Метро 2033: Муос

Условием возможности дальнейшего общения был обыск. Человек двадцать местных со всей тщательностью, но вежливо занимались этим. В результате на постеленной тряпке появилась горка пистолетов, ножей, запасных магазинов к автоматам, ручных гранат и прочего добра.

– Теперь, уважаемые гости, прошу вас объяснить, кто вы, откуда и зачем сюда пришли, – строго сказал старший. – Говорите только правду. У нас есть простой способ проверить ваши слова.

Переглянувшись с Дехтером, Расанов выступил вперед и рассказал о причинах и цели их экспедиции. Старший, молча выслушав, не спешил с выводами и недоверчиво осматривал бойцов. Стражники начали комментировать от себя:

– Да, для ленточников они слишком откормлены. Те ж дохлые…

– Америкосы это, вам говорю. Я никогда в перемирие с ними не верил. Вот ведь, сзади решили подползти! К стенке их надо или наверх голыми выгнать, пусть пешком дуют в свою Америку.

Расанов решил вступить в диспут:

– Про какую Америку вы говорите? Мы – россияне, мы из Московского метро.

– Хватит, – прервал старший. – Мы побеседуем с каждым из вас в отдельности и сравним ваши показания. Если что – не серчайте…

Радиста допрашивала женщина. Допрос проходил в темном закутке, составленном из листов фанеры, подпертых по бокам кирпичами и досками. В спину Игоря дышал конвоир, держа в руках какое-то странное оружие. Лицо женщины рассмотреть не удавалось – мешал низко опущенный капюшон балахона. Женщина явно была больна: она громко и хрипло кашляла, иногда замирала, как будто от сильного спазма. Вообще многие жители этой непонятной станции производили впечатление нездоровых, немощных: ходили медленно и ссутулившись, часто стонали и тяжело вздыхали.

Женщина начала без вступлений и довольно недружелюбно:

– Кто ты такой и откуда будешь?

– Я – Игорь Кудрявцев. Из Москвы.

– С Московской линии нашего метро, что ли?

– Нет, из Московского метро.

Последовало долгое молчание, нарушаемое лишь неприятным сопением конвоира сзади.

– А я и не знала, что московское метро соединяется с минским, – с насмешкой произнесла женщина.

– Оно не соединяется. Мы сюда на вертолете прилетели, по воздуху.

Последовала еще более долгая пауза.

Допрос шел долго. Хотя обе стороны общались на русском языке, казалось, что они с разных планет. Радист несколько раз разъяснял местной обстоятельства приема радиопередачи (что такое радио, она представляла смутно). Он терпеливо повторял ей, что они прилетели, чтобы наладить связь, а по возможности, и постоянный контакт с их метро. Рассказал про вертолет, вышку мобильной связи, их путь сюда и столкновение с дикарями в дебрях бело-желтого леса.

Но было ясно, что женщина ему не верит. Она несколько раз выходила, оставляя его наедине со стражником, с кем-то совещалась. До Радиста долетали приглушенные фразы: «Все, что они говорят, сходится… но легенду можно выдумать… С другой стороны, ты видел их оружие… во всем Муосе столько боеприпасов ни у кого не осталось, даже в бункерах Центра… А пайку их видел… тушенка… в Муосе такой нигде не делают… да и откормленные смотри какие… Неужто и вправду с Москвы… Здорово б, если б это оказалось правдой… Но кто мог им послать сигнал?.. Короче, мы не разберемся, нужно в нижний лагерь их, там пусть Талашу докладываются».

Через некоторое время Радисту показалось, что женщина начинает ему верить, хотя и пытается это скрыть. Ее выдавали вопросы, которые она задавала: «Есть ли у вас радиация? Много ли у вас мутантов? Чем вы питаетесь?». Но на некоторые вопросы Радист просто не мог ответить, не понимая их смысла, чем вызывал еще большее недоумение у ведшей допрос: «Есть ли у вас ленточники? Поделены ли ваши станции на верхние и нижние лагеря?»

