Жигалов и Балатон. Последний удар «пантеры»

ЛЕХА МАКАРЫЧЕВ

День Победы Леха Макар встретил в госпитале в Венгрии, нельзя сказать, что это событие стало неожиданностью. Все прекрасно понимали, что это наступит вот-вот. Каждый день слушали сводки Совинформбюро, да и «тряпочный» солдатский телефон работал на высшем уровне, телефонисты, шофёры, почтальоны были отличными разносчиками более-менее правдивой информации.

И все-таки когда он настал, этот день, то оказалось, что люди к нему не были готовы. Сначала был шок, даже легкое оцепенение, потом началось ликование, безудержное, почти дикое, необузданное, такое, какое невозможно организовать или остановить. Стреляли вверх санитары из госпитальной команды и те, кто оказался на территории госпиталя по каким-либо делам, откуда-то появились пистолеты и у выздоравливающих офицеров.

Люди обнимали друг друга, целовались. Потом было много спирта и венгерского вина, а еще были слезы, много слез. Плакали от радости, что закончились эти страшные четыре года, и от горя, потому что потеряли за эти годы самых дорогих для себя людей, отца или сына, боевых товарищей своих. Кто-то потерял семью и дом свой, а теперь ему некуда было возвращаться. Другие стали порождением войны, и кроме как воевать, ничего не умели. Их пугала неизвестность, их среда была здесь, им было хорошо и комфортно в мае сорок пятого.

Леха планов никаких не строил, он просто знал, что будет делать. Его должны были уволить в ближайшее время, и не потому что он ранен или контужен, просто срочную службу, положенные три года, он отслужил еще до войны.

Отсюда, из госпиталя, едва оклемавшись, Леха написал матери письмо, но было поздно, она уже получила похоронку и сразу слегла, а через десять дней умерла, не перенеся гибели единственного сына. Отец погиб еще в гражданскую. На его письмо ответила соседка, так что дома его никто не ждал. Да он туда и не поедет, разве что могиле матери поклониться. Это будет потом, а пока его никак не хотели выписывать из госпиталя. Раны его уже затянулись, а вот последствия контузии проходили медленно. Врач сказал, что нужно больше двигаться, имея в виду прогулки по парку. Леха понял по-своему, уходил к прачечной и рубил там дрова, до боли в спине, в руках, отдыхал и снова рубил, к великой радости приставленного к этому дому пожилого санитара.

– Давай, давай, Ляксей, – попыхивал тот самокруткой, – кровь разгонять тебе надо, чтоб не застаивалась. Опосля контузии твои руки да ноги забыли, чего им делать надо, вот ты им и напоминай.

И действительно, то ли физические нагрузки помогли, то ли молодой сильный организм брал свое, но со временем силы возвращались к нему, ломота и онемения отступали, руки становились цепкими, а походка твердой. Спустя две недели после Победы он все-таки получил на вещевом складе новое обмундирование и сапоги. В госпитале не могли полностью восстановить все его документы и поэтому выдали предписание отбыть в ту часть, где он проходил службу до ранения, снабдили сухим пайком на три дня, объяснили, что его полк находится в Вене. Проводить его вышли медсестры, санитары и даже сам начальник госпиталя:

– Удачи тебе в мирной жизни, сержант!

– Спасибо вам, товарищ майор медицинской службы, спасибо сестрички! – Леха помахал рукой.

– Не попадай больше к нам!

У девчонок на глазах были слезы, два месяца они мыли, переодевали, кормили с ложечки, меняли повязки на ранах, ставили уколы. Они выхаживали его, не зная – выживет или умрет. И вот теперь он уходит, и они никогда больше не встретятся. У него тоже ком подкатил к горлу, заволокло пленкой не до конца зажившие глаза, но он, крутнувшись на каблуке, твердой походкой зашагал прочь. «Господи, да что ж мы такие слезливые-то, – мелькнуло в голове, – радость – мы плачем, горе – мы плачем, нам хоть встреча, хоть расставание – все слезы подавай».

До Вены он добрался на перекладных, то одна попутная машина подвезет, то другая. От словоохотливых шоферов разузнал почти все о дислокации своего полка. Нет, сначала они смотрели на него настороженно, ни одной награды, ни нашивки за ранения, форма опять же новая, но потом узнав, что он из госпиталя, давали волю своим языкам. Последний даже предложил подвезти до самой части, но Леха отказался, захотел посмотреть центр города, уж очень, как рассказывали те же шофёры, он был красивый.

