Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом

Командир стрелкового полка Урусов, высокий, худой, в длинной шинели, похожий бородкой клином и костлявым лицом на Дзержинского, не стал выговаривать, что мы отсиделись в лесу и не кинулись под бомбами разыскивать штаб. Да и найти его было мудрено. Штабные землянки располагались в овраге на левом фланге, где выдавалась вперед дубовая роща.

Танки приказали отогнать в лесок за штабом и замаскировать. Тихомирова и командиров взводов полковник оставил на совещание. Через час ротный собрал всех нас и растолковал ситуацию. Немцы, по данным разведки, находятся километрах в пятнадцати от линии обороны полка. Во время бомбежки погибло более ста человек, из них половина тех, кто убегал через поле. Разбило несколько пушек, но артиллерии пока хватает, а мы остаемся вроде как в запасе.

Только этот запас больше суток не продлится. А то и раньше в бой введут. Немецкие танки в любой момент могут появиться.

– Зря все же мост взорвали, – сказал кто-то из старых танкистов. – Пехота эту речушку вброд перейдет, а нам маневра в случае чего не будет. Сомневаюсь, что поблизости еще такой крепкий мост найдется.

– Взорвали и взорвали, – обрезал разговоры Тихомиров. – Маневры! Забудьте про любые маневры на восток. Отступать категорически запрещено. Или кому-то неясно?

Когда расходились, Прокофий мрачно заметил:

– Чего ж неясного? Два налета фрицы сделали. Сто убитых и раненых сотни три. Воевать еще не начали, а батальон списали.

– Да еще дезертиров добавь, – отозвался кто-то. – Вот тебе и ур-ря, бей фашиста! С кем бить, если немцы еще пару раз отбомбятся?

Ночью мы дежурили по очереди возле танков со снятыми и готовыми к бою пулеметами. Шли разговоры о диверсантах. Как они бесшумно подкрадываются и бьют в спину кинжалами зазевавшихся часовых, а потом режут глотки остальным.

– Абреки! – засмеялся Паша Закутный. – В осеннем лесу сучок хрустнет, за триста метров слышно. Просто дрыхнуть не надо. Три пулемета на постах да гранаты. Можно от кого угодно отбиться.

– Герой! – засмеялся Прокофий. – Штаны не потеряй.

Паша вспылил, но спор прекратил Федор Садчиков.

Предупредил:

– Не знаю, как взводный, но если кто ночью заснет, зубы повышибаю.

На Федю, видать, тоже сильно подействовали бомбежка, смерть, увечья сотен людей. Настроен он был зло. Вступать в пререкания с ним не рискнули даже ребята из соседнего взвода. Такой и правда вышибет.

Ужин нам не подвезли. Тихомиров ходил к полковнику, тот сказал, что его люди уже трое суток на голодном пайке сидят. Но уже в темноте прислал двух бойцов и лейтенанта. Бойцы принесли ведро молока и вещмешок вареной картошки «в мундире». Наверное, где-то в селе взяли. На три десятка человек хватило лишь червячка заморить. Спасибо и за это.

А ночью на посту я слышал, как гудели над головой бомбардировщики. Потом, словно в шпионском фильме, взвились две, еще две красные ракеты, показывая на позиции полка. Мы переполошились, ожидая, что на нас обрушатся бомбы, но самолеты, видать, уже пролетели. По ракетчикам, вернее, в их сторону, полосовал длинными очередями «максим», хлопали выстрелы. Ракет больше не было, а ротный приказал удвоить караулы. Прикорнул я только под утро, набросав на себя тряпье, которое нашлось в танке. У нас имелся брезент, которым были накрыты все машины. Однако ночь выдалась такая холодная, что от брони на расстоянии несло могильным холодом. Когда вышел утром по нужде, под сапогами хрустел ледок. Не успеешь оглянуться – зима! Я все еще жил понятиями мирного времени. Мне и в голову не приходило, что до зимы еще надо дожить.

Вместо завтрака пили заваренный иван-чай. Пихали в кипяток оранжевые сухие будылья. Напиток цветом и вкусом действительно напоминал чай. Еще бы сахару и хлеба! Ну, хоть что-то горячее в брюхе булькает, и то хорошо. А потом снова началась война. И нашу роту она в тот день не миновала.