Почувствовав изменение в настроении, Радист осмелился и спросил:

– А почему вы все здесь так одеты?

Женщина молчала. Радист подумал было, что спросил что-то по местным меркам неприличное. Но вдруг женщина откинула капюшон балахона, и Радист содрогнулся. Правая щека и весь лоб незнакомки были сплошной опухолью насыщенно-бордового, а местами – сиреневого цвета. Опухоль растянула рот в кривую чудовищную улыбку. Глаз заплыл, что делало лицо еще более отвратительным. Впечатление было таким ужасным и неожиданным, что Радист отшатнулся. Потом тихо извинился. Женщина поспешно натянула балахон и, снова закашлявшись, сказала:

– Уж теперь-то точно вижу, что ты не из Муоса. Привыкай, красавчик: здесь ты еще и не то увидишь… Добро пожаловать в Муос… – Потом, помолчав, добавила: – Еще не так давно, до прихода в верхний лагерь, я была самой красивой девушкой в моем поселении, женихов полно было. А теперь… Это все радиация. Ладно, хватит на сегодня…

* * *

Несколько часов они оставались разделенными на группы и под охраной. Местные о чем-то совещались между собой, кого-то ждали, куда-то ходили. Наконец москвичей собрали всех вместе и объявили, что ведут их в нижний лагерь. Они подошли к лестнице, перекрытой гермоворотами уже знакомой местной конструкции, поочередно прошли внутрь, спустились и через несколько минут оказались в нижнем лагере.

Если атмосфера верхнего лагеря была угрюмой и зловещей, то в нижнем царил гомон сотен голосов, крики, смех и плач детей. Весь лагерь был похож на муравейник, причем бросалось в глаза, что обитатели его очень молоды: дети, подростки, парни и девушки. Пахло потом, едой и плохо убираемыми туалетами. Людей в балахонах здесь не было видно. Радист, осмотревшись, начал понимать, что верхний лагерь – это подземный вестибюль и переходы, а нижний – собственно, станция метро.

Здесь их встретили более приветливо – поздоровались со всеми за руку и пригласили идти за собой. У некоторых из сопровождавших были перекинуты за спину все те же странные самострелы. На станции, или в лагере, как его здесь называли, буквально некуда было ступить. Привычных для Московского метро палаток здесь было мало. Стояли какие-то коробки, неуклюжие каркасы, обитые досками, фанерой, картоном, тканью и еще невесть чем. Видимо, эти конструкции и служили жильем для местных. Кое-где у стен убогие лачуги, прижавшись друг к другу, стояли на деревянном помосте и являлись вторым этажом. Такие же помосты возвышались над метрополитеновскими путями с обеих сторон платформы. Под сильно закопченным потолком болталось несколько тусклых лампочек. В трех местах, на свободных от жилья площадках, горели костры, на которых готовилась какая-то еда.

Гостей провели в служебное помещение в торце платформы, где местное начальство устраивало собрания. Даже здесь вдоль стен Радист увидел нары, прикрытые тряпьем, – в перерывах между совещаниями это место тоже использовали как жилье. Их пригласили сесть прямо на нары или на табуретки, которые местные доставали из-под нар, вытирая рукавами от пыли.

Радист обратил внимание на девушку, которая руководила встречей. Сначала он подозрительно ее рассматривал, боясь увидеть признаки ужасной болезни, которой была поражена обитательница верхнего лагеря. Но девушка выглядела вполне здоровой. Более того, она была красива. Приятная манера говорить – с едва заметной улыбкой, при этом глядя собеседнику в глаза – делала ее очень привлекательной. Убедившись, что все готовы ее слушать, она заговорила легко и складно, как будто заранее готовила свою речь:

