Огранка. Первая книга декалогии «Гравитация жизни»

Глава 5. В закутке

Каждое лето, как, впрочем, и каждую осень, зиму и весну, на время школьных каникул родители отправляли меня к своим родителям, которые жили в одном селе, только на разных улицах. Село называлось Козаровка и в моем детском восприятии ассоциировалось исключительно с козой, хотя коз тогда в хозяйстве держали крайне редко, предпочитая коров. По одной из версий, еще при крепостном праве пан Козаринов из соседнего села Куриловка выселил на эти земли своих крестьян, основав село Козариновка (Козаровка), а позже эти земли и лес были проиграны в карты польскому пану Прушинскому, который в середине XIX века перевез с собой в Козаровку из села Бовкун своего повара – лучшего повара на всю Киевскую губернию, – моего прапрадеда Грицька (Григория) Пономаренко с семьей. В любом случае в детстве вопросы генеалогии меня не волновали, а коза была гораздо понятней какого-то пана.

Дом бабушки Гали, мамы моей мамы, находился на окраине, в самом что ни на есть медвежьем углу, «в закутке», как тогда говорили. Возможно, выделяя участки под застройку, сельский совет предполагал развитие села в эту сторону, но наш кирпичный добротный дом так и остался крайним на улице.

Во дворе располагались многочисленные хозяйские постройки, где квартировала всякая живность, дальше простирались шестьдесят соток огорода – честь и совесть моего детства, – за которым начинались бескрайние колхозные поля. Чуть в стороне от дома темнела лесополоса, высаженная для защиты почвы от эрозии и степных суховеев. За ней начинались глубокие яры, извилисто спускавшиеся к заросшей балке, по которой раньше протекала река Синява. В давние времена в русле этой реки били мощные родники, водились рыба и даже раки. Весной река широко разливалась, подтапливая окрестные луга, огороды и даже крайние от луга хаты. Именно по причине регулярного подтопления семья бабушки Гали, жившая раньше в центре села на улице, идущей вдоль луга, вынуждена была просить сельсовет о выделении нового участка под застройку. Несколько раз местные жители пытались родники заглушить, но каждый раз они опять вскрывались. В конце концов, человек победил природу, родники ушли под землю, река обмелела и затянулась илом, превратившись в тонкий, пересыхающий ручеек с полчищами лягушек, а семья так и осталась жить в новом доме, на выделенном в закутке участке. Дальше, за балкой, чернел старый лес со жгучей крапивой, от которой, как говорила бабушка Галя, у свиней нарастало правильное сало – тонкое, с широкими прослойками мяса. Дважды в неделю бабушка ходила за ней в лес, чтобы потом в измельченном виде добавлять в корм животным. Когда я сильно напрашивалась, она брала меня с собой, и вот тогда начиналось настоящее приключение.

Солнце едва катилось к закату, бабушка Галя доставала острый серп, хранившийся под потолком в сарае, заматывала его в старое, заплатанное рядно, и мы отправлялись в лес. Я бежала впереди, прокладывая дорожку среди высокой травы, пытаясь как можно дальше оторваться от бабушки. Незаметно подкрадывались сумерки. На краю балки я всегда останавливалась, брала бабушку за руку и дальше настороженно шла рядом, прислушиваясь к пугавшим звукам, доносившимся из темного леса. Зловеще скрипели стволы деревьев, высоко в кронах шумел ветер, и птицы кричали в глуши. Огромные корневища старых деревьев, вывернутых бурями из земли, напоминали длинные щупальца страшных чудовищ, стоящих на страже. Казалось, стоит мне сделать хотя бы шаг, и они тут же схватят и утащат в глухомань. Бабушка расстилала на траве рядно, заходила в самую гущу высокой крапивы и, подхватывая стебли рукой, начинала жать. Крапива яростно сопротивлялась, беспощадно обжигая кожу на руках и ногах, но бабушка всегда повторяла, что это полезно и что таким образом разгоняется «дурная», застоявшаяся кровь. Собрать крапиву необходимо было до выпадения вечерней росы, чтобы потом листья не запрели. Когда копна на рядне становилась выше меня, бабушка ее слегка утрамбовывала, связывала концы рядна косынкой и, чуть пригнувшись, забрасывала себе на спину. На обратном пути мы несколько раз останавливались, чтобы передохнуть и смочить распухшие от крапивы руки свежей росой. Бабушка говорила, что вечерняя роса вбирает в себя пыльцу лекарственных луговых трав и оказывает какое-то особое целебное воздействие не только на кожу, но и на организм в целом.