Штаб фронта располагался в центре Вены, в старинном особняке, крытом черепицей, с толстыми, шириной в метр, стенами, высокими застекленными разноцветным стеклом окнами. Видимо, когда-то это был замок. Командующий проводил совещание или, как его называли, военный совет фронта. Он заслушал всех командующих армиями, вопросы все были решены:

– Пойдемте, товарищи генералы, на улицу, на площадь. Командующий встал, надел фуражку и направился к выходу, ему почему-то было неуютно в этом замке-особняке.

– Всю войну по казематам просидели, а теперь все, нет войны, на улице весна цветет, а мы прячемся. Он вышел на площадь, а за ним вся кавалькада из генералов, полковников, адъютантов, офицеров связи и прочих штабных порученцев. Один из таких подошел к нему и протянул пакет. Командующий несколько минут изучал содержимое, все остальные усердно молчали.

– Товарищи, в войска спущена директива, направить в Москву лучших из лучших, один батальон от нашего фронта, при этом они должны быть с правильной осанкой, приятным лицом и ростом не ниже ста семидесяти пяти сантиметров.

– Несправедливо как-то, – возмутился небольшой росточком генерал с погонами танкиста. – Товарищ командующий, как воевать, так все вместе, а как на хорошее дело. так маленьких в сторону!

Все дружно рассмеялись.

– Да, пойми же ты, голова твоя садовая, – начал было отвечать командующий.

В это время из-за угла широким шагом, что называется на полном ходу, вышел солдат под метр девяносто ростом.

– Вот! – указал на него командующий. – Боец, ко мне!

Тот остановился, ошарашенный таким количеством звезд, но быстро нашелся и, чеканя шаг, подошел, вскинув руку, доложил:

– Гвардии сержант Макарычев, девятнадцать сорок седьмой ИПТАП, после излечения в госпитале направляюсь в свою часть для дальнейшего прохождения службы!

Командующий не обратил особого внимания на его доклад, зато другие быстро отреагировали: кто-то кого-то подтянул, кому-то что-то сказал на ухо, и кто-то куда-то стремглав побежал.

– Там же весь мир будет присутствовать, послы, корреспонденты, союзники, нейтралы. Мы должны показать нашего солдата, победителя. И каким он должен быть? Вот каким он должен быть, русским богатырем, – и указал на Леху, который понял, что его используют в качестве манекена.

– Боец, из новобранцев?

– Никак нет, после излечения в госпитале.

– Награды имеются? Какие?

– Так точно! Красная Звезда, Отечественная война, Боевого Красного Знамени и Славы третьей степени, – ответил Леха.

– И еще орден Славы первой степени посмертно, – добавил генерал Ермолаев, которому уже принесли какие-то бумаги.

– Почему посмертно, он же вот, живой стоит? – возмутился командующий.

– Я с этим бойцом знаком лично, он из батареи капитана Кравченко, – отвечал Ермолаев – Батарея геройски погибла при Балатонской операции, сержант Макарычев тоже считался павшим смертью храбрых.

– Да, я помню, – командующий призадумался. – Высота двенадцать ноль семь, под Секешфехерваром, – затем он пристально посмотрел на Леху, и в следующую секунду скомандовал: Товарищи генералы, смирно! Равнение на середину! – при этом сам вскинул руку к козырьку.

Полтора десятка генералов стояли перед Лехой навытяжку, а командующий отдавал ему честь. Сержант Макарычев не до конца понимал суть происходящего. А они приветствовали его, прошедшего через смерть, и в его лице они отдавали дань его батарее, полку и еще тысячам и тысячам бойцам-фронтовикам, живым и мертвым.

Вдруг Леха поднял руку, как школьник, которому нужно выйти из класса, а он стесняется и переживает. Нет, устав сержант Макарычев, конечно, знал, но чтобы обратиться к такому высокому чину, нужно получить разрешение у нескольких чинов рангом ниже, а потом получить разрешение у самого чина. Это было долго, к тому же он боялся что-нибудь перепутать, поэтому он просто поднял руку. Генералы заулыбались, улыбнулся и командующий:

– Говори, солдат.