– Чтобы упростить наше дальнейшее общение с вами, сразу скажу, какую информацию о вас мы получили из Верхнего лагеря. Совет верхнего лагеря сообщил нам, что вы появились со стороны Партизанской, называете себя жителями Московского метро, прилетевшими сюда на вертолете на зов какой-то радиостанции. Совет верхнего лагеря не нашел никаких данных, которые бы опровергли ваше сообщение. Что касается истинных целей вашего прихода в Муос и того, являетесь ли вы друзьями и теми, за кого себя выдаете, проверить их непросто. Мы допускаем, что сказанное вами – правда, но вынуждены относиться к вам с определенной осторожностью. Мы постараемся в разумных пределах оказать вам содействие в осуществлении ваших целей. Но оружие, как вы сами понимаете, вернуть сейчас не можем. Это будет сделано при определенном условии, о котором мы поговорим позже. Прежде чем задать вам интересующие нас вопросы, мы готовы ответить на ваши.

Девушка проговорила все это очень быстро, на одном дыхании. Радист едва уловил смысл этой протокольной речи. Он был готов биться об заклад, что его спутники, привыкшие слышать лишь короткие команды, не поняли и половины того, что она выдала. Расанов, напротив, оценил ораторские способности и невольно кивнул, хотя был недоволен решением по поводу оружия.

– Что это за люди в длинных одеждах в поселении, которое вы называете верхним лагерем? Они с вами заодно? – спросил кто-то.

Девушка все так же быстро заговорила, как будто ожидала этого вопроса:

– По вашим рассказам, в Московском метро ситуация гораздо более благополучна, чем у нас здесь. Нам приходится выживать в очень трудных условиях. Минское метро, основная часть обитаемого Муоса, проложено на небольшой глубине. Уровень радиоактивного загрязнения здесь выше. Мы очень зависим от поверхности: там у нас находятся картофельные плантации и некоторые мастерские. Решить все свои проблемы эпизодическими рейдами на поверхность мы не можем, а средств индивидуальной защиты недостаточно. Этим продиктована та жесткая социальная структура и схема выживания, которая у нас принята. На поверхности вынуждено работать на постоянной основе большое количество людей. Это неминуемо ведет к облучению со всеми известными последствиями. А количество мутаций среди родившихся в метро детей у нас и так слишком велико. Поэтому в Партизанских Лагерях, то есть на наших станциях, принят Закон, согласно которому каждый гражданин живет в нижнем лагере до достижения определенного возраста. Жители нижнего лагеря обучаются, женятся, рожают детей, растят их, работают на фермах, торгуют с другими станциями. Потом все, за исключением специалистов, переходят в Верхний лагерь. Радиация там значительно выше, работы связаны с выходом на поверхность: на плантации и в мастерские. Опережая ваш вопрос, скажу, что в верхних лагерях люди живут недолго, от трех до десяти лет. Облучение приводит к лейкемии, раковым заболеваниям, заболеваниям кожи. Именно поэтому они ходят в балахонах, которые позволяют скрывать внешние проявления болезней, а также являются символом их подвижнической жизни во имя верхнего и нижнего лагерей.

Теперь Радист понял, что за запах он чувствовал в верхнем лагере – это был запах разложения, запах гниющих заживо людей. Он спросил:

– И с какого возраста вы переходите в верхний лагерь?

– Обычно – в двадцать три года…

Это было очередным шоком для москвичей. Большинство из них были старше названного возраста, а значит, по местным законам должны находиться в верхнем лагере, в радиоактивном аду; работать на поверхности без средств индивидуальной защиты и заживо гнить там. Именно с этим возрастным разделением была связана сразу бросившаяся в глаза молодость обитателей нижнего лагеря.

Услышанное надо было переварить. Местные, решив, что возникшая пауза означает удовлетворенное любопытство гостей, начали задавать свои вопросы. Радисту это было неинтересно. Он хотел посмотреть станцию. В этом ему никто не препятствовал.

Выйдя на платформу и оглядевшись, Игорь обратил внимание на то, что весь пол был расчерчен прямоугольниками полтора на два метра. Он понял, что облезлые линии потрескавшейся краски и большие неаккуратно нарисованные цифры – это обозначение номеров «квартир» местных жителей. Большинство так называемых квартир было отгорожено от внешнего мира фанерными или картонными стенками либо убогими тряпичными ширмами. Но некоторые вообще не имели стен, и их жильцы просто ютились в пределах своих прямоугольников на виду у всех.