ГЛАВА 3

Едва допили горячее, прилетели шесть штук Ю-87 и, отбомбившись, долго стреляли из пулеметов. Тяжелая бомба, наверное, «двухсотпятидесятка», угодила в одну из штабных землянок. Большинство обитателей убежали и попрятались, но некоторых накрыло. Из мешанины земли и бревен торчал сапог. Значит, кто-то из командиров или писарей. Простые бойцы в полку поголовно ходили в ботинках с обмотками. За сапог вытянули половинку писаря. Без обеих рук и с расплющенной головой. Кого-то стошнило (значит, позавтракал, сволочь!). Останки писаря приказали зарыть там же и соорудить холмик.

Потом открыла огонь артиллерия полка, а мы чего-то продолжали ожидать на нашей запасной позиции. В кого бьют пушки, я не видел. Экипажам строго запретили покидать машины. Лишь Тихомиров наблюдал из окопа за ходом боя, держа телефонную связь с командиром полка. Меня снова начало трясти, а Шпень каждые полчаса бегал за танк. Не выдерживал кишечник. Федор Садчиков держался спокойнее других, шепча:

– Скорее бы… ну чего тянут.

Полк отражал танковую атаку, но танки все же прорвались на правом, дальнем от нас фланге, и два взвода рванули по приказу командира полка наперерез. Впереди двигалась «тридцатьчетверка» Тихомирова. С чего, с какого момента начался для меня бой? С грохота разорвавшегося рядом осколочного снаряда? Но стреляли не по нам, а по остаткам одной из легких батарей.

Я успел заметить разбитую вдребезги «трехдюймовку», разбросанную по частям. Колеса улетели неизвестно куда, ствол вырван и отброшен метров на пять, неподалеку валялся скрученный щит. Видимо, в пушку угодила авиабомба. Лежали присыпанные землей трупы артиллеристов. Тело одного из них показалось неестественно коротким. Мы промчались уже мимо, когда я сообразил, что у бойца оторваны по самый живот ноги. Под гусеницами хрустнули обломки зарядных ящиков, блестящие орудийные снаряды.

– Прошка, – заревел вне себя Садчиков. – Они же со взрывателями. Разнесет к хренам!

– Я щас, – бормотал Прокофий Шпень, на которого наш спокойный командир никогда не кричал, а тем более не называл Прошкой.

Последние минуты перед боем, предчувствие возможной смерти (не может такого быть!), что-то стронули в каждом из нас. Это был даже не страх, а какое-то сумасшедшее, рвущееся напряжение. Я вдруг увидел пятнистый немецкий танк и, не дожидаясь команды, выстрелил в него. Нас учили, в основном теоретически, стрельбе с ходу. Именно так стреляли танкисты в наших знаменитых предвоенных фильмах. Но опытные командиры, и Тихомиров в том числе, переучивали нас, ломая уставные требования. Бить с коротких остановок!

– Леха, не торопись, – Федор уже приходил в себя и командовал спокойно. – Это Т-3, до него метров шесть сот. Далековато.

Вот они какие, Т-3! Коробочки, примерно таких же размеров, как БТ-7, только шире и с плоскими башнями, которые делали их на вид более приземистыми.

Я видел пока четыре немецких танка. Они двигались быстро, ведя огонь только из пулеметов. А перед ними разбегались наши красноармейцы. Некоторые сбрасывали на ходу шинели. Но даже секундная задержка стоила им жизни. На танках стояли по два пулемета, и люди падали один за другим. Некоторые бежали, часто оглядываясь, и это тоже облегчало стрельбу немецким танкистам.

Одинокая короткоствольная «полковушка» била по танкам быстро и часто. Но ее накрыл вынырнувший из-за бугра небольшой танк с тонкой длинной пушкой. Удар разметал расчет «полковушки», который даже не успел развернуть орудие в нужную сторону. До вражеского танка оставалось метров двести, но нам тоже предстояло развернуть башню. Вряд ли мы бы это успели!

Нас опередил взводный Князьков. Не знаю, кто стрелял, лейтенант или Паша, но весь экипаж сработал четко. Механик-водитель мгновенно крутанул танк, подняв фонтан земли, и сразу ударила пушка. Я впервые увидел, как гибнет танк. Такая же стальная коробка с живыми людьми внутри. Бронебойная болванка ударила прямо в пулеметную установку, справа от пушки, вмяла ее внутрь вместе с брызгами искр. Из отверстия выплеснулся язык пламени.