– Бойцы из моего взвода героически погибли у меня на глазах, а числятся без вести пропавшими, – волновался Леха.

– Не переживай, солдат, разберемся.

Для того, чтоб начать разбираться, понадобилось несколько секунд. Кто-то уже что-то писал, а командующий снял со своей руки часы:

– Это тебе от меня лично, сержант! И уже обращаясь к кому-то другому, добавил: Оформите должным образом, да, и еще, – он взял лист бумаги, написал на нем несколько строк и вручил Лехе. – Отдашь командиру части.

– Разрешите идти?

– Иди, солдат, удачи тебе!

Свой полк сержант Макарычев нашел через пару часов и понял, что это уже не его полк. От его полка остался только номер. Не было привычных землянок и блиндажей, ровными рядами стояли новенькие палатки, возле них суетились новые люди, в новом обмундировании, невдалеке стояли зачехленные пушки, тоже новые, они были больше чем их ЗИС-2, стволы были еще длиннее. Он вспомнил горькую шутку Бабыни: «Чем длиннее ствол, тем короче жизнь»! Эх, Бабыня, Бабыня!

Впереди стояла полевая кухня, бойцы выстроились с котелками в очередь. Повар весело размахивал черпаком. «Знакомое лицо, – подумал Макарычев, – Витренко кажется».

– Первая батарея подходи! – кричал тот и вдруг увидел Леху, замер на секунду, – Леха! Леха Макар! Сунул черпак стоящему рядом сержанту – раскладывай, а сам устремился к нему.

– Тебя же похоронили на Балатоне!

– Живой, как видишь! Кто еще из наших остался? Может кто еще выжил?

– Я и старшина Яремчук, больше никого, эти-то все зеленые из пополнения.

Бойцы меж тем обступили их, кто-то протянул Лехе котелок с кашей и ложку. Слышно было, как кто-то говорил:

– Сержант Макарычев, из тех, из старых.

Подошел Яремчук, обнял Леху:

– Вот видишь, как получилось-то, мы ведь про вас все время рассказываем и про Кравченко, и про Бабыню, и про тебя, а сами толком ничего и не знаем. Только что танков вы пожгли больше полка, и что сами погибли все.

– Ничего, я потом расскажу, – ответил Леха, – командиру доложу о прибытии, потом встретимся, где комбата найти?

– Вон та палатка, вторая от края, – указал рукой Яремчук.

Леха направился к указанной палатке, но его обогнала легковая машина, из нее вышел подполковник, вошел в палатку. Леха подошел, но войти не посмел, однако услышал раздающиеся оттуда голоса:

– Товарищ подполковник, ну нет у меня такого сержанта в списках батареи. Где же я его возьму-то?

– А у меня капитан сейчас в штабе сидят два полковника из штаба армии и оба требуют предоставить им командира орудия первой батареи сержанта Макарычева. Тут Леха не выдержал:

– Разрешите товарищ подполковник?

– Тебе чего, боец?

– Гвардии сержант Макарычев прибыл для дальнейшего прохождения службы.

– Вот он, только прибыл, а мы почему-то ищем его в списках моей батареи, – возмутился молодой капитан.

– А я не в списках вашей батареи, я в списках своей батареи, батареи капитана Кравченко, – сказал Леха и протянул подполковнику сложенный вчетверо лист бумаги. Тот пристально разглядывал Леху, пауза излишне затянулась, прервал ее капитан, который уже достал какую-то бумагу и теперь встал, поправил гимнастерку, портупею:

– Извините сержант, вы числитесь выбывшим, или как здесь написано «Павшим смертью храбрых».

Подполковник переключился на поданную Алексеем бумагу:

– Кто писал?

– Командующий фронтом, – ответил Леха.

– Я думаю, после такой рекомендации любые проверки исключаются, – потом опять же, выдержав небольшую паузу, добавил: Знаете что, сержант Макарычев, садитесь за стол, капитан снабдит вас бумагой, и пишите подробный рапорт о гибели батареи, о гибели капитана Кравченко. Я хочу прочесть это раньше, чем те полковники из штаба армии. И еще, очень жаль, что послужить с вами не придется, в Москву поедете, на Парад Победы. Вы это заслужили.