Внутри одной из таких «квартир» стояли ящики, видимо служившие для жильцов одновременно стульями, столом и шкафами. В ней Радист увидел троих детей: малыша, сидевшего голой попой на одном из ящиков и с деловым видом перебиравшего какие-то мелкие предметы, и чумазую девочку лет тринадцати. Девочка держала на руках грудничка, завернутого в грязные пеленки. Она была бы миловидной, если бы не торчащие из-под немытых волос, словно локаторы, уши и чересчур худое лицо.

Пока Радист рассматривал девочку, она подняла голову, посмотрела ему прямо в глаза и улыбнулась. Улыбка лопоухой девчонки была забавной, и Радист тоже ей улыбнулся. Реакция незнакомки была неожиданной для Игоря: она положила ребеночка прямо на ящик, подошла к нему почти вплотную и задорно, совсем не стесняясь, сообщила:

– Привет! Я Катя! А ты не из местных! Не из партизан…

Это был не то вопрос, не то утверждение. Радист невольно оглянулся: не видит ли кто-то из отряда, что он общается с детьми. Он не хотел давать новый повод для насмешек. Но эту девочку, которая, так невинно улыбаясь, смотрела прямо в глаза, ему почему-то стало жалко. Своими торчащими из-под волос ушами она напоминала ему какую-то смешную зверюшку из детских книжек. Он решил ей ответить со взрослой шутливостью в тон ее вопроса:

– Привет! Я – Игорь! Не местный. Не этот, как там ты сказала…

Что-то из сказанного им очень обрадовало девочку. Она стала улыбаться еще шире, схватила его за руку и, забавно ее тряся, быстро заговорила:

– …Не из партизан! Игорь! Очень приятно, очень приятно. И имя у тебя такое красивое. Ты тоже ничего. И одежка у тебя классная – у партизан такой нет ни у кого. А сапожищи – вообще супер! И накачанный ты, наверно. Ну ты просто такой, такой…

Радист смутился и не знал, как прервать ее, но в этот момент он увидел, что из квартиры девчонки выбежал малыш и засеменил к ним босыми ногами. Перебив девочку, Радист сказал первое, что пришло в голову:

– Это твой братишка?

Девочка удивленно обернулась. Улыбка на ее лице медленно скукожилась. Радист услышал чей-то голос:

– Катенька, иди домой. Слышишь, твоя дочка плачет?

До Игоря не сразу дошел смысл сказанного. Действительно, из «квартиры» девочки-подростка раздавался слабенький плач той малютки, которую она оставила лежать на ящике. Из соседнего картонного домика высунулось женское лицо:

– Иди, Кать, покорми ее…

Девочка, казалось, сейчас расплачется. На лице ее появилась смешная обиженная гримаса. Она взяла на руки мальчугана и неохотно пошла к дочери. Ошеломленный Радист побрел назад к своим. В Катиной соседке он узнал ту девушку, которая так бойко объясняла им положение вещей в Муосе. Обращаясь к Радисту, она грустно сказала:

– Бедная девочка. Ее муж недавно умер. Осталась одна с двумя детьми.

– Так это ее дети?! Сколько же ей лет?!

– Скоро шестнадцать будет.

Катя в это время с горькой гримасой на лице, приподняв грязную блузку, кормила махонькой грудью ребенка.

– Для вас это, может быть, дико. Но для нас жизнь длится только до двадцати трех лет. Надо все успеть. Поэтому и взрослеют у нас рано. Женятся, бывает, даже в двенадцать, а к двадцати некоторые имеют по пять детей. Община перенаселена, но ей нужны новые люди, чтобы заменять тех, кто уходит наверх.

