Матерятся все?! Роль брани в истории мировой цивилизации

«Что наша жизнь? – Игра!»

Интересно сравнить инвективное словоупотребление с феноменом игры, как её определяет известный учёный Й. Хёйзинга. Вот как он это делает. По его мнению, игра:

Это – некое поведение, осуществляемое в определённых границах места, времени, смысла, зримо упорядоченное, протекающее согласно добровольно принятым правилам и вне сферы материальной пользы или необходимости. Настроение игры – это настроение отрешённости и восторга, священное или праздничное, в зависимости от того, является ли игра священнодействием или забавой. Такое поведение сопровождается ощущением напряжения и подъёма и приносит с собой снятие напряжения и радость.

Замечательно точное определение. Оно как нельзя лучше подходит и для бранного поведения. В самом деле:

Игра протекает по определённым правилам и не приносит материальной выгоды. Ограничение брани правилами сомнений не вызывает: можно говорить об уместности или неуместности сквернословия, допустимости или абсолютной неприемлемости её в той или иной ситуации и так далее. Именно правила, соответствующие месту и времени, делают инвективу инвективой или, наоборот, лишают её «взрывчатой силы». Мы об этом уже говорили.

О материальной выгоде, достигаемой с помощью брани, говорить, правда, трудновато – если не учитывать того, что брань может сопровождать некие действия, направленные на достижение выгоды.

Из сказанного выше о карнавальном характере инвективного общения тоже вытекает его игровая суть: в целом ряде случаев сквернословие вызывает у слушателей весёлый освобождающий смех.

Крыть или не крыть?

Общеизвестно, что словами иной раз можно добиться даже большего, чем соответствующим физическим действием, например, ударом, не говоря уже о том, что физическое воздействие на оппонента может ведь оказаться невозможным или слишком уж опасным. Таким образом, в определённых ситуациях инвектива способна создать видимость активного поиска выхода из эмоционального напряжения.

Более того, учитывая силу нарушаемого запрета, можно даже считать, что это не поиск выхода, а непосредственно самый выход.

Иначе говоря, на шкале «пассивное принятие ситуации – активное противодействие» инвектива занимает место ближе к правому члену этого противопоставления, откуда и облегчающее ощущение. Возьмите в этой связи известную сцену из романа Р. Роллана «Кола Брюньон». Кола, талантливый резчик по дереву в средневековой Франции, выполнил крупный заказ для местного феодала и по истечении времени обнаружил, что хозяин его шедевра забавы ради варварски изуродовал произведение. Наверное, ему очень хотелось бы как следует вздуть невежественного богача, но куда там! Пришлось прибегнуть к облегчающей душу брани:

Я стонал, я глухо сопел. Я долго не мог ничего вымолвить. Шея у меня стала вся багровая, и жилы на лбу вздулись; я вылупил глаза, как рак. Наконец несколько ругательств вырвались-таки наружу. Пора было! Ещё немного, и я бы задохнулся. […] раз пробку выбило, уж я дал себе волю, бог мой! Десять минут кряду, не переводя духа, я поминал всех богов и изливал ненависть (Перевод М. Лозинского).

Приведённая цитата заставляет более внимательно отнестись к мнению тех, кто считает, что в определённых жизненных ситуациях обращение к инвективе фактически оправданно. В случае с Кола брань явно спасла его от инфаркта.

Вот ещё две цитаты, исходящие одна от филолога, а другая даже от медика. Американский филолог A. W. Read оправдывает сквернословие солдат на поле боя:

В состоянии, когда его нервы натянуты до предела орудийным огнём, противоестественным образом жизни, близостью ненавистной смерти, солдат может выразить овладевшие им чувства только таким путём, который, как его учили всю жизнь, с самого детства, есть путь грязный и мерзкий.

Добавим к этому, что, по свидетельству русских солдат, идущих в штыковую атаку в Великую Отечественную войну, никто не кричал, как это любили писать журналисты, «За Родину, за Сталина!». Кричали просто «А-а-а!» или матерились.