ГОНЧАРУК

Начальник милиции подполковник Гончарук вечером того же дня, со свертком под мышкой, в котором были две бутылки армянского коньяка и палка колбасы, тщательно вытирал ноги о коврик, лежащий перед дверями квартиры старика Макарычева. Трудно сказать, что им двигало в эти минуты, конечно, ему было немного совестно, шутка сказать, такого заслуженного фронтовика чуть на принудительное лечение не отправил, но в основном это был страх за свои погоны. Военком Черняев сказал ему по секрету, что Макарычев этот был однополчанином самого товарища Ховченко, Героя Советского Союза, который находился на руководящей работе в краевом комитете партии, а до этого много лет возглавлял их район. Не дай бог до того дойдет, и тогда заканчивать службу Гончаруку придется ствольщиком в пожарной охране.

– Здравствуйте, гостей принимаете?

– Заходите, – немного смутился Макарычев, он тоже неловко себя чувствовал после сцены в кабинете начальника милиции.

Разговор не особо клеился, Гончарук рассказывал о своей службе в армии, о своих сослуживцах. Потом, видимо, выпитый коньяк начал делать свое дело, старик мало-помалу начал что-то говорить. Коньяк действовал и на подполковника тоже, и, не выдержав напряжения, он спросил в лоб:

– Алексей Егорович, а правда, что вы с товарищем Ховченко воевали вместе?

– Нет, неправда, – ответил тот, и когда Гончарук уже облегченно вздохнул, добавил: С Васей мы подружились на подготовке к параду, да и по Красной площади вместе шли.

От этих слов начальник милиции сделался грустным, но расстались они хорошо, душевно:

– Ты прости нас, отец, нехорошо получилось, – Гончарук говорил эти слова абсолютно искренне.

– Да и ты прости меня, подполковник, я ведь все понимаю. Раньше бывало на работе вымотаешься, только до кровати доберешься и спишь без задних ног, а как на пенсию вышел, я ведь трезвый уснуть не могу. Только глаза закрою, прет она на меня «пантера» эта, башню поворачивает и пушку наводит прям на меня, а я рычаг спусковой рукой шарю и найти не могу, а от прицела не оторваться. И так каждую ночь.

Уходя, Гончарук подумал, что неплохо бы похлопотать и отправить старика в госпиталь для ветеранов или в санаторий какой-нибудь. Потом эта мысль затерялась в ежедневной рутине.

В санаторий поехал сам, через десять дней. В поездке этой не было ничего неожиданного, она была плановая. У Министерства внутренних дел были свои дома отдыха и пансионаты, и всему начальствующему составу через определенный промежуток времени такая возможность предоставлялась бесплатно. Купаясь в теплом море и греясь под крымским солнцем, забываешь все свои дела. Фрукты, вино, красавицы-горничные, комната на двоих, что еще нужно для полноценного отдыха. Соседом по комнате оказался высокий седой полковник из Ташкента.

– Балтабоев Талгат Шухратович, – представился он. – На время отпуска можно Толя.

– Гончарук Александр Леонидович, можно просто Саша.

Толя–Талгат оказался приятным собеседником, интеллигентным и ненавязчивым, не рассказывал пошлых анекдотов и не цеплялся за каждую юбку, хотя там их было предостаточно.

– Который день с тобой общаемся, я все удивляюсь тому, как ты чисто говоришь по-русски.

– В Ташкенте очень много русских, особенно после землетрясения, вся страна город отстраивала, многие остались. Да и узбеком был мой отец, а мать у меня татарка, так что основной язык в семье русский.

– И фамилия у тебя не совсем узбекская, – не унимался Гончарук.

– «Балта» по-узбекски топор, – Талгат широко улыбнулся, – так что фамилия у меня самая что ни на есть узбекская, пойдем, философ, на море. Он и годами был старше, и по званию тоже, но ни разу, нигде об этом даже не намекнул.

– Вот у тебя, Саня, фамилия украинская, а сам ты родом из Сибири.

– А я не украинец, я хохол, – смеялся тот.

– А в чем разница?

– Украинцы живут на Украине, а хохлы где лучше, я вот сибирский хохол.