Надо сказать, что здоровье бабушка Галя имела действительно отменное и обладала невероятной физической силой, удивляя даже самых крепких мужчин в селе. Трехсоткилограммовый мешок она укладывала себе на спину и могла нести без остановок километра три. Однажды бабушка Галя с двумя соседками возвращалась домой с колхозного поля, куда они под покровом сумерек ходили за сахарной свеклой. С большими, тяжелыми мешками через вспаханное поле было не пробраться, да и спрятаться на нем в случае чего негде, поэтому, озираясь по сторонам, они шли по дороге. Неожиданно вдали показалась какая-то телега. Побросав мешки, женщины кинулись бежать в надежде успеть укрыться в высокой кукурузе, начинавшейся сразу за вспаханным полем. На следующий день все село обсуждало рассказанную сторожем историю, как вчера, совершая вместе с милиционером вечерний рейд, они обнаружили на дороге три мешка с сахарной свеклой. Погрузив на телегу два, они принялись за третий, но, как ни старались, поднять его так и не смогли.

Мешки у бабушки Гали были объемные, домотканые, из прочной и долговечной конопляной пеньки, сохранившейся еще со времен ее довоенного детства. Нетребовательная в уходе конопля испокон веков росла возле каждого дома в селе, широко использовалась в домашнем хозяйстве и была известна не только своими ценными семенами и пенькой, но и способностью очищать загрязненную почву и защищать сады и растения от вредителей, не терпящих ее запаха. В начале августа высокие, до трех метров, твердые стебли конопли косили и, собрав в снопы, устанавливали в виде шалашей для просушки в поле. После обмолота семена использовали в пищу в виде крупы или отжимали из них масло, а из стеблей получали прочные волокна. Связанные в пучки стебли в течение двух месяцев вымачивали в реке, в проточной воде, затем их сушили и выбивали. На деревянном станке, напоминающем спортивный гимнастический козел, по проделанному в центре поперечному желобу пропускали стебли, многократно ударяя по ним широким деревянным ножом. Засохший в трубчатом стебле речной ил при каждом ударе вылетал облаком пыли, а вместе с ним, как говорили в селе, выбивалась из растения вся дурь. После того как жесткая внутренняя трубка отделялась от волокон, пеньку собирали, связывали в пучки и специальным гребешком, словно девичьи косы, чесали. Из оческов – рваных засоренных волокон – делали паклю для утепления домов, костра – одревесневшая часть стеблей – шла на строительные нужды, а из пеньки – длинных ровных волокон – пряли нити для изготовления тканей или веревок.

Культивирование конопли было известно на Руси с давних времен, при Петре I экспорт долговечной и устойчивой к соленой воде пеньки стал важной статьей доходов государства и политическим инструментом. Вплоть до 60-х годов XXI века СССР являлся крупнейшим мировым экспортером. Советские и зарубежные селекционеры вывели уникальные сорта ненаркотической конопли, ударникам-коноплеводам вручали специальный значок «Мастеру коноплеводства», а за выполнение повышенных социалистических обязательств по ее выращиванию награждали денежными премиями и присуждали звание Героя Социалистического Труда. На Выставке достижений народного хозяйства в Москве конопля наряду с пшеницей, подсолнечником и виноградом входит в центральную композицию знаменитого фонтана «Дружба народов».

Но, конкурируя с бумагой из целлюлозы, долговечная пенька мешала американским магнатам, пока, наконец, затеянная ими кампания по продвижению собственных интересов не принесла желаемых результатов. Ратификация СССР «Единой конвенции по наркотическим средствам» Организации Объединенных Наций от 1961 года, включившей коноплю в список растений, содержащих наркотические вещества, возвела ее в ранг «вне закона», а медийная пропаганда заклеймила растение, не вдаваясь в тонкости того, что есть психотропный каннабис, а что – сельскохозяйственная техническая культура. Постепенно коноплеводство было уничтожено, а Россия из мирового экспортера превратилась в импортера.