Танк продолжал двигаться, но пушка и второй пулемет молчали. Федор, отпихнув меня, выстрелил сам. Попал в правый подкрылок, загорелся топливный бак. Но танк добил все же наш самолюбивый взводный. Он выстрелил снова, вогнав снаряд в высокую лобовую часть под башней. В танке рвануло раз, другой, башню приподняло и снова брякнуло, но уже наискось, а из отверстий и щели под башней выкидывало горящие ошметки и языки пламени.

Вспыхнул Т-26 из второго взвода. Экипаж я не запомнил – слишком мало времени пробыли мы вместе. Короткий танк (на метр короче нашего БТ-7) с цилиндрической башней и тонкой броней прошило и зажгло в момент. Успел выскочить механик-водитель и покатился по траве, сбивая пламя.

Немецких танков стало уже семь. Тихомиров несся им навстречу на своей «тридцатьчетверке». Ударил с остановки, промазал, но вторым выстрелом подбил немца, вломив ему снаряд в нижнюю часть рядом с гусеницей. Мы тоже открыли огонь по этому танку. Такая у нас была в тот день судьба – помогать тем, кто стрелял более метко. Федор выпустил три снаряда подряд, но окончательно развалил Т-3 наш ротный. От удара тяжелой трехдюймовой болванки сдетонировали снаряды, башню взрывом сбросило на землю. Из круглого отверстия взвился язык коптящего пламени, треща, рвались в огне патроны.

Подбили еще один танк из второго взвода. На этот раз БТ. Снаряд попал в левую гусеницу. Механик-водитель, видимо, недостаточно опытный, не сразу понял ситуацию. Закрутился, подминая и скручивая металлическую ленту.

Мощный двигатель БТ-7 сыграл смертельную роль в неумелых руках. В принципе, танк мог сколько-то метров проползти и на одной гусенице, помогая себе колесами левой стороны. Но механик так скрутил и вдавил между колесами гусеницу, что БТ завертелся на одном месте, как юла, оставаясь, по сути, неподвижным.

Неподвижный танк – мертвый танк. Эту истину я понял в те минуты, когда в застывшую «бэтэшку» один за другим врезались три снаряда. Выскочил командир танка, весь забрызганный кровью, и выволок раненого механика-водителя. БТ, несмотря на попадания в борт и башню, уже покинутый остатками экипажа, продолжал вращение и даже не горел. Лишь дымился. Все это я видел мельком, потому что метров со ста семидесяти в нас бил Т-3, а мы отвечали ему. Потом он исчез, и остальные немецкие танки попятились назад, ведя беглый огонь. Оказывается, нам на выручку шел первый взвод, и немецкие танкисты предпочли отступить.

Я видел, как они отступали. Немцы сумели остановить нашу главную силу, Т-34, старшего лейтенанта Тихомирова. В него стреляли сразу два или три танка. И попадали. Большинство снарядов рикошетили, но чувствовалось, в нашей «тридцатьчетверке» что-то серьезно нарушено, возможно, ранен экипаж. Машина отступала рывками, огрызаясь редкими выстрелами. И даже эти редкие снаряды, смертельно опасные для фрицев, заставляли их шарахаться в стороны.

И все же немцы, даже в отступлении, действовали четко. Они подцепили недобитый Т-3 и поволокли его на буксире, прикрываясь беглым огнем. Мы дважды выстрелили в гребущий гусеницами вихляющийся БТ-3. Промазали. Мешала дымовая завеса, которой немцы прикрывали отход. Ротный, высунувшись из люка, показывал знаками, чтобы мы тоже отходили. Почему? Мы же их сейчас раздолбаем!

Я тоже высунулся из люка. Два наших легких танка горели, один, накренившись, дымил. Немцы вели сильный огонь из танковых пушек, к ним прибавились минометы. Выполняя команду, мы пятились, стараясь не подставлять борта, огрызаясь частыми выстрелами. Горел немецкий Т-3 и чешский Т-38, который был подбит первым.