Они посмеялись и вместе пошли на море. Как-то уже незадолго до окончания отпуска, встретив в столовой генерала, ветерана войны с множественными наградами, они даже заспорили:

– Награды в санатории можно и не надевать, – доказывал Гончарук.

– Он их заслужил, поэтому, где хочет, там пусть и носит, – стоял на своем Талгат.

– Я вот с одним познакомился, у него и награды посерьезней будут, а он их не носит вообще, – он вспомнил старика Макарычева, но потом переключился на своего отца, – батя у меня в сорок первом ушел на фронт, а через полгода вернулся без руки и с осколком в животе. Ему в шестьдесят пятом первую медаль дали, юбилейную. До сих пор простить себе не могу, как после школы уехал, так даже ни разу и не поговорили по душам, то военное училище, то служба, бывало в отпуск приедешь на неделю, полчаса посидишь и бегом по друзьям да по подружкам. А то бывало и по два года не приезжал. Так он и умер без меня, боялся от службы меня оторвать, не вызывал.

Они вернулись к себе в комнату, выпили немного вина.

– А я своего отца не помню, – начал рассказывать Талгат, – забрали его в сорок третьем, а в сорок пятом извещение пришло «пропал без вести», потом месяца через три, после Победы уже похоронка пришла, что пал смертью храбрых и посмертно награжден Орденом Славы. Я, Саша, запомнил другого человека, на всю свою жизнь запомнил.

Талгат задумался, закурил, было видно, что он волновался:

Дядя Леша Солдат, так его все звали в округе. Появился он летом того же года. Я помню голодно тогда было, нас ведь четверо, мал мала меньше. Мамка нанималась белье стирать, руки себе в кровь сшаркивала, а все равно не хватало. Мы постоянно есть просили. Я старший, мне четыре года было. Соседка уговаривала мамку, чтоб она нас в детский дом сдала, а мамка все время плакала. Потом пришел дядя Леша, огромный, в военной форме, весь в орденах и с целым мешком продуктов: хлеб, колбаса, тушенка, конфеты. У меня, Саша, вкус этих конфет до сих пор во рту стоит. Они с матерью долго о чем-то разговаривали, ушел он уже по темну. Появился через месяц, матери деньги принес. Оказывается, он на работу устроился, туда же, где отец работал, молотобойцем в кузницу, а по вечерам еще вагоны грузил. Мать деньги брать не хотела, так он на нее накричал, что мол дети у тебя, их одевать и обувать надо.

Глаза у Талгата заблестели, и он подошел к окну, как будто что-то высматривая. Никто не должен видеть слезы мужчины.

– В общем, Саша, прожил он у нас в Ташкенте пятнадцать лет, и нас всех четверых на ноги поставил, и дом построил, сначала стройматериалы выбил в райисполкоме, потом собрал фронтовиков, и за месяц, по выходным да по вечерам, дело сделали.

– Что-то я не пойму, Талгат, – прервал рассказ внимательно слушавший Гончарук, – он вам родственник был, или…

– Никаких или, Саша! Моя мать восточная женщина. Однажды шла мимо базарчика, и ее там сильно оскорбили, даже один в нее камень кинул, ну из-за того, что он к нам ходит, потом половина базарчика с поломанными ребрами и носами ходила. Лютый он был на расправу. Леху Солдата вся округа знала.

– Почему был-то, умер что ли?

– Нет уехал в шестидесятом, он и раньше уезжал почти каждое лето, куда-то в Ростов, кажется. Помню, говорил, что, у Буратины мать приболела, надо съездить крышу починить. Мы с сестрами смеялись, у Буратино же только отец был – папа Карло. Потом мы узнали, что Буратино – это солдат. Вместе с ним и моим отцом воевал.

– Слушай, ведь и правда, матери-то не было, – улыбнулся Гончарук, – только отец.

– Вот и в тот раз, попрощаться он зашел, а мамка не хотела, чтоб он уезжал и сказала ему, что он еще не старый, и если хочет, то пускай любую из её дочерей в жены берет. Каждая из них счастлива будет стать его женой.

– Вот так раз, – изумился Гончарук.

– Восток, Саша, восток, – продолжил Талгат. – Только сильно осерчал дядя Леша на эти слова, мать мою назвал глупой женщиной, а еще сказал, что не для того Шухрат его от смерти своим телом закрыл, чтобы он потом на его дочери женился. И все! Повернулся и ушел. И больше я дядю Лешу Солдата не видел, не знаю даже, жив или нет.

