Читать книгу: «Заметки престарелого донжуана. Все здоровое, что во мне осталось, это нездоровая тяга к красивым женщинам»

Шрифт:

Познакомился с юной прелестницей. Она помогла мне избавиться от надоевших грустных мыслей, заменив на новые, – еще более грустные.

Корректор Сьюзи

ISBN 978-5-4496-3049-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

О себе

Если женщина дурна собой, стараюсь в ее сторону не смотреть. В тоже время силюсь не пропустить ни одной привлекательной. Оттого страдаю косоглазием и редко вижу солнце.

Слух, как и память, избирателен.

Осязание бестолковое – к рукам не прилипает.

Обоняние пессимистичное – чую исключительно неприятности.

Вкус есть, средств нет.

Вестибулярный аппарат работает исправно в одном положении.

Вес соответствует росту, возраст – IQ

Порочащих связей не имею, хотя и падок на сладкое.

Капризен в мелочах, тщеславен до крайности.

Ищу неспешно, в дружбу не верю

Из дневника гр-на Белкина В. И.

глава первая

Шпиц с лицом разбуженной летучей мыши топорно облаял, словно перед ним стоял не я, а какой-нибудь пустяшный гражданин ценою в полтора МРОТ. Хозяин не извинился. Более того, даже не счел нужным поприветствовать (а ведь кроме нас – двоих на детской площадке никого не наблюдалось). Очевидно, в его представлении моя капитализация была и того ниже. Парковые часы указывали на половину двенадцатого – время заканчивать гимнастику и отправляться восвояси, кушать овсянку.

Вот с нее-то – с овсянки – думается все и началось. Вернее – покатилось. И, если вершина имеется у всего – или хотя бы просматривается – то дна, в чем граждане сумели не раз убедиться, в природе не существует. Успокаивало скромное представление о географии: ежели долго низвергаться, то, в конце концов, достигнешь пика, но уже на другом полушарии, что само по себе неплохо, ибо удовлетворенное тщеславие прощает издержки в пути.

Каша не просто продукт, нет, она скорее символ социального статуса, как лобстер или вареные сосиски. Причем, символ двуликий, неоднозначный. Может легко ввести в заблуждение натуры неискушенные.

Поначалу пропаренный овес ассоциируется с беспомощным, беззубым детством, но затем – не успеешь оглянуться – с такой же старостью. Однако в моем случае плутовка выбрала самый неподходящий отрезок: между тридцатью двумя и восемнадцатью зубами. Озвучить причины, сподвигшие овсянку окоротить мое личное пространство в пору, когда от бурного цветения ожидают основательной завязи, считаю нескромным.

Стоит раз проглотить остывший липкий утренний комок, как руки уже сами тянутся к гантелям, а ноги отказываются облачаться в узкие джинсы. Поддавшись нарастающему безумию, я приобрел на рынке спортивные брюки а ля Адидас, а ля кроссовки и вязаную шапочку киллера-дилетанта. Дальше больше: легкомысленный рисунок на постельном белье уступил место строгой полосатости, свинина по сычуаньски паровым котлеткам от Елены Малышевой, Бордо урожая 2012 – компоту из прошлогодней антоновки. Пульс стал биться ровнее, но реже. Реже, чем свидания. Реже, чем зачислении пенсии на карту москвича. Анабиозная частота слегка настораживала, но укладывалась в уверенную тройку по математике. Выражения лица изменилось до криминальной несхожести с оригиналом на загранпаспорте. Выезд за рубеж откладывался на неопределенное время, ибо нерасторопная УФМС не поспевала за моими преображениями. Вес тела по совокупности ничуть не изменился, однако кое-какое перераспределение акцентов можно было разглядеть, пусть и хорошо вооруженным глазом.

Характер.

Ну что сказать о характере?