Потери нашей роты в коротком бою оказались немалыми. Сгорели два танка, третий мы пытались вытащить, но он загорелся от очередного попадания. Погиб целиком один экипаж, еще несколько человек были убиты и ранены. «Тридцатьчетверка» получила серьезные повреждения. Бронебойный 50-миллиметровый снаряд врезался в башню и застрял в ней. Веер мелких осколков, выбитых снарядом из брони, убил наповал заряжающего и ранил командира роты Тихомирова. От других снарядов (мы насчитали пять попаданий) нарушились шестеренки поворота башни. Вместо кругового вращения угол поворота составлял градусов пятьдесят.

То есть наша мощная «тридцатьчетверка» могла вести огонь на довольно узком участке. В принципе, это не было такой уж смертельной бедой. Стрелять можно было, доворачивая корпус, но эффективность огневой мощи танка была снижена. Кроме того, хоть об этом не говорили во весь голос, существовала опасность, что отдача после нескольких выстрелов окончательно заклинит башню «тридцатьчетверки». Именно поэтому, не объясняя причин, Тихомиров, взяв нового заряжающего, выстрелил три раза подряд в сторону немецких позиций. Пушка пока работала нормально.

Серьезно пострадала трансмиссия старого Т-26 нашего взвода. Сыграли роль резкие повороты и быстрая атака на скоростях во время, в общем-то, короткого боя. Князьков накричал на Ивана Войтика. Белорус, сжав челюсти, молча выслушав лейтенанта, сказал:

– Чего крычите, товарищ лейтенант? – Когда волновался, акцент у Ивана звучал особенно заметно. – Не знали, что трансмиссия у нас ни к черту? И нечего крычать.

Сколько еще может пройти танк? – успокаиваясь, спросил Князьков.

– Нисколько. Сядайте за рычаги и послушайте, как железяки скрежетают. Как в ржавой молотилке.

– Ну, километр проедешь?

– Може, и проеду. А потом посреди поля намертво встану.

– И что делать будем?

– Надо снимать крышку, – стал объяснять Войтик, – разбирать, смотреть, ремонтировать.

– Сколько потребуется времени? – нетерпеливо спросил Князьков.

– Может, тры часа, а может, увесь день.

Вытирая руки промасленной тряпкой, подошел ротный Тихомиров. Сказал, что крышку трансмиссии надо снять и глянуть. Подкрутить, где шестеренки ослабли. Но не больше. Нас в любой момент снова в бой бросить могут.

– Остальные машины в норме?

Оказалось, не в такой и норме. Надорвало гусеницу на «бэтэшке» из первого взвода. У них же сильно гонит масло Т-26. На гусенице срочно меняют трак, а с причиной утечки масла разбираются. Потом подошел техник-интендант из тыловой службы полка и спросил, будем ли мы хоронить наших танкистов в одной могиле с бойцами полка или отдельно.

– Вместе, – коротко отозвался Тихомиров. – Вместе погибли, пусть вместе и лежат.

– Они своих до исподнего раздевают, – сказал один из сержантов.

– Так положено, – ответил техник-интендант. – Есть приказ наркома.

– С наших снимать нечего, – невесело усмехнулся старлей. – Разве что с моего заряжающего. Остальные погибшие сгорели. Но моего заряжающего в комбинезоне положите. И в сапогах. Мы с ним уже год вместе.

– Как скажете, товарищ старший лейтенант, – не стал спорить тыловик. – Дайте пару-тройку своих ребят, надо погибших из танков вытащить.

Послали меня и конопатого башенного стрелка из первого взвода. Пока шли, познакомились. Конопатого звали Григорий, а родом он был из Таганрога. Возле наполовину вырытой второй братской могилы (первую засыпали еще вчера и обложили сосновыми ветками) лежали в несколько рядов погибшие. Почти все в рубахах и подштанниках. Одежду грузили в повозки и куда-то увозили.

Война поворачивалась ко мне совсем не таким лицом, какого я ожидал.

Ведь это герои. А их раздевают и кладут в землю в грязных окровавленных, пропитанных мочой подштанниках. Гриша из Таганрога сказал, что не по-божески раздевать мертвых. Я думал про другое и зло оборвал его, сказав, что погибшие обмочились не от страха, а от сокращения мышц в момент смерти. Я слышал об этом во время занятий по медицинской подготовке в институте. Гриша, признавая во мне старшего, согласно закивал.