– Так это что ж получается, – произнес Гончарук, у которого от рассказа у самого мурашки по телу пошли, – он на своей жизни крест поставил, чтоб вас на ноги поднять?

– Да, вот такой он был человек.

– Что ты все был, да был, может жив еще! Искать пробовал? Ты же полковник милиции. Ты как домой приедешь, телеграммой мне на отдел скинь на него информацию, – Гончарук был до глубины души растроган этой историей.

Отпуск подошел к концу, он попрощался со своим новым другом Талгатом, и отбыл, как говорится, к месту своего постоянного жительства, к семье, детям и к своей любимой работе. А ее накопилось много, пока он отдыхал. Сводки, отчеты, рапорты, другие бумаги, которых скопилось очень много на его столе. Постоянно заходили начальники различных служб, докладывали о проделанной работе. На третий день очередь дошла до объемного пакета из военкомата. Гончарук понял, что это за пакет, но раскрывать не стал, поднял трубку:

– Дежурный, пригласи Жигалова на шестнадцать ноль-ноль. Вместе посмотрим.

– Участковый явился в назначенный срок, доложил обстановку на участке, показал отчеты.

– Хорошо, – сказал начальник милиции, – да, капитан, тут ответ на твой запрос из Министерства обороны по твоему Балатону, ты писал, тебе и открывать.

Жигалов как-то замялся и после небольшой паузы произнес:

– Так нету Балатона, умер он, неделю как похоронили.

– Ну, дела! – Гончарук вспомнил, что хотел отправить старика подлечиться, – в сводках я что-то не видел?

– Нет же ничего криминального, умер старик и умер, – Жигалов открыл свою папку и достал документы. –Вот паспорт, трудовая книжка, военный билет еще всякие документы.

– Откуда он прибыл, родных искали?

Жигалов открыл трудовую книжку.

– Прибыл к нам из Ростовской области, до этого пятнадцать лет в Ташкенте жил. Молотобойцем на заводе работал. Гончарука как будто током ударило, на какие-то секунды парализовало. Перед его глазами встал молодой, здоровый и весь в орденах дядя Леша Солдат из рассказа Талгата:

– А еще он по вечерам вагоны грузил, – произнес он вслух, – а в Ростов он уехал, потому что у Буратино мать болела и крышу ей надо починить. Жигалов смотрел с недоумением: какие вагоны? какая крыша?

– Товарищ подполковник, – слегка возразил он, – вроде бы и не было матери у Буратино, только отец – папа Карло.

– Нет, Жигалов, была мать, – стукнул кулаком по столу, – без матери капитан, нельзя, никак нельзя! Затем открыл военкоматский пакет.

– И умер не дед Балатон, умер командир орудия первого взвода, первой батареи, гвардии сержант Макарычев Алексей Егорович, а еще умер дядя Леша Солдат.

Подполковник встал, открыл сейф, достал бутылку коньяка и два стакана, разлил бутылку по стаканам:

– Стоя, и не чокаясь! – один стакан, несмотря на возражения, протянул Жигалову, и уже выпив, спросил: Как умер?

– Уснул и не проснулся, – ответил опорожнивший стакан Иван Егорович.

– Значит «пантера» его все-таки достала, не успел дотянуться до спусковой рукоятки. Вот как война может нанести удар даже через сорок лет.

Александр Леонидович замолчал, им овладело чувство тоски. Перед глазами появился отец, который жизнь положил, чтобы его – Сашку вывести в люди, а он даже похоронить его по-человечески не смог. Сердце сжалось, в ногах появилась слабость. Он присел, нет, не в свое начальничье кресло, а на стул, поодаль от Жигалова. Плечи его обвисли, опустил начинающую лысеть голову. Это был уже не бравый служака, это был просто человек со своими горестями и радостями.

– А знаешь, Иван, – Гончарук впервые назвал так Жигалова, – «пантера» – это ведь не танк немецкий, это равнодушие людское, это и Романец, и Лариса Ивановна из Дома пионеров, это и мы с тобой, начальник милиции подполковник Гончарук и участковый Жигалов.