Радист слушал, опустив голову. Трудно было поверить, что это лопоухое создание, которому надо бы играть в куклы, уже родило двоих детей. Видимо, поняв настроение Радиста, девушка переменила тему:

– Кстати, меня зовут Светлана… Если хочешь, я покажу тебе весь лагерь.

Радисту, которого в Содружестве девчонки игнорировали, внимание сразу двух представительниц женского пола показалось чем-то нереальным. Он не сразу пожал протянутую ему прохладную ладонь девушки и, смутившись, представился:

– Игорь.

Светлана повела его вдоль перрона, по узкому коридору меж безобразных строений. Когда они опять проходили мимо квартиры малолетней Кати, та отчаянно крикнула:

– Игорь, приходи ко мне сегодня ночью, я буду ждать!..

Игорь промолчал, Светлана только вздохнула.

Знакомство со станцией заняло не более получаса. Радиста удивила генераторная, представлявшая собой восемь бесколесных велосипедов. Цепной привод от педальных звездочек шел к генераторам, вырабатывавшим ток. Восемь подростков крутили педали, весело болтая друг с другом. Отсюда электричеством питались лампы станции и заряжались аккумуляторы переносных батарей. Со слов Светланы, нужды обоих лагерей генераторная обеспечивала, однако для работы мастерских на поверхности ток подавался с термальной электростанции. Слова «термальная электростанция» Светлана произнесла с загадочной торжественностью, но, когда Радист уточнил, что это, она пожала плечами: то ли не знала, то ли это была секретная информация.

Дальше шла небольшая мастерская с несколькими верстаками, столярными и сверлильными станками, опять же на велосипедном приводе. Те, кто постарше, работали на станках, младшие крутили педали, заодно наблюдая за работой старших: когда они подрастут, им придется слезть с велосипеда и занять рабочие места, освободившиеся после ухода их наставников в Верхний лагерь. Потом они вышли к «причалу» – хитроумному сооружению из помостов, рычагов и лебедок, к которому раз в двое суток подходили торговые велодрезины.

– Там, откуда мы прилетели, я велосипед видел раз или два, и то у кого-то из детей богатеньких родителей. А у вас тут кругом велосипеды…

– До войны недалеко отсюда большой велосипедный завод стоял. Когда объявили тревогу, многие рабочие с этого завода оказались в метро. Специалистов было даже слишком много. Собственно, завод и сейчас стоит, и нужных запчастей на его складах до сих пор навалом. Кстати, там есть и мастерские, в которых трудятся жители верхнего лагеря – некоторые станки невозможно было переправить сюда – тяжелые, да и заняли бы слишком много места. Партизаны держат в Муосе монополию на производство велосипедной тяги… А вот это наша школа.

Школой назывался отгороженный металлической сеткой участок платформы. Человек двадцать, а то и больше детей в возрасте от пяти до десяти лет, сидя на лавках, слушали учителя.

– Я тоже здесь училась. Раньше у нас было пять классов, сейчас сократили до четырех. Администрация не видит смысла постигать науки тем, кого через десять лет ждет верхний лагерь. Правда, некоторым везет. Раз в год приезжают экзаменаторы из Центра, проводят тесты, отбирают одного-двух ребят из выпускного четвертого класса и увозят их в Университет. Там их будут обучать на врачей, электриков, агрономов, зоотехников. Специалисты не идут в верхний лагерь. Правда, до тех пор, пока могут выполнять свои обязанности.

Светлана рассказала, что остальные дети уже в одиннадцать лет должны работать: сначала няньками в детском саду, потом в ткацкой мастерской, на ферме, на заготовке леса, в генераторной; должны они также участвовать и в боевых действиях. Детский сад стоял рядом со школой и тоже был огорожен металлической сеткой. Юные воспитатели возились с оравой кричащих детей разного возраста. Здесь находились дети погибших родителей, тех, кто перешел в верхний лагерь, или просто работающих пап и мам.