Как мы вытаскивали четыре обгорелых трупа из танков, лучше не рассказывать. Тащили по кускам. Одного более-менее целого извлекли через водительский люк, да и то черно-фиолетового, скорченного, размером с десятилетнего ребенка. Нам дали порванные шинели и плащ-палатки, в которые мы завернули останки и положили среди погибших.

Пришел Князьков, и мы осмотрели длинноствольный танк, который чуть не угробил нас и которого подбил Князьков. Лейтенант с удовольствием ковырнул три оплавленные дырки и сообщил, что чешский танк Т-38 – машина сильная.

– Две дырки мои, а третья ваша, – сказал он и хлопнул меня по плечу.

– Спасибо, товарищ лейтенант, – неловко пробормотал я. – Если бы не вы, накрыл бы он нас.

Насквозь бы прошил, – согласился Князьков. – У него пушка тонкая, всего 37 миллиметров, но жалит, словно гадюка. Поэтому головой в бою вертеть как флюгером надо. Вы вперед уставились, а он сбоку появился. Наверное, раздумывал: вас или трехдюймовку в первую очередь бить. Ударил по ней. Так что считайте, вам вдвойне повезло.

Мы заглянули внутрь через искореженный передний люк. Пахло жженым мясом. Весь экипаж танка, видимо, погиб. Три снаряда за полминуты – не шутка! Возле старой трехдюймовой «полковушки» с деревянными колесами возились артиллеристы. Бронебойный снаряд наискось пробил верхнюю откидную часть щита и наповал убил наводчика. Тело уже унесли.

Потом снова раздался гул самолетов. Мы побежали к лесу, но поняли, что не успеем. Бросились все втроем в воронку от вчерашней бомбы. Говорят, в одну воронку два раза не попадают. «Юнкерсы-87» пикировали едва не до земли. Хоть убей, не могу вспомнить, ревели ли сирены в первый день, но сейчас «лаптежники» пикировали с таким воем, что я, не помня себя, врылся по плечи в рыхлую землю. Вой буквально разрывал мозг, лишая меня разума. Кажется, я скулил, кричать мешала земля, забившая рот. В эти минуты я по-настоящему понял, что такое страх на войне.

Молодые верят, что бессмертны. Наверное, чаще так и бывает. Но в те минуты, особенно когда неподалеку грохнул взрыв, я понял, что живым с этого поля не выберусь. Кому понадобилось хоронить мертвых? Неужели нельзя было дождаться темноты? Грохотало, выло совсем рядом. Я выдернул голову из земли, чтобы хоть увидеть свою последнюю секунду. Но увидел другую картину. Мелкие и крупные комья земли плясали, подпрыгивали по всей окружности воронки, скатываясь вниз. Конопатого Гришу засыпало по пояс, и он греб под себя еще комья, влипнув лицом в землю.

Князьков матерился, свернувшись в клубок, и дергал из кобуры наган. «Юнкерс» промелькнул прямо над воронкой. Огромный, с изогнутыми крыльями и торчащими, заостренными, как шпоры, шасси, он на долю секунды закрыл полнеба.

– А-а-а! – кричал Князьков и махал наганом. – Долетаешься, сука!

На вершине воронки появился красноармеец в расстегнутой шинели. Возможно, один из артиллеристов. Он хотел спрыгнуть к нам, но неведомая сила смахнула его, и он исчез в одно мгновение. Мне показалось, что это какой-то призрак. Дальнейшее происходило одновременно. Снова раздался грохот, и одна стена бруствера обрушилась стеной на нас. Меня завалило по грудь. Что творилось с лейтенантом и конопатым Гришей из первого взвода, я не видел. С неба опадала завеса пыли, дыма, горящих лохмотьев, потом рядом плюхнулось что-то тяжелое. Я лихорадочно разгребал землю, вырываясь из ловушки, которая могла затянуть меня еще глубже. Почувствовал теплую руку.

– Волков, ты? – кричал лейтенант.