Во времена моего детства коноплю уже особо никто не культивировал, а вот высаженный на участках возле домов мак я еще застала. Яркие алые цветы с большими нежными лепестками и множественными черными тычинками внутри колыхались на тонких высоких пушистых стеблях, сочным пятном выделяясь в каждом огороде. В конце июля – начале августа мак созревал, зеленые головки становились коричневыми, а внутри начинали приятно шуршать семена. Сухие стебли легко ломались, и, нарвав целый пучок, я поочередно вскрывала пропеллеры головок, высыпая в рот темные зернышки. Когда места за щеками не оставалось, я начинала все это пережевывать, тщательно растирая зернышки зубами. Рот тут же наполнялся белым соком с несравнимым ни с чем маковым вкусом.

И хотя человек использовал мак с давних времен и в своем хозяйстве применял не только зерна, но и листья, стебли и головки, в конце 70-х – начале 80-х годов XX века богатые маслами и белками маковые зерна использовались преимущественно в кулинарии, являясь основой традиционной рождественской кутьи и прекрасной начинкой для пирожков и рулетов. В 1987 году решением Совета Министров СССР культивирование мака и конопли на территории страны было запрещено, а в Уголовном кодексе и в Кодексе об административных правонарушениях тут же появились соответствующие статьи. Как и в случае с коноплей, производство мака внутри страны было прикрыто, зато появилась увесистая статья бюджета в валюте по импорту соответствующей продукции из-за рубежа, позволив странам-поставщикам с учетом объемов огромного советского рынка существенно расширить собственные плантации и укрепить экономику своих стран.

Вступив в бой с растениями, государственная машина их победила, но вот то, ради чего всего все это затевалось, – борьба с наркоманией, – оказалось сродни сражению Дон Кихота с ветряными мельницами. Итогом кампании стало то, что всеядную наркоманию, переключившуюся на синтетические заменители, государство победить так и не смогло, зато лишилось важных для экономики страны направлений, традиционных и востребованных сельскохозяйственных культур, а бюджет страны – части валютных поступлений. Вместо того чтобы сконцентрироваться на выведении новых ненаркотических видов конопли и мака, развивая тем самым отечественную науку и экономику, близорукая советская система в очередной раз рубанула под корень, выплеснув с водой и ребенка. Тем не менее в детстве глобальные экономические вопросы меня не волновали, а вот отсутствие у бабушки Гали в огороде привычных алых цветов, а на столе рождественских пирожков с маком, несомненно, затронуло, и я никак не могла понять, почему из-за каких-то там наркоманов меня лишили любимого лакомства.

Дома и дворы села были настолько похожи друг на друга, что улицы напоминали длинные нити с нанизанными нарядными бусинками в голубых окантовках. В огородах выращивали одни и те же овощи, в садах росли одинаковые фруктовые деревья, а на клумбах – схожие цветы. Дом бабушки Гали был всегда нарядно побелен, а двери и рамы выкрашены в лазурный цвет. Весной у калитки за домом зацветала сирень, под окнами вспыхивали огненные искры тюльпанов, передающие эстафету розовым и вишневым пионам, прозванным нами почему-то «шпионами», после которых вся улица погружалась в тонкий аромат жасмина.

На углу дома кудрявилась клумба с барвинком. Среди тугих, блестящих, словно натертых воском листиков были рассыпаны маленькие синие цветы с пятью нежными лепестками и желтой серединой, образовывавшие невероятно эффектный ковер, на котором так любил качаться наш кот Кирилл. Даже зимой, под снегом, листики барвинка оставались темно-зелеными, и я часто украшала ими снеговиков, словно лавровыми венками головы мифических героев.

Возле колодца рос пышный куст калины, посаженный прабабушкой лет тридцать назад. На Украине к калине всегда относились по-особенному, словно в этой красной ягоде отражалась душа народа: о ней слагали песни и легенды, гроздьями калины украшали свадебный каравай, вышивали на рушниках, а девчата вплетали ее в свои венки. Осенью я делала из калины бусы, нанизывая красные твердые ягоды на длинную нитку, которой хватало на три-четыре оборота вокруг шеи, а зимой в дело шли калиновые косточки. После первых заморозков бабушка развешивала гроздья калины на балке в сарае, каждый раз повторяя, что это особенная ягода и в ней секрет здоровья. Как может храниться секрет бабушкиного здоровья в такой маленькой ягодке, я не понимала, и воображение живо рисовало картинку из сказки о Кощее Бессмертном, хранившем секрет собственной смерти на кончике иглы, которая находилась в яйце, яйцо – в утке, утка – в зайце, а заяц – в сундуке, подвешенном на цепях на дубе. Каждый день бабушка съедала несколько ягод, складывая красивые красные косточки от них в баночку – мне на бусы. Бусы из сухих косточек в форме сердечек мне настолько нравились, что даже ночью я не хотела с ними расставаться, считая, что они волшебные. Все детство я продолжала верить в их чудодейственную силу, а повзрослев, оценила эффектность и красоту приятно шуршащих бус и браслетов из косточек калины, сделав их частью своего гардероба в стиле этно, популярного тогда в среде моих друзей-хиппи.