Станция закончилась, и они вышли к одному из туннелей. Тут собралась молодежь, видимо, для обучения стрельбе из тех самых самострелов, которые вызвали презрительные усмешки спецназовцев. Парни и девушки целились куда-то в темноту, и Игорь, приглядевшись, заметил едва различимую мишень. Заметив интерес Радиста, Светлана взяла один из таких самострелов:

– Вы с таким оружием, как я вижу, не знакомы. Это арбалет. Древние люди тоже пользовались арбалетами, но наши мало чем на них похожи. Кстати, в Муосе никто не стреляет из арбалетов лучше партизан. – Девушка начала заряжать оружие, оживленно объясняя. – Немного похоже на ваши автоматы, только вместо пули – стрела, а вместо пороха – пружины. Вот планка с прикладом. Эти металлические зажимы и направляющие желоба удерживают стрелу до выстрела и задают ей правильное направление полета. Сюда мы кладем стрелу. Ее тупой конец давит на этот упор, к которому крепятся вот эти две пружины по бокам направляющих желобов. Кстати, в некоторых арбалетах пружин бывает и четыре, и шесть. Итак, отводим этот рычаг, он вжимает стрелу, которая через упор натягивает пружины, а потом фиксируется во взведенном состоянии. Целимся…

Светлана быстро и как-то грациозно вскинула приклад арбалета к плечу, замерла на мгновение, нажала на спусковой крючок. Раздался звонкий щелчок. Несмотря на кажущуюся неказистость, оружие было довольно эффективным: Светлана с сорока шагов послала в мишень одну за одной три стрелы. Радист невольно залюбовался девушкой: все она делала легко и красиво.

Под конец экскурсии Светлана с нескрываемой гордостью показала основную достопримечательность лагеря – ферму, которая располагалась в правом туннеле, уходившем к станции Первомайская. Ферма занимала полукилометровый участок и хорошо охранялась. Здесь стояли ряды клеток, в которых визжали свиньи и кудахтали куры. Особенно удивили Радиста свиньи: они находились в тесных клетках с отверстиями для голов и практически были лишены подвижности. По мере роста туша свиньи занимала всю клетку и даже выпирала между прутьев. В результате этого взрослые свиньи становились почти прямоугольными. Как пояснила Светлана, так их было легче содержать. И то, что они не бегали, а лишь только жрали, способствовало их скорейшему росту. Свиней кормили тем самым растением, которое так недружелюбно встретило отряд. Местные называли его «лесом». Заготовка леса была очень опасным занятием. Светлана рассказала, что в лесу растут «шишки», из которых выпрыгивают многометровые мощные побеги. Побег может сломать хребет взрослому человеку или умертвить ядовитыми шипами. Лес не оставляет трупов – он их пожирает, впитывая через побеги. Радист вспомнил свои утренние впечатления, и его передернуло.

Еще опасней были «лесники» – одичавшая часть жителей Автозаводской линии метро, которые считали лес своим богом и с фанатизмом его охраняли. Лес давал им пищу и защищал от врагов. В лесу они хорошо ориентировались и передвигались. Они были в симбиозе с лесом. Некоторые лесники даже приращивали себе шишки, что давало им власть над соплеменниками.

Если жители Партизанской пытались зайти в лес слишком далеко, лесники нападали на них из дебрей. Для того чтобы заготовить лес, шло пол-лагеря. Старшие с арбалетами в руках углублялись в лес, отсекая полосу от лесников, а младшие в это время заготавливали лес и переносили его в лагерь. Не проходило месяца, чтобы на заготовке леса кто-нибудь не погиб. А уже на следующий день лес на месте вырубки стоял, как прежде. Никто не знал, за счет чего он растет и чем питается. Говорили, что это корни гигантского растения, находящегося где-то на поверхности. Несмотря на свою опасность, лес все же был основой хозяйства нижнего лагеря – им кормили свиней, из его волокон научились делать одежду и циновки, он же служил и топливом.

Когда Радист со Светланой возвращались через туннель, на подходе к станции он снова увидел уже встречавшийся ему предмет – две скрещенные деревянные перекладины, украшенные лентами. Он спросил у Светланы:

– Что это?