– Я, товарищ…

Слово «лейтенант» произнести не удавалось. Я продолжал раскапывать землю вокруг себя. Попадались целые шматки дерна, килограмма по три. Как меня не пришибло? А может, и ударило, но спас танкошлем. Наконец я докопался до колен и выдернул сначала одну, затем другую ногу. Тьма немного рассеялась, лейтенант тоже вылезал из земляной ловушки. Грудь раздирал кашель. Я понял, что меня душит гарь от взрывчатки. Кое-как помог Князькову и полез вверх, подтягивая его за собой. Оба кашляли и отплевывались. Где-то рядом оставался Гриша из Таганрога, но я чувствовал, что если не выберусь, то через минуту просто задохнусь.

Мы вывалились через бруствер и катались по земле, откашливаясь, выплевывая яд взрывчатки. Сильная тошнота выворачивала желудок, который был пуст, но мне казалось, если вырвет, то сразу станет легче. Я сунул два пальца в рот. Вышло немного воды с зеленью, а во рту нестерпимо горчило, словно я наелся хины.

– Двигайся, шевелись, – бормотал взводный, стоя на коленях и пытаясь подняться.

Весь облепленный землей, он был похож на негра. Рукав кожаной куртки болтался на нитках. Он сорвал куртку, а я телогрейку. Рванул воротник гимнастерки, душивший меня. Кроме нас, возле бруствера лежал красноармеец в распахнутой шинели. Значит, это не призрак и я не свихнулся? Мы кое-как приходили в себя, а боец громко повторял:

– Вам бы воды, а лучше перегонки… стакан… целый.

Он был контужен и кричал во весь голос.

– Там еще один наш боец. Завалило, – в три приема объяснял я. – Вытащить бы…

– Руку вывихнул, – снова запричитал красноармеец, показывая неестественно вывернутую кисть. – Можжит, сил нет. Врача надо, пропадет рука…

– Не скули, – оборвал его Князьков. – Найдем кого-нибудь, вправят.

Немного в стороне пронесся еще один «Юнкерс», стреляя из пулеметов. Я проводил его равнодушным взглядом. За нами пришли ребята из роты и привели на позицию. Гришу из Таганрога откопали уже мертвого. Тихомиров налил лейтенанту и мне по стакану разбавленного спирта. Я запил его водой, и меня вырвало.

– Добро переводит, – бубнил кто-то рядом, но я словно уплывал.

Очухался вечером, уже в темноте. Принесли котелок перловки, но меня воротило от запаха еды.

– Чаю бы…

Паша Закутный принес кружку теплого подслащенного чая. Я мелкими глотками кое-как выпил его. Горло и грудь нестерпимо жгло.

– Спасибо, Паша.

– Не за что. Может, поешь?

– Нет. Мутит. Дай бог, чтоб чай назад не вывернуло.

– Повезло вам с лейтенантом. Рядом трое ребят из полка бежали. От них одни ошметки остались.

– Фрицев отбили? – с трудом произнося слова, спросил я.

– Фрицев? Они сами отошли и на другом направлении прорвались. Они теперь и спереди, и сзади.

– Ничего, – бормотал я, теряя зыбкую нить сознания.

Потом заснул. Ночью меня в караул не будили, и я проспал в окопе под танком на подстилке из еловых веток, закутавшись в шинель.

Что такое один полк или батальон в масштабах тех осенних дней сорок первого года? Когда число погибших, попавших в плен наших бойцов и командиров исчислялось немыслимыми цифрами, которым бы мало кто поверил. Да и узнали мы эти цифры много лет спустя.

Войска 3-й, 13-й, 50-й армий обороняли юго-западные подступы к столице. Я позволю себе обратиться к историческим документам, чтобы яснее понять ситуацию тех дней. Кто-то может найти неточности, ибо история Великой войны за прошедшие две трети века переписывалась не единожды, в угоду приходящим к власти правителям.

30 сентября 1941 года Вторая танковая группа генерал-полковника Гудериана в составе 15 дивизий, из которых – 10 танковых и моторизированных, начала наступление на Орел и Брянск. Его поддерживали почти все силы 2-го воздушного флота.

Действующая здесь 13-я армия Брянского фронта сражалась героически, но противник, используя громадный перевес сил, к исходу дня прорвал оборону и вышел ей в тыл. Первого октября части 2-й немецкой армии генерала Вейхса прорвались в полосе 50-й армии.