В центре сада, напротив дома, росла разлапистая груша-дичка, посаженная прадедом в год рождения моей мамы. И хотя деревья этой породы живут до двухсот лет, в свои тридцать она уже выглядела настоящим исполином. Ее грубая кора была изрезана глубокими морщинами, напоминавшими рисунок на коже крокодила, а нижние ветки располагались настолько высоко, что даже стоя на лестнице, до них невозможно было дотянуться. Каждую весну груша словно покрывалась белой фатой, а летом устилала землю толстым слоем некрупных, но очень ароматных плодов. Их собирали в мешки, раздавали соседям, скармливали скоту, сушили, консервировали, варили варенье, и все равно груш было столько, что бо́льшая часть их оставалась лежать под деревом, привлекая пчел и ос со всей округи, а затем сгнивала.

Сразу за грушей начинался малинник, где я часто находила убежище, прячась от взрослых, особенно когда надо было идти в огород или когда горькие слезы обиды заливали лицо. Руки и ноги мои были вечно покрыты глубокими царапинами от противных колючек на гибких стеблях, но это никогда меня не останавливало, и по утрам, проснувшись, я первым делом бежала в малинник и паслась в нем, словно медведь, пока не начинало распирать живот от обжорства. Нередко, отправляя в рот очередную горсть темно-красных и оранжевых ягод, я не замечала притаившегося в них серого жука, который тут же выдавал порцию отвратительного вонючего запаха, заставляя меня с криком выплевывать полупережеванную сочную смесь.

Вечером в малинник приходили большие коричневые бородавчатые жабы, которые, как и я, наверное, тоже любили малину, или если не сами ягоды, то уж точно мошек, черными роями облеплявших плоды на земле. Жабы квартировали в глубокой земляной яме, выкопанной между малинником и погребом и предназначенной для хранения сахарной свеклы. Как только садилось солнце и вечерняя прохлада начинала медленно стелиться по земле, они, одна за другой, выползали из многочисленных ходов, прорытых между деревянной крышкой и ямой, и словно по команде направлялись в малинник, неуклюже переставляя свои короткие лапы. Иногда на ужин к жабам заглядывал ежик, проживавший под кучей хвороста в заброшенном саду через дорогу. Не думаю, что жабы ему были сильно рады, зато я под его прикрытием могла без опаски подходить к малиннику.

Во дворе, возле летней кухни, по тонким, изогнутым дугой прутьям полз, цепляясь тонкими усиками, виноград, создавая ажурную беседку. В полдень, когда солнце стояло в зените и воздух звенел от жары, находиться на раскаленной черной земле в огороде становилось невозможно, работы временно приостанавливались, и вся семья укрывалась в тени крупных виноградных листьев. Спелые гроздья свисали прямо над головой, и сквозь розовую кожуру сочных виноградинок виднелись крупные косточки. Бабушка Галя доставала из погреба насыщенный темно-вишневый компот, который прямо тянулся от сладости, тато вычищал дыню и разрезал полосатый арбуз, мама ставила миску с салатом из помидоров, раскладывала по тарелкам отварную рассыпчатую картошку и запеченную домашнюю колбасу. На Украине такого буржуазного явления, как сиеста, официально не существовало, и отдых во время полуденного зноя крестьянам не полагался, однако во многих семьях традиционно отводилась пара часов для восстановления сил, чтобы потом снова работать до заката.

Типовой проект послевоенных домов в украинских селах не подразумевал каких-либо архитектурных изысков, поэтому, заходя с улицы, сперва попадали на веранду, затем в темные сени, из которых вели три двери: одна – в кухню, другая – в проходную прихожую, в которую также выходили внутренние двери спален и гостиной, а третья – в неотапливаемую камору, где хранились запасы зерна, муки, сахара, различных круп, домашнего консервирования и других продуктов.