– Как, разве ты не знаешь – что это?! Это христианский крест, распятие. Символ нашей веры. Мы устанавливаем кресты на всех подходах к лагерям, чтобы отгонять нечистую силу.

Радист вспомнил и усмехнулся: конечно же, это крест. В Московском метро он встречал людей, которые, размахивая крестами и крестиками, что-то там пророчествовали о каком-то Втором Пришествии. К ним никто серьезно не относился. Где он – их Бог?

Светлана, заметив реакцию Радиста, обиженно спросила:

– Что тебя смешит?

– Странно, что ты веришь в эти сказки.

– Это не сказки. Бог помогает нам выжить в аду… Но ты, я вижу, еще не дорос до этого…

Радисту стало неловко. Очень странно, что такая умная с виду девушка, к которой он уже стал испытывать симпатию и уважение, разделяет какие-то суеверия. Но обидеть Светлану он не хотел – просто не думал, что для нее это может быть так серьезно. Неприятная заминка длилась недолго: они как раз подошли к комнате собраний. Оттуда выходили уновцы и партизаны. Было видно, что те и другие остались довольны встречей. Кто-то из местных торжественно сказал:

– Кстати, у нас сегодня праздник. Вы все приглашены.

* * *

То, что здесь называлось праздником, началось вечером. На праздник была заколота одна «квадратная» свинья, которую тут же выпотрошили и сварили в котле. Радиста удивило, что мясо и сало разрезалось и перевешивалось чуть ли не на аптекарских весах, после чего распределялось по тарелкам идеально равными порциями. При всей скудности пропитания в Московском метро во время праздников и застолий никто при разделе порций весами не пользовался. «Праздничная» пайка составляла кусочек мяса с салом размером с детский кулачок.

Зато к свинине добавлялось несколько круглых или овальных комков, которые Радист сначала принял за большие грибы. Но попробовав, он понял, что ничего общего с грибами она не имеет. Местные называли плоды бульбой или картофелем и были очень удивлены, что москвичи его не только едят, но и видят-то впервые. А вот в Муосе картофель считался основным продуктом.

Даже из местных жителей мало кто помнил, что до Последней Мировой картофель в огромных количествах выращивали именно в Беларуси. Однажды, задолго до войны, случилась авария на какой-то атомной станции, загадившая полстраны, после чего местные селекционеры начали выводить культуры, которые были бы не подвержены радиации. Так уж получилось, что добиться успеха им удалось только в селекции картофеля. Их открытие фактически спасло Муос от голодного вымирания. Результат селекции оказался удивительным: растение само выводило из себя радионуклиды! Плоды выросшего на поверхности картофеля при проверке дозиметром «фонили» меньше, чем свинина из туннельной фермы.

Оставалась только одна проблема: кому-то надо было работать на поверхности. Именно эту задачу и выполняло население верхних лагерей. Каждую весну почти весь верхний лагерь выходил на сельхозработы. При помощи мотыг и лопат копали землю на бывших пустырях и лужайках, расположенных вблизи станций метро, и сажали картофель. Далее следовал весь цикл, включая сбор урожая. Такие сельхозработы из-за радиации, нападений мутантов и диких зверей были сродни вылазкам смертников. Люди умирали уже через несколько сезонов. А на их место приходили другие – вчерашние жители нижних лагерей.

Было на муосовском празднике и спиртное – брага, довольно крепкая, но с очень уж неприятным запахом и тошнотворно-сладким вкусом. Вроде ее готовили из того же картофеля и перетертых побегов «леса». Пересилив себя, Радист выпил кружку.

Поводов для праздника было несколько – партизаны, как они себя называли, не могли позволить себе слишком частые торжества. Самым незначительным поводом, о котором едва вспомнили, были свадьбы: двое местных парней-подростков привезли на свою станцию девушек из других лагерей. Власти Муоса поощряли такие браки, так как беспокоились за последствия кровосмешения, неизбежного при полной замкнутости поселений. Наверное, поэтому вдову Катю обрадовало, что Радист – не местный.