Ну, да, былая, преимущественно спонтанная, агрессивность исчезла, но ей на смену явилась новая. Эдакая разновидность латентной враждебности ко всему скоромному… вызывающе плотскому, что ли. Причем еда не входила в число приоритетов, отнюдь. Сие, в первую очередь, относилось к сферы межличностных отношений. Поясню: схожие чувства испытывает травоядное среди оголтелых хищников (диапазон – от категорического осуждения до, как ни странно, брезгливого сострадания). В особо трудные минуты я мнил себя инопланетянином – посланцем далекой высокоразвитой цивилизации, где инстинкты вторичны, а чувства стерильны.

И вот, когда рационализм, возведенный в степень, грозил окончательно перерасти из сомнительного « хобби» в привычку, меня взял да унизил так себе шпиц с лицом разбуженной летучей мыши.

глава вторая

Нельзя сказать, что я не люблю животных. Очень даже. Практически всех. Кроме докучливых насекомых и любых видов пресмыкающихся. В последнюю категорию входят и прямоходящие лизоблюды, ибо полностью разделяю утверждение бывшего телеграфиста: «человек – это звучит гордо».

Если своих достоинств кот наплакал, можно гордиться успехами домашних питомцев (жены, дети, тещи не в счет, опять же из соображений врожденной скромности и инстинкта самосохранения). Поэтому я своевременно обзавелся элитным щенком охотничьей собаки. Породу – легавую – выбрал с прицелом на относительно здоровый образ жизни. Однако овсянкотерапия привела к непредсказуемым последствиям. Собачка очень скоро смекнула: несмотря на все ухищрения в плане камуфляжа (не глаженая телогрейка, кирзачи, вождистская кепка), охотник я не полноценный. Ни тебе пьяных признаний в любви, ни куска краковской в изголовье. То есть, с известными пассионариями Василия Перова сходства немного – разве что наличие ружья, тощего сеттера и воспоминаний. Примерно так же рассуждали и мои новые знакомые – приверженцы старинной барской забавы. Пообщавшись разок другой, эти суеверные догматики предпочли не разбавлять компанию единомышленников моим постным присутствием.

«А может он кое в чем прав, этот шпиц-с рекламы Real Trans Hair? – подумал я, – Хоть и сволочь, видать, редкостная».

И принялся работать над собой.

Сменил одежду для утренней гимнастики на оригинальную. Вернул облику двуспальной кровати былую фривольность. Мясорубку, пароварку и прочие атрибуты санитарно-оздоровительных мероприятий отправил в бессрочный отпуск на антресоль. Оформил кредитное соглашение с копилкой-поросенком и включил в рацион выращенные на воле морепродукты. Украсил марочным вином столовую, проверил пульс. Показалось мало… Огорошил соседку приглашением зайти послушать музыку, взял работу на дом.

Проверил еще раз. Ого! Метнулся на кухню, смолотил двойную порцию овсянки. Так-то лучше. Крайности нам ни к чему.

Последующие недели пялился в зеркало с особой придирчивостью. На лице застыло выражение пионера в Парижском Диснейленде. Оформил новый загранпаспорт на максимально короткий срок, чтоб не сглазить. Несколько раз вставал на весы. Стрелка по-прежнему не желала менять показания. Сменил батарейку. Не помогло. Снял сапоги, отложил в сторону гантели. Ноль эффекта. Другой бы расстроился, а я – нет. Списал на непостоянство внутренних резервов.

Характер.

Ну что сказать о характере?

Ну, да, пытался пару раз сделать комплимент странным женщинам в очереди на сдачу анализов. Увы, то ли они дружно отвыкли от мужского внимания, то ли сговорились вставать не с той ноги, но факт остается фактом – взаимопонимания мы не достигли.

Да и времени прошло слишком мало, чтобы делать окончательные выводы. Характер это вам не футболка – враз не сменишь.

Одна голова хорошо, а две шапки – лучше. Записался на консультацию к врачу-специалисту.

Строго в назначенный час я топтался на пороге кабинета с талоном в руках и плиткой шоколада в кармане. Доктор – местная знаменитость – оказался мужчиной неопределенного возраста с копной рыжих волос, при бороде и в очочках с круглой оправой. «А. Штраух – прочитал бейджик на белоснежном халате, – не угадал, коньяк был бы сподручнее».

