– Вить, – Натан заёрзал на стуле рядом, – я тут с портнихой договорился.

– В смысле?

– Ты же говорил, что выйти не в чем, ещё в госпитале. Я же не знал, что всё так быстро решится. А у меня в знакомых портниха одна. Хорошенькая.

– Как спец или внешне?

Натан махнул рукой:

– Одно другому не мешает.

– Всё-таки друзей ты имеешь, – вставил я свои пять копеек.

– Никого не касаемо! Я уже много лет ей помогаю. Ей детей поднимать надо, она меня обшивает. И делает это, как видите, хорошо.

– Реклама – двигатель торговли.

– Что? А-а, ну да. Помогаю зарабатывать. Так вот, она прийти хотела, мерки снять. Я отменил всё, думал – армия обеспечит. А теперь придется опять в глаза лезть. Да, опять же, дело не в этом. Мы с тобой как-то вели беседу, смысл которой был донесён до моей знакомой. Так вот теперь её интересует – как ты к дворянам относишься?

– Никак, – усмехнулся я. Видя непонимание Натана, добавил: – К дворянам не отношусь.

– Тьфу ты. Да я не о том.

– Натан, ты как дитё. Ну как можно личные отношения строить на классовом признаке? Дворянство как явление отжило своё. Это я тебе уже говорил. Но это не значит, что все дворяне сплошь моральные уроды. Только большинство. Деградировавшее.

– Это как? – Андрей не понял.

– Обленившееся разумом, сердцем и душой.

– А-а. Не знал, что так бывает.

– Натан, ты скажи, она свой дворянский апломб проявляет?

– Ни разу не видел. Но всё у неё как-то иначе получается. Как-то чище, возвышеннее. А это, что ты назвал, может, и не присуще ей.

– Эх, если бы они все так смогли – высокомерие попридержать, да делом бы занялись – без революций обошлись бы.

Мои собеседники разом напряглись, стали озираться. М-да, за языком-то следи!

– Ты не против встретиться?

– Конечно, нет. С чего вдруг? Человек нужным, полезным делом занят. Профессия уважаемая – не всяк сможет. А происхождение? Это как родинка на лице. Ну, есть. Ну, стесняешься. Ну и что? Человек-то при чём? Он не выбирает, откуда в свет прийти. Человека судить можно только по его жизненному пути.

– Да, как шрам, – добавил комбат, больное это у него.

– Хорошо ты сказал, Виктор. Я запомню дословно. И ей передам. Как бальзам на душу ей слова твои будут. Особенно сыну её. Взрослеет он. Мир видит искажённо.

– Ну, вот и порешили. Натан, помоги в этом. Очень уж мне интересно, что за чудо он там видит, контуженый этот. Пошёл я. Нельзя мне с подчинёнными пить.

– Литр коньяка выели – вспомнил, – удивился Натан, – я тебе припомню!

– Натан, ну, правда. Я же теперь не боевой пенсионер, а комбат. На фронт меня не возьмут, такие, как ты, медики-душегубы зарубят.

– И я к этому первый руку и приложу. Меня ведь не пускают. На финскую пустили, а сейчас – нет.

– А я-то тут при чём?

– Что ж мне одному оставаться?

– Еврейская морда! – хором с комбатом воскликнули мы.

– Да пошли вы по весёлому адресу. Вот подготовлю двух хирургов себе на смену, тогда, Андрюха, вместе на фронт и пойдём. Пропишу я тогда тебе – «годен». А пока этих щеглов научи, чему тебя тётка-война научила. Да давай иди уже. Два часа уходишь, не уйдёшь никак. Надоел.

– Злые вы. Уйду я от вас. Давай на посошок. Что глазами хлопаешь. Обмануть хочешь? Кого, меня? Да, я твою еврейскую морду насквозь вижу. Доставай. Я же слышал звон не литра в ридикюльчике твоём, а как минимум трёх стекляшек. Не делай ангельские глаза – от командира разведроты не спрячешь, особенно коньяк.

– Уел ты меня, Андрюха.

Разлили, выпили, закусили. Комбат как-то чудно стукнул каблуками, кивнул:

– Честь имею!

И свалил, оставив меня с открытым ртом.

– Это что было?

– Не обращай внимания. Он тоже контуженый. Правда, его посильнее твоего порвало. Вот теперь к месту и нет царских офицеров пародирует. Если бы не орден – ох и огрёб бы. А так – пожимают плечами, пальцем у виска покрутят и махнут рукой – контуженый. Ты лучше спой.

– Да что я тебе, Шаляпин?

– Что ты ломаешься, как девочка. Я вообще старше тебя по званию – прикажу.

– А в ухо? Я тоже контуженый. Ладно, что-нибудь сейчас вспомню. Слушай. Не помню, что это, похоже, молитва.