Главной причиной «торжества» были проводы во «взрослую» жизнь трех жителей лагеря: двух девушек и парня, которым исполнилось 23 года. Проводы сопровождались каким-то ритуалом, пением гимнов и чтением молитв. Радист едва не заснул под долгие речи старейшин «о мученическом подвиге этих молодых людей, ради продолжения жизни отправлявшихся наверх». И преподносилось все это как почетный долг каждого партизана. Кто-то из начальства с пафосом сообщил, что экономика их Содружества укрепляется и вскоре они смогут увеличить срок жизни в Нижнем Лагере, а в обозримом будущем – вообще отказаться от верхних лагерей. Все действо подкреплялось выкриками: «За единый Муос!».

Уходившим торжественно вручили балахоны, явно уже кем-то ношенные и не очень старательно застиранные. Радист, с грустью наблюдавший за происходящим, прикинул, сколько людей, носивших эти балахоны, уже отошло в мир иной. «Посвящаемые в новую жизнь» держались стойко, пытались улыбаться и даже шутить. Но время от времени на их лицах мелькала тень безумной тоски. В последний момент, когда в соответствии с ритуалом уходившие надели балахоны и должны были направиться к гермоворотам в верхний лагерь, а жители нижнего лагеря – подняться и рукоплескать им, одна из девушек громко разрыдалась, подбежала к своим детям и, прижав их к себе, закричала: «Не хочу, я не пойду!..» Дети тоже подняли вой. Девушку схватили, и подбежавший врач умело ввел ей инъекцию, после чего она обмякла и успокоилась. Бунтарку подняли на руки и понесли к гермоворотам, где терпеливо ожидали ее друзья по несчастью. Люк открылся. Туда покорно, как в пасть неведомого чудовища, вошли двое и внесли третью. Пасть закрылась, и праздник продолжился.

Радист был потрясен, остальные москвичи тоже застыли, переваривая увиденное. Но на самих партизан эта сцена, казалось, не произвела сильного впечатления. То ли они старались не думать, что неизбежно придет и их час, то ли привыкли уже к подобным сценам и смирились со своей участью? Вскоре на станции опять стало оживленно – брага делала свое дело.

По труднообъяснимой логике в число праздничных поводов партизаны записали и поминки по трем товарищам, погибшим накануне в схватке с дикими диггерами. Сами похороны уже состоялись, а теперь настал черед поминальных речей о долге, чести и подвиге. Сидевший недалеко от Радиста Лекарь грустно прокомментировал:

– Гулять – так гулять! Умеют тут причину для веселья найти, мать твою…

К Радисту подошла Светлана, слегка тронула его за плечо, чтобы он подвинулся на своей табуретке, и села вплотную к нему. Спиртного девушка, видимо, не пила, во всяком случае, от нее не пахло этой гадостью, которую Радист заставил себя проглотить не без труда. От нее пахло теплом, юностью и еще чем-то совершенно нереальным в этом мире, чему Игорь не находил названия.

– Ты знаешь, всем нам трудно поверить, что где-то есть другая жизнь и там нет верхних лагерей…

Радист повернул голову и посмотрел на Светлану. Она показалась ему необыкновенной. Может быть, потому что это была первая девушка, на которую он смотрел так близко. А может, потому что она и была необыкновенной. Во всяком случае, таких серо-зеленых глаз, приподнятых к вискам, он раньше не видел. Она, как и все здесь, была худа, но чуть выступающие скулы и бледность не портили лица девушки. Светлые прямые волосы сейчас были собраны у самых корней какой-то простой резинкой, и девушка иногда смешно теребила этот хвостик своими тонкими пальцами. Когда же она улыбалась, глаза становились совсем узкими, делая ее похожей на лису. В отличие от большинства партизанок, Светлане удавалось сохранить опрятный вид. На ней были застиранные джинсы и чистая клетчатая рубашка. Радисту не верилось, что она – одна из смертниц, которую тоже ждет верхний лагерь.