– В регистратуре справляться надо, – с места в карьер обложил специалист, – Фамилия!

Представился и сбивчиво изложил суть дела.

– Субъективные жалобы есть?

Хотел было пожаловаться на шпица, но вовремя поймал себя на мысли, что доктор удивительным образом напоминает моего обидчика.

– Ну, там, потеете, изжога, репродуктивная дисфункция?

Окончательно смутившись, я промямлил:

– потею… да… но она, то есть репродуктивная, делает все возможное… изжога… да, приходилось выслушивать… но я с этим не согласен…

Доктор перестал строчить чужие рецепты, на миг оторвал голову от стола и уже помягче произнес:

– Вам, голубчик, следует поменять сексуального партера или изменить пол. Порошочками дело не исправишь.

И тут я вспомнил, что нынче на каждого пациента отведено не более скольких-то минут.

– Доктор, сколько у меня осталось времени?

Рыжий Айболит бросил взгляд на стопку анализов:

– Не откладывайте, и не увлекайтесь шоколадом – сладкое полнит. Следующий!

Дорогою меня сгрызли сомнения: во-первых, каким образом он вычислил основательно подтаявший презент, во-вторых, на кого из сексуальных партнеров намекал и, в-третьих, что делать с ворохом одежды, часть которой я толком и не носил?

Отужинав овощными оладьями, достал из книжного шкафа и пролистал фундаментальный труд о премудростях театра Кабуки (с картинками). Разделся, надел фартук с линялым омаром и долго вертелся перед зеркалом. К увиденному остался равнодушен. Чего нельзя сказать о собачке. Легавая в возбуждении раз двадцать сбегала на кухню и обратно, решив, что я забыл, где лежит нож для разделки мяса. Затем, проклиная себя за нерешительность, подтвердил все оговоренные ранее свидания.

Выручила, как всегда, шоколадка – слопал гормон счастья без остатка и погрузился в объятия спального места под открытой форточкой.

06.03.17

Сексуально-образованный матрас

В дверь позвонили. Матрас вздрогнул и взглянул на часы: невозмутимые ходики в дубовом окладе показывали далеко за полночь. «Кого еще черт принес? – матрас поглубже зарылся в пуховое одеяло, – Приличные люди в такое время держат оборону от навязчивых эротических сновидений».

С лестничной клетки отчетливо доносилось, как неурочный визитер топтался у входа и нервно дергал горбатую дверную ручку, более подходящую для сведений счетов с жизнью, нежели для приема желанных гостей.

– Ну, говнюк… ну, ты у меня дождешься, – матрас прижался к подушке, набрал 911 и прохрипел адрес.

Теперь в дверь трезвонил наряд полиции.

– По номеру телефона вычислили. Что за ночь… – стонал матрас, проклиная день, когда покинул складское помещение.

Там было хорошо. Хотя и тесно. И крысы. Эти умные твари вызывали невольное уважение: ели и гадили в отдельных местах. Как профессор Преображенский. Не то что мыши. И рябой, с оспинами Колян. Да и Клавка хороша, – совокупляется, где приспичит.

Ушли. На компьютере играть. Приехали с опозданием, отбыли не попрощавшись. Защитнички, ети их…

Не спалось. Матрас придавил пульт дистанционного управления. Ожил стилизованный под старину музыкальный центр. Хитро подмигнул, и в спальню полились волшебные звуки романса.

– Ах, зачем эта ночь так была хороша, – пела Алла Боянова, то ли вопрошая, то ли глумясь.

Поменять настройки матрас не умел, потому решительно нажал СТОП и спихнул пульт под кровать: «Буду слоников считать».

Элефантотерапия не помогала. Удаляющиеся зады гигантов вызывали приступы смеха, любопытства, но только не зевоты. «Вот бы их научить вихлять бедрами, как манекенщицы do that».