Дверь в камору интересовала меня особенно – именно там обычно ставили большой металлический таз со свежевыпеченными пирожками с яблоками, вишней или сливой, укрытый белым льняным рушником. Я доставала пирожок, откусывала с двух сторон сладкие кончики с просочившимся запеченным соком, аккуратно пальцем выковыривала всю начинку, после чего сдавливала липкие края и отправляла пирожок обратно в таз, тут же вынимая следующий. Когда бабушка обнаруживала мои проделки, от пирожков оставались одни пустышки, и после нескольких подобных выходок таз начали убирать высоко на полку. Меня, конечно, это не остановило, хотя прыти поубавило. Теперь предстояло перевернуть и поставить друг на друга два чугунных горшка для печи, встав на которые, я уже дотягивалась до деревянного ящика – бодни, где хранили соленое сало, затем взобраться на него, после чего перелезть на закрытую часть крышки амбара с пшеницей и уже оттуда дотянуться до заветного таза.

Смена «дислокации» пирожков неожиданно открыла для меня доступ к зеленому металлическому бидону с яблочным повидлом, мешочкам с сухими целебными травами, висящими вдоль стены на крючках, и даже к белым тарелкам с синими цветами, стоящим на полке. Тарелки эти бабушка доставала только по праздникам, когда варила много холодца или киселя, и, конечно же, они меня давно манили. Однажды, стоя на цыпочках на краю амбара, я одной рукой цеплялась за полку, а второй медленно подтягивала к себе горку посуды. В этот момент дверь в сенях открылась, кто-то сделал один шаг, второй, потом третий, подошел к двери каморы и нажал на клямку. Мое сердце екнуло, рука дернулась, и, не удержавшись, я полетела в амбар на пшеницу, а тарелки – на пол. Забившись в темный угол под крышкой, я вжалась в зерно и затаилась. Судя по возгласу, это была бабушка. Охая и ахая, она собрала осколки, подмела пол и направилась было к выходу, когда услышала в амбаре шуршание – острые кончики остей пшеницы пролезли сквозь колготки и укололи кожу, заставив меня пошевелиться. Предположив, что это мышь, бабушка взяла металлический совок, медленно отодвинула крышку и уже замахнулась, но в последнее мгновение в темноте увидела меня. Не знаю, из-за чего она потом больше ругалась – то ли из-за посуды, то ли из-за того, что могла меня прибить совком, – но в камору меня долго не тянуло.

В каждой комнате на стенах висели фотографии членов семьи в деревянных рамах за стеклом, обрамленные вышитыми рушниками с ажурным кружевом. На одной из них были мои прабабушка Мария и прадедушка Юрий Якименко, которых я хорошо знала. Свое здоровье прадед потерял в концентрационных лагерях: вначале в немецком, а потом в советском. Солдатом Красной армии на Юго-Западном фронте во время Киевской оборонительной операции в сентябре 1941 года он оказался в гигантском котле и был взят немцами в плен. В Уманском лагере для военнопленных, называвшемся Уманской ямой и расположенном в старом глиняном карьере, обнесенном сверху по периметру колючей проволокой и вышками с пулеметами. Прямо на земле, под открытым небом, практически без воды и еды содержались десятки тысяч советских солдат. Живые едва отличались от лежавших повсюду мертвых. Прабабушка Мария и бабушка Галя, предоставив ходатайство от старосты села и выплатив установленную фашистами таксу – корову, выкупили полуживого прадедушку и привезли домой. После войны он восемь лет провел в советских лагерях для бывших военнопленных, сперва на Дальнем Востоке, затем оказался в Маньчжурии в лагере под Харбином. О тех временах он никогда не вспоминал, часто молча стоял, держась за забор коровника, постоянно курил, сильно кашлял и таким взглядом иногда обдавал, что у меня от страха кожа покрывалась пупырышками. Лишь однажды он сухо, с горечью рассказал тато, что расчеты ста двадцати артиллерийских орудий, способных разметать врага и дать возможность вырваться из котла на подступах к Киеву, так и не дождались команды открыть огонь от плененного к тому времени командования армией, и без единого выстрела техника и люди были захвачены немцами.