Третьего октября моторизированные соединения противника ворвались в Орел и двинулись дальше на Тулу. Шестого октября был захвачен Брянск. Войска Брянского фронта оказались расчлененными на части, а пути для отхода 3-й и 13-й армий перекрыты.

Пока я спал, к нам пробилась танкетка офицера связи армии, который, кроме приказов высокого начальства, сумел провести несколько грузовиков с боеприпасами, сухим пайком и горючим. Утром мы загружали танки снарядами и заливали баки бензином. Наш экипаж с удивлением убедился, что мы истратили в прошедшем бою лишь пяток осколочно-фугасных снарядов, зато щедро высадили запас бронебойных.

Механики-водители почти всю ночь не спали, ремонтировали Т-34 и возились с двигателем Т-26. Командир полка прислал на помощь двух бойцов, разбиравшихся в тракторах. Башню «тридцатьчетверки» кое-как укрепили, хотя угол поворота остался таким же узким. Двигатель Т-26 ремонту не поддавался, требовалась разборка и новые запчасти. Иван Войтик плевался и предрекал, что сцепление полетит через сто метров.

– Встанем посреди поля, и амбец! Бей нас, пока в головешки не превратимся.

– Ты, Ванька, чем орать, лучше бы доломал свои железяки, – тихо посоветовал Прокофий Шпень. – Сделали бы из танка огневую точку, а тебя в запас.

– Какой хрен запас! Винтовку бы сунули, и вперед. Бей фашистов! Пехоты не хватает.

– Да и со жратвой не густо! – поддержал его кто-то из ребят.

Мы ели хлеб с комбижиром и селедкой. Комбижир был противный, вонял коровьей шкурой, крошился и на хлеб не намазывался. Харчи мы запивали все тем же иван-чаем. О чае позаботились танкисты постарше, заявив, что без горячего нельзя. Они же предупреждали молодняк, чтобы не наваливались на комбижир – пронесет после голодухи. Некоторые не послушались и, наглотавшись серых крошащихся комочков, начали бегать после еды в кусты.

Вернулся с совещания командир роты Тихомиров. Сообщил, что ожидается немецкое наступление, но мы пока остаемся в резерве. С запозданием раздали смертные медальоны – пластмассовые карандашики. Некоторые записывали свои адреса, молодые оставляли листы на прикурку. Над Иваном Войтиком, который старательно записал все данные о себе и адрес семьи, кто-то начал подсмеиваться. Иван молчал, старательно слюнявил химический карандаш, потом отбрил молодого:

– Чего рот щеришь? Если меня убьют, жене да детям хоть какая-то помощь от властей будет. Пусть овса мешок или ржи необмолоченной, но с голодухи не помрут. Мне с четырьмя детьми никак нельзя без вести пропадать. Понял? А тебе фугасом башку сорвут – и будешь без вести пропавшим числиться. То ли дезертир, то ли еще непонятно что.

Белорус говорил с такой убедительностью, что смешки прекратились. Командир танка, молодой старший сержант, поддержал своего механика:

– Если пустой лист оставишь, думаешь, судьбу обманешь? Хрена с два. Она у каждого наперед записана до последней строчки. У нас под Смоленском один такой ум ник был. Как бой, так у него двигатель едва фурычит. За других прятался. А «юнкерсы» с тылу заходить любили. Как врезали «соткой», от экипажа и танка, считай, ничего не осталось. – Сержант вздохнул и добавил: – Жалко ребят.

Я так и не понял, было ли сержанту жалко командира и башнера или весь экипаж вместе с трусливым механиком. Хотя чего там трусливый? Желающих рваться вперед, лоб подставлять – немного.

Механик-водитель из первого взвода, коротконогий, округлый, как медвежонок, тоже рассказал про судьбу:

– А вот нам повезло. Под Оршей прямо в башню болванку влепили. Насквозь, – он оглядел нас, чтобы мы прочувствовали серьезность ситуации. – И не маленькую, а миллиметров пятьдесят. Шарахнуло так, что в момент оглох. И что вы думаете? Прошла гадина между командиром и башнером. Командира тоже слегка оглушило, а башнеру мелкими осколками, как кошка лапкой, кожу на лице оцарапало. И снаряды не сдетонировали. Две бронебойные головки вышибло – все наши потери. Случается же такое, а?