Венценосный август, окропленный первыми багровыми прядями дикого винограда, отползал в историю вслед за одноименным цесарем. Сентябрь грозил скорым возвращением хозяина квартиры. Работать, а тем паче выслуживаться, матрас не любил. В тихие летние дни он с наслаждением отлеживался впрок, ибо, выйдя на пенсию, Хозяин с весны до осени пребывал на подмосковной даче. За это время многострадальный тюфяк успевал если, уж, не обрести былые формы, то, по крайней мере, подлечиться. Прогибы и вмятины слегка распрямлялись, их не кошмарили по ночам острые колени, не пинали восторженные пятки. Целомудрие и покой. Санаторий строго режима. Муха зря не сядет. Прикроватный фикус листом не шелохнет. Лепота.

Назвать матрас дармоедом было бы несправедливо. В высокий сезон (с октября по май) технологическое чудо-подстилка исправно отрабатывала хозяйские инвестиции. На этом поприще она сменила пружинный артефакт. Старик сдался без боя, хотя и скрипел в дверях, нечто типа «адью, неблагодарные… что б вам повылазило». Но и он вскоре обрел вторую молодость в дворницкой, населенной жаркими азиатами.

Первое время вновь прибывший матрас обменивался с депортированным впечатлениями и даже интересовался привычками и наклонностями Хозяина. Однако диалог не клеился: разобиженный предшественник все больше отмалчивался, ссылаясь на служебную и врачебную тайны разом. К тому же новые владельцы нагружали его усталые пружины немыслимыми прежде сексуальными экзерсисами так, что сил на диспуты практически не оставалось.

В конце концов, шикарный новодел научился не принимать близко к сердцу последствия любовных утех, терпеливо ожидать сезонную передышку и приспособился раз в календарный год переворачиваться.

«Все когда-нибудь да кончается. Пройдет и ночь. А там, глядишь… Сорок семь, сорок восемь – этот особенно смешной – …сорок девять… пятьдесят один – интересно, на какой цифре Хозяин споткнется – …пятьдесят три… шестьдесят… хррр…»

Ринит и маслины

глава первая

– Да присядьте ж наконец!

И то – правда: молодой человек беспрестанно вскакивал и нервно кружил вокруг столика. Его немыслимо длинный шарф мел полы, хлестал посетителей по щекам, а иногда и вовсе опрокидывал фужеры с шампанским на атласные подолы визгливых кокоток. Раз он зацепился за гусиный плюмаж и волочил удивленную птицу вплоть до туалетной комнаты.

– Отчего же, могу и присесть, – юноша рухнул на стул, достал огромный платок. На миг лицо скрылось за сероватой занавесью, под которой угадывался длинный чувственный нос. От частого соприкосновения с грубой тканью нюхательная оконечность покраснела и кое-где покрылась заурядными прыщами (ничего удивительного, ибо Поэт страдал хроническим насморком по причине дырявых башмаков и частых романов с неумелыми гимназистками).

– Так-то лучше, – толстяк перестал вертеть головой и отпил большой глоток Сельтерской, – у меня от вас косоглазие может случиться.

– Водки хочу. Закажите мне водки, – Поэт затолкал платок в брючный карман, – И мяса.

– Айяйяй, – толстяк поморщился (прозаик давно мучился подагрой), – Человек! Сто пятьдесят и котлету. Вам с горошком или с консервированной кукурузой?

– С мясом. У меня белковое оголодание.

– Айяйяй, молодой человек. Нет такого слова – «оголодание».

– Слова, может, и нет, но есть от этого меньше не хочется.

На открытой веранде приморского ресторана царила атмосфера сытого праздника. Запахи подгоревшего шашлыка, спутавшись с ароматом жасмина, опадали на захватанные солнцем груди и плечи, бахромили розовые уши, щекотали выстриженные ноздри. В недрах луженых желудков лениво бродило Цымлянское, рвалось на волю Игристое, мрачно сопел коньяк-аксакал.