А вот свидетельство знаменитого хирурга Н. М. Амосова:

Совсем не ругаться на операциях гораздо труднее для психики. Высказаться – значит ослабить напряжение, поймать спокойствие, столь необходимое в трудных ситуациях хирургов. Понимаю, что такая позиция уязвима и уж никак не полезна для «объектов» высказывания. А что сделаешь? Когда позади почти сорок лет напряжения. Приходится потом извиняться. К вопросу о слежении: ни один хирург, что ругается на операциях, не теряет контроля над собой. Он сознательно ругается. Уж можете мне поверить.

Подобные возгласы в критической ситуации по-английски называются «F-bombs», где F первая буква от непристойного «fuck». В печати проскочило упоминание о другом хирурге, у которого развился целый ритуал: перед сложной операцией он, обычно не сквернословящий, говорил себе: «Don’t fuck up!», то есть что-то вроде «Не ёбнись!». По его словам, он сам не понимал, почему это ему помогало сосредоточиться. Но помогало же! Его сын-спортсмен усвоил отцовский приём и тоже успешно его применял. В нужный момент «сбрасывал матерную бомбу».

Правда, имеются сведения, что здесь не стоит переходить известную границу. Слишком усердное обращение к брани, говорят нам экспериментаторы, снижает эффект.

Экспериментальное подтверждение имеет гипотеза, что те, кто имеет обыкновение резко осуждать ситуацию, в которой находится, то есть те, кто предпочитает жаловаться на судьбу, неудачи и так далее, обильно уснащая речь инвективами, как правило, обнаруживают меньшую тенденцию к повышению кровяного давления, чем те, кто в той же ситуации предпочитают «пережигать» свои эмоции молча.

Иногда речь может идти не столько о разрядке, сколько о достижении максимальной раскованности: если вслух можно говорить «такое», то можно всё. Известно, что С. Эйзенштейн во время съёмок знаменитой картины «Иван Грозный» разрешал актёру Жарову, игравшему Малюту Скуратова, самую непристойную брань. В кадр она не входила, но освоить роль помогала.

Когда «зла не хватает»

На первый взгляд, бесспорно, что чем больше стресс, и, стало быть, потребность «отвести душу», тем крепче и обильнее инвектива. Так оно, собственно, и есть, но при одном важном условии. При чрезмерном усилении стресса зависимость может стать обратно пропорциональной: напряжение или депрессия оказываются настолько сильными, что «даже выругаться нету сил», «зла не хватает».

В таком случае инвективизация речи исчезает и заменяется полным молчанием. Можно смело предположить, что хирург сквернословит на операции, пока операция протекает более или менее благополучно, во всяком случае, имеет ожидаемую динамику. Если, не дай бог, пациент на операционном столе погибает, хирург, скорее всего, прекращает инвективизацию речи, а затем и вовсе замолкает.

В случае ослабления кризиса события развиваются, как правило, в обратном направлении, то есть сперва возвращается стрессовая, а затем и социальная инвективизация. Попросту говоря, после того, как напряжение спадает, человек может «с облегчением выругаться».

Это наблюдение заставляет прийти к несколько парадоксальному выводу: против ожидания, обращение к инвективной лексике может свидетельствовать не столько о крайне эмоциональном напряжении, сколько лишь о некотором раздражении и малой или средней напряжённости. Можно сказать, инвективизация речи показывает, что ситуация ещё не вышла из-под контроля, что сквернослов пока в состоянии её переносить.

Таким образом, можно говорить о следующей обычной стратегии человека, привыкшего снимать стресс с помощью инвективы. При очень слабом стрессе он прибегает к инвективе социального типа, роднящего инвективу с жаргоном. В данном случае речь идёт скорее об использовании инвективных выражений в междометном смысле, как «детонирующих запятых».

При усилении напряжения этот тип уступает место стрессовой инвективе. Именно в подобном случае инвектива является эффективным средством «выпускания пара», аварийным вентилем, позволяющим снять напряжение, снизить его до безопасного для психического здоровья минимума.