– Везучие, – согласился Войтик.

– Я и говорю. Повезло.

– А дальше что было? Экипаж у тебя вроде другой.

– Дальше худо было, – механик печально покачал головой с короткой шеей. – Через день снова снаряд поймали. И что обидно, мелкий, наверное, 37 миллиметров. Но в упор. Врезало крепко, аж дым пошел. Думал, горим. Успел выскочить, «бэтэшка» подымила, да перестала. Ну, я полез, а там… Все в кровище. Рука валяется, кому-то живот разорвало. Погибли смертью храбрых товарищи мои.

– Дурак ты, – сказал Шпень. – Какое уж тут везение? Ты со своей круглой мордой уцелел, а ребят на куски. Да еще танк бросил.

Механик стал оправдываться, что заглох мотор, и оставаться в танке было нельзя.

– Но я быстро вернулся!

– Медаль тебе на задницу.

Рассказ круглолицего нам не понравился.

Мы практически не отходили от своих машин, мельком перебрасываясь несколькими словами друг с другом. Когда выдалось несколько свободных минут, сели перекурить с Пашей Закутным и Федей Садчиковым. Более спокойно обсудили вчерашний бой. Говорили откровенно, у кого что накопилось.

– Хотите верьте, хотите нет, – горячо убеждал нас Паша, – а я в бою не боялся. Перед этим трясся, чуть в штаны не напустил, а потом как обрезало. – Стрелял ты или Князьков?

– Князьков, кто же еще! Он метко садит. Чешский танк прямо в лоб уделал. А у того броня, наверное, усиленная. И вторым снарядом добил. Когда в воронке его чуть не завалило, попроще стал. Он и наган там потерял. Страшно, когда землей живьем заваливает.

– Не то слово, – отозвался я. – Когда по грудь засыпало, да еще гари надышался, думал, не выберусь…

– Тебя лейтенант хвалил. Рассказывал, как ты ему помог. А Гришку из Таганрога живьем засыпало. Жуткая смерть.

Помолчали, вспомнили своих. Потом самый опытный из нас, Федя Садчиков, сказал, что немецкие танки не лучше наших.

– Горят, как спички. Но подготовка добрая. Помните, как они подбитый танк эвакуировали? Видать, тренировались не раз. Подцепили в момент, дымовую завесу поставили, а остальные танки огнем прикрыли. Так мы и упустили фашиста. Нам этим вещам учиться надо. А мы с тобой перли, вылупив глаза. Нас чешский танк едва в боковину не уделал. Спасибо Князькову. Здесь я, конечно, прозевал, а наука для всех.

– Танки у них не такие уж страшные, – сворачивая очередную цигарку, согласился Паша. – С этими, считай, на равных. Но мы еще с тяжелыми Т-4 не сталкивались. У них броня тридцать миллиметров и пушка семьдесят пять.

Паша лучше всех знал технику. И нашу и немецкую. По крайней мере, теоретически.

– «Сорокапятка» метров за пятьсот его возьмет, – пред положил я.

– В лоб вряд ли. Это же не мишень. Наклон брони, дополнительная маска у пушки. Да и броню фрицы могли нарастить.

– Целиться надо лучше, – сказал Садчиков. – Прошибем мы его, если попадем куда надо. Ладно, чего гадать. Встретимся – увидим.

Паша Закутный вдруг вспомнил институт и девушек нашего факультета.

– А ведь бегали они за мной. Правда, Леха?

– Бегали. Ну и что? Чего сейчас хвалиться.

– Просто жалею. Среди них такие были… ну, согласные. Они уже с другими парнями до этого жили. Мне открыто намекали, а я боялся. Вспоминаю, вот дурак был. Сгоришь, как головешка, и не узнаешь, для чего женщины на свете существуют. И Зинку Салину зря упустил.

Помолчали, потом пошли к своим танкам. Тем более мы оставили возле машины одного водителя Прокофия Шпеня. Тот жевал сухарь, мокая его в кружку с водой. Предложил и нам, но мы отказались. Механик сообщил, что слышал орудийный гул на северо-востоке. Значит, нас обошли?

– Необязательно, – авторитетно ответил наш командир, Федор Садчиков. – Линия фронта извилистая.