Распахнулась дверь в зал, и вместе со звуками популярного танго по дощатому настилу застучали высокие каблучки. Застыли дамские лица. Зацокали языки кавалеров.

– А вы говорите, форма пустяк, сюжет вторичен… Эмоции вам подавай, – толстяк обтер лысину, – А откуда им взяться? коль формы не те, сюжетная линия размыта. Нее, батенька, увольте. Читатель привык судить по одежке.

Собственно «одежки» на новой посетительнице было немного – так, пару пустяков. Один – вызывающе открытый – обтягивал соблазнительную провокацию, второй венчал умопомрачительную прическу. Ах да – третий. Ну, он являлся как бы естественным продолжением бесконечности и решительно гвоздил в пол любые сомнения.

– Имеете что-нибудь возразить?

Ответить сразу Поэту долго не удавалось – мешала котлета по-киевски. Нарядная куриная кость торчала изо рта на манер детского кулачка, причем манжетка явно теснила и на вырост уже не годилась.

– Эх, – Прозаик заерзал, – где мои… – пожевал губами, – хотя бы… – почесал затылок, – эх…

И только когда расхожий деликатес лишился последней калории, Поэт вновь обрел дар речи, при этом взгляд его продолжал преследовать незнакомку попятам, словно убогий целителя-самозванца.

– Красивая сучка, ничего не скажешь.

– Отчего же сразу «сучка»?

– Вы постоянно придираетесь. То не так и это не эдак. Ну вызывает она во мне такие эмоции, что с того? Попросите, лучше, повторить. Котлету не обязательно.

Тем временем посетительница продефилировала глубь террасы и уселась за свободный столик. Публика продолжила жевать, обсуждая вновь прибывшую (а чем еще прикажете заняться долгим, как кинематографический поцелуй, южным вечером?) Женщины обвиняли незнакомку в вульгарности чересчур откровенного наряда, мужья благоразумно поддакивали и совсем некстати вздыхали.

От выпитого юноша слегка раскраснелся, к нему вернулась присущая заурядностям самоуверенность и нахальство.

– Вот вы все мнетесь, мнетесь… нет бы подойти и пригласить даму составить компанию одинокому господину… поклоннику безупречных форм, так сказать, – Поэт достал длинную папиросу, лихо заломил мундштук и нарисовал в воздухе подобие песочных весов.

– Во-первых, я некоторым образом женат, – толстяк засопел от возбуждения, – во-вторых, возраст, знаете ли… Вам было бы сподручнее…

– Мне не по зубам – денег едва на трамвай наберется. Нет, мой удел мечтательные барышни и состоятельные дамы бальзаковского возраста. Ну же, смелее! Могут перехватить.

– А вдруг она кого-то ждет? Супруга, например?

– Нерешительность – ваш бич. Именно она толкает на написание скучнейших романов, где развязка прячется так далеко и надежно, что поиски равносильны самоубийству посредством чтения руководства по садоводству… – фраза вызмеилась из Поэта не окончательно: ее хвост застрял между мыслями «повторить» и «как не хочется ночевать на пляже».

Толстяк не обиделся, напротив – в порыве благодарности заказал еще 150 и оливки.

– Видите ли, чтение сродни пищеварению – не терпит спешки. Занятие сие участь людей праздных, предпочитающих действию осмысление. Короткие же, хлесткие миниатюры понукают к решительным и зачастую опрометчивым поступкам. Стишки ваши, фривольные, – их ближайшие родственники. Пейте, не тушуйтесь. В юности и я грешил подобными экзерсисами, ничего кроме язвы и поругания не нажил.

Поэт бросил взгляд на блюдце с закуской, прикинул в уме и, не торопясь, налил полную стопку.

– Корни остракизмы мне понятны, проходили, а происхождение язвы – не совсем.

Маслины, хотя и зеленые, пришли в движение: они перекатывались, хватались за бока, давясь беззвучным смехом. Толстяк, как и большинство упитанных сограждан, проявил большую сдержанность и чувство такта.