Прабабушка Мария не умела читать и писать, но обладала феноменальной памятью, знала наизусть несколько сотен песен, была певуньей и очень интересным рассказчиком. Она пережила и ясно помнила события революционного периода, Гражданскую и Великую Отечественную войны, три голодомора. Бывало, сидит у двери возле дома, греет на солнце вскрывшиеся на ногах раны, а я начинаю к ней приставать, чтобы спела или рассказала про войну. Соглашалась, конечно, она не всегда, но когда начинала, то часа три обо мне мог никто не беспокоиться – от бабули я точно никуда отойти не могла. Чаще всего я просила рассказать о войне, особенно историю про гроб. Во время оккупации фашисты шли по селу и изымали у населения весь скот, зерно и продукты, а тех, кто прятал или сопротивлялся, расстреливали. Бабуля поставила свежесрубленный гроб на самом видном месте – в центре комнаты, – засыпала в него зерно и закрыла крышкой. Когда лай собак послышался уже близко и фашистская телега с награбленным подъезжала к нашему двору, она зажгла свечу, надела черную траурную косынку, поставила возле гроба своих маленьких детей и велела им плакать. Фашисты вынесли все, что нашли в погребе и в доме, а гроб открывать не стали, естественно, решив, что там лежит покойник.

В сенях дома стояла высокая деревянная лестница, ведущая на чердак. Здесь в старом кожаном с заклепками чемодане довоенной сборки сберегались мамины детские вещи, были сложены старые журналы и газеты, а сверху на перекладине висели черный тяжелый бушлат прадеда и его кирзовые сапоги. В центре на полу возвышались горки семечек подсолнечника и зерен кукурузы, в ведрах белели горох и фасоль, стояли мешки с сушеными грушами, яблоками и сливами, собранными за последние лет пять и составляющими стратегический продовольственный запас нашей семьи, которого хватило бы на все село. «Пускай будет», – любила повторять бабушка Галя, пережившая голодомор на Украине в 1930-х годах, лишения Великой Отечественной войны и послевоенный голод.

В углу пристроились старая, в червоточинах от древесных жуков прялка и разобранный дореволюционный ткацкий станок, на котором прабабушка изготавливала половики и ткань для домашней одежды. Полосатые и серые дорожки с красным орнаментом лежали на полу у нас в доме, а вышитые вручную рубашки бабушка бережно хранила в шкафу. С давних времен в украинских семьях каждая женщина умела вышивать, украшая национальными узорами одежду, постельное белье и рушники. Постепенно коммунистическая идеология вытравила национальную самоидентичность украинцев. Тем не менее в 70-х годах XX столетия в сельских домах на стенах все еще висели вышитые рушники, а бабушки старались передать внучкам секреты мастерства вышивки крестиком или гладью. Натянув на круглые деревянные пяльцы белое полотно, я тоже училась класть крестик, кропотливо отсчитывая переплетенные нити ткани, но искусной вышивальщицы из меня так и не вышло, может, потому, что не обладала достаточно развитыми мелкомоторными навыками, а может, и потому, что не понимала, зачем заниматься тем, что уже не модно, никому не надо и называется «старьем».

Однажды среди сокровищ на чердаке я обнаружила белую кофейную керамическую кружку с толстыми стенками, на дне которой четко различались фашистская свастика с орлом, герб завода-изготовителя в Баварии и дата: «1942». По рассказам бабули, эту кружку вместе с другими личными вещами бросил в январе 1944 года сбежавший немецкий офицер, когда войска 1-го Украинского фронта в ходе Корсунь-Шевченковской наступательной операции освобождали Канев и прилегающие села. С тех пор кружка так в нашем доме и осталась. Первое время она пылилась на чердаке, потом служила добрую службу не одному поколению местных котов, пивших из нее парное коровье молоко, затем опять перекочевала на чердак, заняв почетное место между старым примусом и керосиновой лампой, после чего досталась по наследству мне, став незаменимым предметом при строительстве песочных куличиков. Когда время куличиков прошло, кружка переселилась в летнюю кухню и много лет служила в качестве солонки, где и была мною опять обнаружена. Трофей, конечно же, я увезла с собой, и с этого момента в жизни кружки наступил новый период, позволивший ей открыть для себя большие города, ощутить горечь скитания по чужим квартирам и даже вступить в конфликт с посудомоечной машиной. Но это уже другая история совсем из другой жизни.

Всю жизнь бабушка Галя прожила в Козаровке и всю жизнь, как и другие сельские жители, много и тяжело трудилась. Ее день начинался задолго до рассвета и заканчивался затемно, оставляя на сон не больше пяти часов. Когда она работала на колхозной ферме, то вставала в три утра, чтобы к четырем успевать на первую дойку коров. Летом целый день бабушка гнула спину на колхозных полях, в основном на прополке и уборке сахарной свеклы, чтобы в конце сезона за это получить сахар – настоящую роскошь в эпоху тотального дефицита. Это позволяло не только сварить варенье на зиму, но и выгнать несколько бутылей крепкого самогона – самой ходовой валюты советского периода.