 
Ночь. Над Русью ночь
И гладь небес. Млечный Путь так
Предвещает. Тьма
Во степи. Рыщут шакалы.
Ведь Русь в ночи, как чаша туманом
Сон-травой, испита дурманом
И во лжи росою полита.
Белый конь ступает копытом
По восходе солнца над Русью.
Поднимайтесь, русские люди!
Разжигайте горны во кузнях!
Здесь жатва кровавая будет!
Степь Руси здесь,
Слабый зов здесь,
Бродит тень здесь.
Сына кличет мать. Но
Спят сынки. Лишь
Слышится стон слабый.
Здесь была кровавая битва.
Пала рать, изменою бита,
Болью стонет мёртвое поле.
Зверя вой врезается в поры.
Родина взывает по праву,
И земля, испившая крови,
Отомстить кровавым шакалам,
Выкинуть чужестранных уродов.
Чёрный дым здесь,
Казнь сынов здесь,
Смерть мужей здесь,
Портят белых дев здесь.
Чёрный дым.
Над Русью вой слышен,
Погибает русская раса,
Празднуют враги в нашем доме.
Собирайте новые рати,
Бой врагу в подарок готовьте
Не погибнет русская раса,
Не бывать врагу в нашем доме.
Растерзайте вражие стяги,
Пламя верните в родные чертоги,
Родина взывает по праву.
И земля, испившая крови,
Отомстить кровавым шакалам,
Выкинуть чужестранных уродов.
Подняв стяги, идут поколенья
Отомстить за преданных смерти,
И за жён, иссеченных плетью,
За детей, закованных в цепи.
Родина взывает по праву,
И земля, испившая крови.
Отомстить кровавым шакалам,
Выкинуть чужестранных уродов.
Погибает русская раса.
Празднуют враги в нашем доме.
Собирайте новые рати.
Бой врагу в подарок готовьте.
Не погибнет русская раса.
Не бывать врагу в нашем доме.
Собирайте новые рати,
Растерзайте вражие стяги.
 

Долго молчали. А как говорить? Даже у меня кожа мурашами покрылась, а Натан вообще впервые услышал. Потрясён. Молча разлил, выпил, даже меня не дожидаясь.

– Сейчас их рвал бы, – наконец сказал он, – ты песня эту не прячь от людей. Это очень сильно. Эх, по радио бы её передать. Родина взывает по праву. Да…

Ещё по одной. Мир вокруг стал «мерцать». Похоже, я скоро «выпаду в осадок».

– Откуда эта песня?

– Это плачь не песня. Не знаю. Слышал в Интернете.

– В интернате?

Я махнул на него рукой:

– Ничего-то ты не знаешь.

– Вить, кто ты? Я ведь знаю – это не контузия. Я-то знаю. Кто ты?

Я схватил его за голову, упёрся лбом в его лоб:

– А ты никому не скажешь?

– Нет. Я же твой друг.

Я оттолкнул его, помахал пальцем перед его носом:

– Я знаю… Вы, евреи, все хитрые. Напоил меня, чтобы я тебе всё рассказал? Но! Я не Павлик Морозов, я молчать не буду! Ха! Ты думаешь, я шпиён? Это ты шпиён! Агент глобального сионизма! Думаешь, я не знаю заветов ваших сионских мудрецов?

– Вить, ты что? Ты это серьёзно?

– Вот только не плачь! Русский я. Родину люблю. Жену и сына люблю. Далеко они. Так далеко, что не дойти, не доехать. А я на испытании. Понял? Испытательный срок. Второй шанс. Надо мне всё исправить. А что делать – ума не приложу. Даже не пойму, почему здесь и сейчас. Тут и без меня всё прогно… прогназиро… шоколадно тут всё. Пучком. Все дружно делают всё верно. Только на выходе полный… И ведь вы молодцы, нешто мы. А мы – лохи! Лузеры! Просрали всё, что можно. И чего нельзя, тоже прое… проёжили. И как мне им в глаза смотреть? А Ему? И ведь я знаю – от моих тр-р… трепыханий ни… ни холодно. Личность и роль её в истории? Так – то личность, а то – я… Прав был дедушка Ленин. Или Сталин? Да ладно! В общем – массы делают историю. А личность эти массы растопчут. Чё мне делать, а, Натан? Не знаешь? И я не знаю. Знаешь? Победить? Да, это мы победим! Это мы смогём! Только вот как? И какой ценой? Любой? Как там? Одна на всех, мы за ценой не постоим? А надо бы постоять. Думаешь – победим – и мир сразу идеальным станет? Да вот хрен ты угадал! Немца одолеем, а там англы ядом иглу пропитывают, амеры вообще едрён батон мастырят. Будут им над миром трясти, пугать всех. Да мы им всем, этим душегубам, поперёк горла. Ишь, удумали – власть народную построили! Да разве паразит-капиталист отдаст кормушку? Не-е-ет. Уничтожить, отравить, обмануть, мозг запудрить, засрать сознание, опять на шею мужику сесть, да ножкой покачивать. Ничего они не пожалеют, твари, лишь бы нас, народ-богоносец, извести, извратить. Так-то. А ты – «немец»! Да их, па-руссаков, самих объегорили с этим нацизмом ихним. Стравили два народа, которым и делить-то нечего. У-у, ненавижу! Да, давай! Хороший коньяк. Вот ты, Натан, и еврей вроде, а нормальный мужик. Как у нас говорят – свой пацан. Вот, ты меня уважаешь? А за что? Дурак, ты Натан, хоть и еврей. Мразь я, Натан. Нехороший человек. Редиска. Так – жил, жил да и помер. А тут – шанс. Второй. За что? Ведь я – никто. Серое унылое ничто. Как и все. Ты знаешь, как нас, моё поколение, называли? Потерянным поколением. Мы потерялись. Или нас потеряли. А ещё – коекакерами. Потому что всё кое-как. А на хрена? Для кого? Для себя? А мы кто? Знаешь, как это быть потерянным? А вот так – ты вроде и есть, а вроде и нет. Нет тебя и хрен с тобой. Никто и ничто. Давай ещё. У-ух, хороший коньяк. Запарил я тебя? А ты не парься. У-у-у! Похоже, я накрываюсь медным тазом. Сознание! Пока! До встречи на орбите!