– Какой, вы в сущности неспелый. Ею меня одарили экзальтированные поклонницы этого, с позволения сказать, способа интриговать. Так что ваш досадный ринит есть не более, чем предтеча.

– Я и слов таких не знаю, – Поэт налег на штофчик, – ринит – гранит-ланит… с «предтечей» посложнее будет…

– Ринитом искалечен, подойдет?

Ответ спугнула стайка впорхнувших лицеисток. На каникулах им дозволялось гулять дольше обычного и барышни искали любой повод показаться. В этот раз они выбрали мороженное.

Поэт вытянулся струной, застыл с оливкой на полпути и чудным образом напомнил стойку легавой с подогнутой передней лапой.

– Вижу вам еще гундоносить и гундоносить. Не стану мешать, – толстяк положил на стол салфетку, – Человек! Запишите на мой счет.

глава вторая

Дорогою в гостиничный номер толстяк ловил себя на мысли, что образ эффектной незнакомки не покидает его растревоженное воображение ни на минуту. Сцены, одна соблазнительнее другой, потрясали сердечную мышцу, словно вихрастые сорванцы чужую яблоню. « И вовсе она не вульгарна, – оппонировал Прозаик крашеным теткам, – ну разве что… совсем чуть-чуть, эдакий штрих, намек, флер, если хотите. Это они из зависти. Да-да, из низкой, табуреточной зависти. Самим и обнародовать особо нечего. Ха-ха, – ему припомнилась дама за столиком у прохода, – на ее плечах впору на санках кататься, а все туда же. Ха-ха…»

Ложиться спать расхотелось, и толстяк спустился к морю. На пляже под ручку бродили романтические пары, их любовное воркование плескалось в шуме прибоя и, растворившись, лизало босые ноги тех немногих, кто, разувшись, оседлали прогретые обломки скал.

«Эх, отчего я нынче не поэт! Уж я бы, я бы…» – толстяк с досады пнул носком добротного ботинка забытый кем-то бумажный кулек. С глухим стуком на песок выкатилась пузатая бутыль. Прозаиком внезапно одолело жгучее желание оказаться вновь молодым, бедным и дерзким. «Вот возьму и выпью! Прямо из горла. К чертям приличия! Надоело! И купаться! Да, купаться».

Воровато оглядевшись, мужчина запрокинул голову, и вперемешку со звездами в горло устремилась колдовская энергия виноградной лозы урожая прошлого года. Молодое вино вмиг вскружило лысеющую голову, отозвалось эхом в изнеженном подбрюшье. Пыхтя и отдуваясь, Прозаик разоблачился и, трепеща от предвкушения необычного, пошел на таран манящего горизонта.

«Как же хорошо!»

Полноте ощущений мешали прилипшие к ляжкам широкие семейные трусы. «Долой! Долой условности! Ишь, облапили» – и, выполнив неловкое акробатическое упражнение, солидный господин превратился в тучного голого дядьку.

«А теперь интимный предмет туалета на живот, а сам на спинку, на волнах качаться».

Кто хотя бы однажды возлежал подобным образом, поймет, какое неописуемое блаженство испытывал Иван Сергеевич Доргомыш-Коротайко – прозаик весьма средней руки, но далеко не последний член влиятельного Общественного Совета. Его не пугала компания раскисших от безделья медуз, а сноровистый планктон шаловливо покалывал забронзовевшее от многочисленных регалий тело. Время от времени Сергеич пускал фонтанчики на манер задремавшего кашалота и шевелил большими пальцами ног. Вдалеке слышались зажигательные песни цыган – ресторанный вечер клубился предсказуемым апофеозом.