В каждом доме под лавой или в углу стояли накрытые клетчатым покрывалом кастрюли или бутыли с брагой, из которых по трубочкам в банку с водой выходили пузырьки воздуха. В назначенный час из потайной ямы где-нибудь в огороде или в саду доставали спрятанный чудо-аппарат со спиралевидными трубками и колбами, в варочной печке разжигали огонь, и, после того как дрова перегорали в угли, начиналось таинство самогоноварения. Пока кто-то из членов семьи проверял крепость напитка, поджигая ватный тампон, смоченный в прозрачной жидкости, тонкими струйками сбегающей по марлевому шнурку в заготовленные банки, другой дежурил у ворот, чтобы не пропустить рейд. Стоило милицейскому «козлику», как называли автомобиль ГАЗ-69, только въехать в село, как предупреждение по цепочке молниеносно долетало до самых удаленных домов. «Милиция горилку трясет», – полушепотом, словно страшную государственную тайну, сообщали мальчишки-гонцы, пробегая по улицам. И хотя борьба с самогоноварением продолжалась на протяжении всего периода советской власти, победить его так и не смогли. Денег на селе практически ни у кого не было, поэтому расплачивались за все бутылкой: надо огород вспахать – трактористу бутылка, хочешь пшеницу скосить – комбайнеру бутылка, сено привезти – извозчику бутылка, колодец почистить – тоже бутылка.

В середине лета, когда пшеница достигала восковой спелости, в колхозах начиналась жатва. Убрать урожай необходимо было за четырнадцать дней, чтобы колоски не перестояли и зерна не высыпались. Круглосуточно над полями висели густые облака пыли, а грузовики едва успевали отвозить зерно на элеватор. Внимание всей страны было приковано к этому ключевому в году сельскохозяйственному событию. Первые полосы центральных газет сообщали о собранных центнерах с гектара и доблестных победах советских комбайнеров, днем и ночью наполняющих закрома Родины. На информационных щитах возле сельского совета, почты, магазина и прямо на столбах пестрели агитационные плакаты, призывавшие всех на борьбу за урожай, выполнение плана сбора которого нередко становилось идеологическим инструментом противостояния внешнему врагу. Наряду с колхозами пшеницу выращивали и сами селяне, засевая ею часть огорода. Зерно сдавали в заготовительные конторы, мололи из него муку или перерабатывали на комбикорма животным, солома шла на корм и использовалась в качестве подстилки для скота.

Привлекать государственную технику для посева или уборки урожая в подсобных хозяйствах, конечно же, запрещалось, но крепкая валюта – бутылка самогона – решала любые вопросы. Поздно вечером, когда комбайн с гордой надписью «Нива» проплывал, словно лайнер, по дороге между полями еще неубранной колхозной пшеницы, хозяйки выбегали ему навстречу, договариваясь с комбайнером, к кому и когда он приедет. Начиная с одного конца улицы, комбайн за четыре-пять часов проходил все участки вдоль одной стороны, оставляя за собой на земле длинные ленты измельченной соломы.

Когда наступала наша очередь, я всегда напрашивалась к комбайнеру в кабину. Пыль покрывала мне лицо и руки, щекотала в носу и забиралась в рот, грохот от работающих механизмов сотрясал мои барабанные перепонки, заставляя съеживаться и закрывать ладошками уши, но я с восторгом наблюдала, как в свете прожекторов целые массивы колосьев мгновенно исчезают где-то внутри комбайна. После того как последние стебли были срезаны, комбайн останавливался и из кабины выползал весь в остях и соломе маленький чертенок с ярко выделявшимися на запыленном лице белками довольных глаз и улыбкой до самых ушей. Комбайнер подводил меня к его огромной машине, показывал, куда деваются колоски в комбайне, а мое воображение живо рисовало картинки, как большое мотовило, расположенное спереди, вращаясь, наклоняет стебли пшеницы к острым ножам, после чего шнек направляет их на транспортер, а оттуда в молотилку к барабану, где специальные бичи, ударяя по колосьям, выбивают из них зерно. Пройдя через решета и очистку, зерно попадает на элеватор комбайна, а потом в специальный бункер, из которого впоследствии перенаправляется в кузов грузовика.