Одновременно на этом этапе инвектива достигает максимума оскорбительности для окружающих и самого ругателя; стало быть, её негативная роль здесь также максимальна.

Особенно важно, что положительная роль инвективы и её негативный аспект находятся в прямо пропорциональной зависимости: чем грубее и оскорбительнее инвектива, тем лучше она служит целям снятия напряжения. Поэтому мысль получить «розу без шипов», то есть добиться полноценного эмоционального облегчения мягкими средствами, малоплодотворна.

Мало, но много

Многократно отмечалось, что, как правило, наиболее грубая инвективная речь строится на очень небольшом количестве корней. В русской практике это несколько названий гениталий, выводящих органов и полового акта. В английском языке есть даже специальное название для инвективного ядра: «dirty dozen», то есть «грязная дюжина». Строго говоря, таких корней даже меньше дюжины что в английском, что в русском языках. Другое дело, что от этих корней образовывается неисчислимое количество производных.

Ограниченность основного инвективного набора явно не случайна и требует объяснения. Но сначала отметим два факта: очевидную древность этого слоя в становлении человека как вида и раннее развитие его в процессе формирования психики отдельного человека. Дописьменный период развития инвективного общения огромен, и исследователи утверждают, что первобытный человек научился браниться раньше, чем говорить. В определённом смысле можно даже говорить о дочеловеческом развитии инвективы: вспомним угрожающие звуки, издаваемые животными. У ребёнка же обзывания появляются ещё в дописьменный период. А это естественно приводит к сохранению самых примитивных грамматических форм и тем.

Не забудем также об особых условиях функционирования инвективы в устной речи. Во время перебранки, обмена угрозами и тому подобному необходима особенно быстрая реакция, когда на обдумывание ответа и выбор нужного слова просто нет времени.

Кроме того, справедливо, что положительные эмоции как правило, требуют более точных средств выражения, нежели отрицательные. Конечно, любого хорошего и любого плохого человека можно назвать словом, предельно широким по значению, каким-нибудь там «голубчик» или «гад». И всё же того, кто нравится, хочется обозначить поточнее. Отрицательные эмоции заставляют воспринимать оппонента более стереотипно, ибо ненавидящий или возмущённый человек в большей степени замкнут на собственных переживаниях.

Можно выразить эту мысль более афористично: все наши друзья – разные, все наши враги – на одно лицо. Близких друзей хочется назвать каждого по-своему, для врагов же достаточно очень ограниченного бранного набора. «Дураком» можно назвать человека, которого вы обвиняете совсем не в глупости, а, скажем, нечестности. Это особенно характерно для общения детей.

Отметим, наконец, что в изощрённости инвективы нет практической необходимости ещё по одной причине. Мы уже знаем, что эмоциональная разрядка наступает в результате взламывания табу, причём для того, чтобы произвести желаемый шокирующий эффект, необходимо и обычно достаточно просто обнаружить намерение нарушить тот или иной этический запрет. Неважно, как запрет нарушен, важно, что он нарушен. В таких обстоятельствах чрезмерная изощрённость инвективного словоупотребления часто производит впечатление некоторой выспренности, надуманности, неподлинности чувств.

Виртуозная брань порой вызывает просто комический эффект, что мгновенно снижает её агрессивность.

Сравните в этой связи известный отрывок из «Трёх товарищей» Э. М. Ремарка:

Было уже довольно темно, когда я отвёл Патрицию Хольман домой. Медленно возвращался я назад. На душе у меня стало вдруг одиноко и пусто. […] Чёрт побери! Меня круто развернуло, потому что я налетел на кого-то толстенького человечка. «Эй! – прорычал толстяк, кипя от бешенства. – Протри глаза, неуклюжий пук соломенный!» Я не отвёл глаза. «Ты что, не привык людей встречать, а?» – продолжал он гавкать. Он попался мне как нельзя более кстати. «Людей-то я встречал, – ответил я, – но вот не видал, чтобы по улице ходили пивные бочки». Толстяк ни минуты не помедлил с ответом. Он застыл, раздулся и прошипел: «Знаешь что? Иди-ка ты в зоопарк! Нечего сонным кенгуру на улице делать!» Я сообразил, что имею дело с ругателем высокого класса. Ну что, несмотря на моё угнетённое состояние, нельзя было ронять своё достоинство. «Ступай своей дорогой, ты, полоумный семимесячный недоносок!» – сказал я и поднял руку в благословляющем жесте. Он пропустил мой совет мимо ушей. «Пусть тебе в башку хоть бетон жидкий зальют, павиан ты бесхвостый!» – пролаял он. Я запустил в него плоскостопым декадентом. Он в меня – линючим какаду. Я его двинул безработным мойщиком трупов. На это он уже с некоторым уважением обозначил меня как коровью голову, поражённую раковой опухолью. Тогда я, чтобы уж на том и закончить, назвал его бродячим кладбищем бифштексов. И тут лицо его просияло. «Бродячее кладбище бифштексов – это здорово, – сказал он. – Я такого ещё не слыхал. Включу в свой репертуар. Ну, а пока…» Он приподнял шляпу, и мы расстались, преисполненные взаимного уважения. Перебранка меня освежила.

Как видим, у Ремарка перебранка превратилась в самостоятельную деятельность. Авторов подобных высказываний в значительной степени интересует не цель добиться унижения адресата, а сам процесс творчества, блеск демонстрируемых стилистических приёмов сам по себе. В приведённом примере об этом сказано прямо: «…мы расстались, преисполненные взаимного уважения». Такой результат был бы невозможен, если бы цветистые обзывания действительно воспринимались собеседниками как оскорбления.

Впрочем, не стоит забывать, что обращение к инвективе как к привычному средству общения – безразлично в каком качестве – больше характерно для людей с очень бедным словарём, неспособным выражать обуревающие их эмоции. В частности, ещё и поэтому виртуозная брань воспринимается рядовыми членами группы как недоступное большинству искусство. В книге Н. Раскина «Энциклопедия хулиганствующего ортодокса» есть такая запись.

Юрий Петрович Любимов вспоминал:

«Мне Вольпин рассказывал, как спасся с Эрдманом в лагерях, когда туда к уркам попали. Блатняга к ним подходит. «Ну что, дать тебе в долг? Дать? Ну?» – пена у него уже изо рта шла. Сейчас пришьёт. И вдруг Вольпин выдаёт ему на двух страницах зарифмованную матерщину. И блатняга обалдел. И идёт у них отвал. Театр. А они это любили. И Вольпина с Эрдманом сразу зауважали. Места на нарах уступили. И попросили матерщину на бис повторить.

Скорее всего, речь там шла о бессмысленных рифмовках, состоящих только из самых грубых русских инвектив, обычно бытующих под сомнительными названиями «Большой загиб Петра Великого», «Малый загиб Петра Великого» и прочих. Вот одна такая. Её сообщил автору Л. М. Городин, политзаключённый с двадцатилетним стажем:

…Мне с тобой не сговориться. Поцелуй лисицу в пиздицу, зайца – в яйца, собаку – в сраку, антилопу – в жопу, волка – в хуй и больше со мной не толкуй. Мать твою ети на сухом пути, тётку – в глотку, гувернанку – наизнанку. Дяде твоему в течь то, что ты ешь, матери твоей в сраку – мёрзлую собаку, чтобы она стыла, выла, лаяла, скребла, ебла и выебла такого сукиного сына, как ты. Хуй тебе жеребячий в рот вставлячий да потише вынимачий, чтобы стал ты понимать, как ебу я твою мать.

Вы заметили, что в рассказике «художественная матерщина» называется именно театром? И повторяется она не как-нибудь, а «на бис»?