«Юноша, наверняка, уже зачитал лицеисткам расхожий ассортимент любовных четверостиший и пустился в заумные рассуждения о свободе выбора, приоритете чувств и прочей ерундистике, волочащейся за фруктами с тягучими ликерами. Интересно, чем сейчас занята прекрасная незнакомка? Подсел ли кто-нибудь или скучает в одиночестве? А вдруг она любит купаться голышом? Я слышал, бывает такая болезнь, или фобия… тянет людей по ночам к водоему окунуться. Поплавают чуток и вновь становятся нормальными. Как бы там ни было, а Поэт все же прав – подкатиться надо. Чем черт не шутит, авось да выгорит…»

Иван Сергеевич пошарил рукой на пузе, и обнаружил, что трусы – женин подарок ко Дню Защитника Отечества – исчезли. Пропажа, хоть и досадная, огорчила не сильно: «Скажу, в поезде украли. Впрочем, нет, одни трусы звучит двусмысленно. Добавлю электробритву и что-нибудь еще, типа бутылки коньку и пары-тройки червонцев. Зайду в номер, переоденусь ии…»

Как поступит дальше, он не знал, но стремление познакомиться с очаровавшей его дамой толкало в массивную спину не хуже хама-трамвайного.

Поиски оставленной на берегу одежды также успехов не принесли. Нужда в придумывании «еще чего-нибудь» отпала, однако «двусмысленность» положения только усугубилась. Сумерки, да, сгустились, но не настолько, чтобы принять прославленного литератора за подгулявшего тюленя, требующего ключи от полу-люкса с видом на закат.

За неимением футляра от контрабаса бедолага подобрал комок водорослей и, прикрыв срам, стал походить на заблудившегося ценителя парной, тем паче, что разило от него соответствующим образом.

Просидев в кабинке для переодевания с полчаса, Иван Сергеевич немного протрезвел, и начал впадать в уныние. «Хоть бы Поэту дали от ворот поворот, и он тогда спустился бы на пляж, дабы скоротать ночь на топчане, и есть вероятность, что мы…» В этот исторический во многом момент Господь вошел в отчаянное положение подмерзшего романтика, и на ступеньках показалась размытая лунным светом долговязая, сутулая фигура, по всей видимости – мужская. Фигура направлялась к морю, сморкалась и чихала лирическим тенорком.

– Молодой человек! как вас там, это я – ваш сегодняшний собеседник, – позвал из-за дверцы Прозаик.

– Вы меня? – ответила недовольно фигура, – Не имею чести, – я сегодня никуда не выходил.

– Ну как же? А маслины? Котлета по-киевски?

– Я убежденный вегетарианец, к вашему сведению. Так чем обязан? – гражданин подошел ближе и, будучи, несомненно, человеком воспитанным, встал спиной к кабинке.

«Каков мерзавец! – подумал Иван Сергеевич, – Как водку жрать за мой счет, извольте, с превеликим, а руку помощи протянуть – „не имею чести“. Все они, поэты, одним миром мазаны. Борзописцы!»

– Видите ли, юноша, право не знаю, с чего начать…

– Начните с конца. Нынче сыро и к длительным дискуссиям я не расположен.

«Агаа… Получил отлуп и пребывает в дурном „расположении“. Так ему и надо!» – профессиональное злорадство на долю секунды улучшило настроение писателя:

– Короче говоря, нуждаюсь в вашей помощи. В посильном содействии, так сказать…

Иван Сергеевич высунулся до половины, силясь разглядеть реакцию собеседника. Однако спина и с трудом угадывающийся затылок прояснили немного. «Глаза прячет, скотина. Однако…»

– … не могли бы вы одолжить мне что-нибудь из вашей одежды? Штаны, например.

Фигура заколыхалась от возмущения, чихнула и отступила на пару шагов.

– … я верну, слово джентльмена.

Видимо представление незнакомца о хороших манерах никак не сочеталось с подобными просьбами, да еще и в публичном месте. Он достал большой носовой платок и высморкался с глубочайшим презрением.

– Вы, сударь, за кого меня принимаете?

– Я бы назвал вас ринитом, ибо более точных сведений не имею, – черствость и манерность молодого человека жалили в самое сердце, – Кстати, а как поживают юные особы? Мороженное доели?

– Причем здесь морожено? – спина заходила ходуном, – И откуда вам знать мое прозвище?

– Напоминаю для особо одаренных: я, как вы язвительно заметили, пишу прескучные романы, однако в наблюдательности мне никто не отказывал, – последнее слово Иван Сергеевич произнес по слогам и с явным удовольствием, – Неблагодарный!

– Ну это уже слишком, – фигура поворотилась, – Какого черта…

– Ах! – прозаик инстинктивно прикрыл божий дар, – Так вы не Поэт?!

– Я, – незнакомец чихнула так громко, что у самки рифовой акулы начались преждевременные схватки, – с детства стихи не перевариваю. Спасибо интернату…

– Простите великодушно! Принял вас за одного знакомого. Ничтожная личность – виршеплет и пьяница. Позвольте представиться: Иван Сергеевич. А Вас?

– Родители нарекли Ринатом, можно без отчества. Но очень скоро сбагрили в дом-интернат, где воспитательница прозвала Ринитом. Так и проходил до службы в армии, а там… впрочем, лучше не вспоминать.

– Да, – толстяк сочувственно вздохнул, – нравы у нас те еще… Скифы, скифы и есть.

Слово за слово и видавшие виды чайки почерпнули много нового из жизни отдыхающих. Мудрые курортные чайки… эти любопытные до всего птицы могли бы писать захватывающие романы, или сногсшибательные стихи… кабы не были настолько ленивы, пресыщены дармовщиной и видами обнаженных тел. Последнее обстоятельство являлось далеко не последним. Ибо начисто лишало любое повествование интриги, читателей – воображения, а на роль членов Медицинской Комиссии Военного Комиссариата чайки претендовать побаивались, потому как «мудрые».

– Штаны вам одолжить не могу, я проездом, без вещей. Но попробую раздобыть что-нибудь подходящее, несмотря на поздний час. Вы пока никуда не уходите.

– Куда ж я в таком виде уйду? – Иван Сергеевич развел руками и тут же спохватился, – Сами видите.

– Да… зрелище, прямо сказать… да… – Ринат покачал головой, – и каким только ветром вас на курорт занесло? Да…

Томительно тянулись минуты ожидания. Лишенец озяб, покрылся противнейшими мурашками, словно чванливая индейка перед рождественской духовкой. Его терзали сомнения, изводил мелочный до крайности гнус и навязчивый, как одуванчик, синдром похмелья.

Наконец в дверь кабинки постучались, и в проеме нарисовался пластиковый пакет.

– Вот. Все, что сумел раздобыть, – голос спасителя звучал ровно и тем самым обнадеживающе.

Судя по весу, в пакете помимо брюк размещались и другие аксессуары курортника, включая барсетку и транзистор.

Интерес к содержимому проявили буквально все: звезды, гнус и, конечно же, мученик-синдром.

Первой на свет появилась сувенирная капитанская фуражка с крабом. Затем вымпел с эмблемой местного футбольного клуба. Последним, и самым внушительным, оказался сверток с надувным дельфином.

Иван Сергеевич в растерянности пошарил еще немного, но кроме кассового чека ничего не обнаружил.

– Сами понимаете, ночь на дворе – магазины закрыты, – Ринат отступил в сторону, – Вы переодевайтесь, а я, пожалуй, пойду. Скоро поезд, надо успеть. Деньги можете не возвращать, не все люди такие бессердечные, как ваш приятель.

Влажный песок скрыл удаляющиеся шаги.

«Ну, с фуражкой все боле менее ясно, – Прозаик повесил головной убор на единственный, изъеденный солью гвоздь, – теперь вымпел. Хм, вымпел… придумают же: „Метеор“. Нет бы что-нибудь поспокойнее…»

Процесс обдумывания подходящего названия увлек творческую натуру настолько, что, ежели бы не крики проголодавшихся чаек, Иван Сергеевич наверняка упустил бы шанс вернуться в гостиницу под покровом темноты.