Важное уточнение. Сказанное выше о любви к сквернословию людей с бедным словарным запасом, конечно, остаётся в силе. Но вот какой текст появился в Интернете. Назывался он «Любовь к алкоголю и мату: странные признаки высокого интеллекта»». Начинается он так:

Поздно ложитесь в постель, ругаетесь, как сапожник, и хаос на рабочем столе проводит в ужас? Не расстраивайтесь. Просто вы, скорее всего, очень умный человек. Так, по крайней мере, рассудили видные психологи сразу из нескольких главных университетов мира.

Группа учёных из университета американского штата Миннесота, утверждается в этом тексте, якобы заявляют, что сплошь и рядом люди с высоким интеллектом «матерятся, аки деревенский Ванька». И ограниченность словарного запаса тут ни при чём. Одним из главных свойств умного человека, говорят специалисты канадского университета Лейкхед, является проекция возможных неприятностей. В результате они вынуждены жить в состоянии перманентного стресса. Мат у них – своеобразная реакция и попытка разрядки.

К подобным сведениям из непроверенных источников следует относиться осторожно. Но если задуматься…

Что «пристало», а что «не пристало»?

Как мы можем добиться наибольшей оскорбительности? Разумеется, разнообразными способами, но один из самых нами излюбленных – приданием инвективе непристойного характера.

Прекрасно, но что такое «непристойный характер»? Вроде бы мы все это понимаем, но никто ещё не дал определения непристойности. И никогда не даст, потому что такого определения просто не может существовать. Понятие непристойности сильно менялось с течением времени – это раз. А два – оно носит национально-специфический характер. Выше мы уже говорили о том, что в одну эпоху непристойное обозначалось теми же словами, что пристойное – в другую, причём и совершаемое действие, и называемый предмет оставались теми же самыми.

Не существует ничего непристойного для всего человечества. Непристойным может быть только то, что в данной национальной культуре и в данный момент определено как непристойное.

Сколько авторитетных учёных спотыкалось об определение непристойности! Даже знаменитая «Британская энциклопедия» пишет:

Это то, что оскорбляет общественные представления о приличиях.

Как видим, перед нами повторение того же самого другими словами: непристойное – это то, что не пристойно. Понимая уязвимость такого определения, его автор добавляет:

Подобно красоте, явление непристойности зависит от личных пристрастий, что видно из невозможности дать ей удовлетворительное определение.

Очень удачно здесь сравнение непристойности с красотой: для кого-то идеал красоты – это бюст царицы Нефертити, но, скажем, Мерилин Монро оставляет совершенно равнодушным, а для других – например, для президента Кеннеди, всё было как раз наоборот. В статье из «Британской энциклопедии» даже говорится, что пятьдесят стран мира подписали международное соглашение о контроле за непристойными публикациями, однако действует это соглашение без определения, что это такое. Страны-подписанты договорились, что это понятие носит национально-специфический характер.

Специально изучающий проблему А. У. Рид определяет непристойность как такой способ упоминания о некоторых телесных функциях, который вызывает у адресата шок испуга или стыда, обычно возникающий, когда мы видим, делаем или говорим что-то «грязное». Для сравнения: нормальной реакцией на простое («пристойное») упоминание о грязи, экскрементах или телесных функциях является безразличие или отвращение. Реакция же на инвективу, всё это называющую, выглядит как «щекочущее нервы возбуждение». Как видим, исследователь попытался объяснить непонятное слово «непристойность» через столь же необъяснимое понятие «грязное», но всё же показал, что реакция на «непристойную» инвективу в основном – эмоциональная, по силе намного превосходящая ту, которая могла бы возникнуть от буквального понимания смысла сказанного.

Свою трактовку понимания непристойного предлагает известный учёный Эрик Берн. Он считает, что ощущение непристойного уходит корнями в детство, когда только и возникает восприятие тех или иных понятий как непристойных. Именно поэтому англичанина не шокирует ни немецкое «Scheisse!», ни французское «Merde!», и он может произнести их, не смущаясь, в любом обществе: усвоенные в позднем возрасте, слова эти лишены для него первичной образности, выглядят более абстрактными, чем своё английское «Shit!» (все эти три слова соответствуют русскому «говно»), которое сегодня хотя и получило права гражданства в образованных слоях англоязычного общества, но всё же воспринимается как определённая грубость или фамильярность.

Правда, если человек овладевает новым языком в совершенстве, какая-то часть подобных слов из чужого языка способна постепенно проникнуть на первичный уровень и зазвучать непристойно, подобно их английским соответствиям. Однако можно с уверенностью утверждать, что даже для очень неплохо знающих английский язык русских слово «fuck» звучит несравненно менее вульгарно и грубо, чем для тех, для кого это слово является родным. Традиционно воспитанная девушка-англичанка невозмутимо может произнести русское матерное слово, английское соответствие которому она не произнесла бы ни под каким видом. (Справедливости ради заметим, что последние десятилетия такие воспитанные англичанки – в большом дефиците.)

Таким образом, по Берну, ощущение непристойности изначально присуще человеку. Слово становится непристойным, если оно сопровождается отвратительной первичной образностью, идущей от детских ощущений. В основе своей такие слова имеют отношение к запаху и вкусу, а также к скользкому прикосновению.

Трактовка интересная, но небесспорная. Многочисленные исследования указывают на отсутствие стыда у животных и у совсем маленьких детей. Так что есть все основания считать стыд, а стало быть, ощущение стыда в «непристойной» ситуации, понятием благоприобретённым, социально воспитанным. Спокойное же восприятие иноязычной непристойности, соответствующее данной инвективе, можно легко объяснить особенностями восприятия иноязычной культуры вообще.

Поясним сказанное на примере любого иноязычного слова. У русскоязычного человека слово «лимон» вызывает слюноотделение, у него сразу возникают ощущения, связанные с опытом использования этого фрукта. А вот от английского слова «lemon», скорее всего, такой же реакции не последует, или она будет много слабее. Хотя английским этот человек может владеть на вполне приличном уровне. «Лимон» в его сознании всё-таки находится «глубже», чем «lemon».

Исходя из сказанного, целесообразно считать непристойным некий поступок или название этого поступка (действия, качества, предмета), если они способны вызвать у адресата благоприобретённое ощущение своей крайней неуместности. При упоминании этого предмета и тому подобного возникает шок испуга или стыда, то есть ярко выраженные негативные эмоции.

Определение объёма непристойного носит ярко выраженный исторический и национально-специфический характер, хотя, по-видимому, во всех культурах понятие непристойного связывается прежде всего с сексуальной и выделительной сферой жизнедеятельности.

Американский учёный Тимоти Джей советует различать два понятия: оскорбительность и оскорбляемость. Оскорбительность – это когда в слове объективно содержится значение отрицательное или вызывающее отвращение. Чем оскорбительнее слово, тем сильнее оно табуируется, запрещается к употреблению. Таким образом, «оскорбительность» есть свойство самого слова, изначально присущий ему оскорбительный смысл. Русский мат в «приличном обществе» оскорбителен сам по себе, безотносительно к личности говорящего или слушающего.

Оскорбляемость же есть реакция слушающего на оскорбление в его адрес, ощущение обиды или оскорблённости. Как видим, разница здесь значительная, потому что объективная оскорбительность слова ещё не обязательно вызывает субъективную оскорблённость: за тот же самый мат кто-то оскорбится и обратится в суд, а кто-то презрительно или равнодушно отмахнётся: «Собака лает, а ветер носит». Вспомним презрительную реплику: «Ты меня оскорбить не можешь!» или у истинно верующего человека: «Бог поругаем не бывает!»

Необходимая оговорка. Последнее время в России получило распространение движение, если можно так выразиться, псевдоверующих, религиозных фанатиков, активно ищущих, чем бы оскорбиться, видящих оскорбление их религиозных чувств там, где их нет и в помине. Оскорбляемость подобных личностей явно выходит за рамки общепринятых понятий.