Последние дни наших отцов

Конец второй недели занятий в Рингвэе пришелся на конец января. Это был день рождения отца. Пэл думал о нем весь день, жалел, что не может подать ему знак: ни письмо послать, ни позвонить – ничего. Отец подумает, что он его забыл. Было грустно. Вечером он так мучился, что, несмотря на усталость, никак не мог уснуть. Все уже добрый час как храпели, а он все размышлял, лежа на узкой кровати и уставившись в потолок. Как же ему хотелось крепко обнять отца. “С праздником, самый лучший папа, – сказал бы он ему. – Смотри, какой я стал, как хорошо ты воспитал меня”. И вручил бы ему прекрасные подарки – редкую книжку, которую откопал у букиниста на набережной Сены, или небольшую акварель, которую нарисовал сам, или фотографию в красивой рамке, украсить его пустоватый стол. Со своей зарплаты британского военного он мог бы даже подарить ему красивый пиджак из английского твида, ему бы очень пошло. Идей у него было с избытком. С завтрашнего дня он начнет экономить, чтобы отец ни в чем не знал недостатка, когда они снова будут вместе. Он мечтал, как они поедут в Нью-Йорк на теплоходе, естественно, первым классом, денег ему хватит. Или, еще того лучше, полетят самолетом и уже через несколько часов увидят новые горизонты. В дождливые дни в Париже поедут на юг осматривать Грецию или Турцию, станут купаться в море. Отец будет считать его самым замечательным сыном на свете, скажет: “Сынок, как мне с тобой повезло”. Сын ответит: “Всем, что во мне есть, я обязан тебе”. А еще он познакомит его с Лорой. Может, она переедет жить в Париж. В любом случае по воскресеньям они будут ходить в лучшие рестораны, отец наденет новый элегантный английский пиджак, Лора свои жемчужные серьги. И все – официант, старший официант, сомелье, клиенты, шоферы – увидят, насколько они великолепны. Под конец ужина отец, покоренный Лорой, сложит под столом руки и станет украдкой молиться о свадьбе и внуках. И жизнь их будет такой прекрасной, какую только можно представить. Да, Пэл собирался жениться на Лоре: чем дольше он был рядом с ней, тем больше убеждался, что она единственная женщина, которую он сможет по-настоящему любить всю жизнь.

Лежа неподвижно в кровати, он прислушивался к храпу, к тому еще совсем недавно неведомому сопению, что теперь настраивало на такой мирный лад. Думал, какая отличная у них будет семья – он, отец и Лора. И тут увидел в темноте громадный силуэт Толстяка: тот встал с кровати и на цыпочках направился к двери.

13

Пэл незаметно, тенью среди теней, следовал за Толстяком по длинным коридорам Данэм-Лоджа. Когда Толстяк выходил из комнаты, ошеломленный Пэл заметил, что на том надето пальто. Он не осмеливался показаться, его терзали вопросы и страх. Неужто Толстяк – предатель? Нет, только не Толстяк, он такой добрый. Может, тот идет наверх, к югославам, стащить провизии? Но тогда почему он в пальто? Когда Толстяк, пригнувшись, прячась, перешагнул порог дома и скрылся в темноте, Пэл уже не знал, что и думать. Может, поднять тревогу? Но решил идти за ним и тоже выскользнул на улицу. Он был раздет, но от возбуждения не чувствовал ночного холода. Толстяк шагал по темной безлюдной дороге быстро, словно знал, куда идти, – широким шагом, потом даже побежал, потом застыл на месте. Пэл бросился за куст, думая, что его заметили. Однако Толстяк не обернулся, пошарил в карманах и вытащил оттуда какой-то продолговатый предмет. Радиопередатчик? Пэл затаил дыхание: если предатель-Толстяк его обнаружит, то наверняка убьет. Но в руках у Толстяка был не передатчик. Расческа. Пэл в изумлении смотрел, как Толстяк причесывается, стоя посреди ночи на тропе. Он перестал что-либо понимать.

* * *

Толстяк по-женски взвизгнул и уронил расческу в грязную лужу, боясь даже обернуться и посмотреть, кто его зовет. Не лейтенант Питер, он бы его узнал по акценту; лейтенант тоже называл его Толстяком, но в его устах это звучало скорее как “Тоулстьюк”. Наверно, это Дэвид-переводчик. Да, точно Дэвид. Толстяк приготовился к военной тюрьме, полевому суду, возможно, к смертной казни. Как объяснить офицерам УСО, что он каждый вечер дезертирует из Данэм-Лоджа, чтобы встретиться с женщиной? Его расстреляют, наверно публично, в назидание всем. Он задрожал всем телом, сердце у него остановилось, на глаза навернулись слезы.

– Толстяк, мать твою, ты что творишь?

Сердце Толстяка забилось снова. Это Пэл. Его славный Пэл. Ах, Пэл, как он любит его! Да, в этот вечер любит больше, чем когда-либо. Ах, Пэл, храбрый вояка, верный друг, да и из себя видный, обаятельный, все дела. Какой потрясающий парень!

Голос Пэла раздался снова:

– Ну, Толстяк! Что происходит, черт тебя дери?

Толстяк глубоко вздохнул.

– Пэл, это ты, Пэл? Ох, Пэл.

– Я конечно, кто же еще!

Великан подбежал к Пэлу и обнял его изо всех сил. Он был так счастлив поделиться своей тайной!

– Э, Толстяк, да ты вспотел!

– Потому что я бегу.

– Да куда бежишь-то? Знаешь, что с тобой будет, если тебя сцапают?

– Не волнуйся, я все время так делаю.

Пэл не мог опомниться.

– Я хожу к ней, – объяснил Толстяк.

– К кому?

– К той, на ком я женюсь после войны.

– И кто она?

– Официантка из паба.

– Из паба, где мы были?

– Да.

Пэл был потрясен: Толстяк в самом деле ее любит. Тот, конечно, уже говорил это в туалете, но никто ему не поверил, да и сам Пэл посчитал эти слова пьяными откровениями.

– И ты ходишь к ней? – недоверчиво спросил он.

– Да. Каждый вечер. Когда не приходится прыгать по ночам. Черт бы подрал эти ночные прыжки! И так весь день только этим и занимаемся, а вечером – здрасьте, снова-здорово. Как ты меня заметил?

– Толстяк, в тебе по меньшей мере сто десять кило. И ты хочешь, чтобы тебя не заметили?

– Елы-палы. Надо в следующий раз не облажаться.

– Через неделю учеба кончается.

– Знаю. Потому и хочу выяснить хотя бы, как ее зовут… Чтобы найти ее после войны, понимаешь?

Конечно, Пэл понимал. Лучше, чем кто-либо.

Заморосил привычный мелкий дождик, и Пэл вдруг ощутил ужасный холод. Толстяк это заметил.

– Возьми мое пальто, у тебя зуб на зуб не попадает.

– Спасибо.

Пэл надел пальто и понюхал воротник – от него пахло духами.

– Ты душишься?

Толстяк смущенно улыбнулся.

– Духи ворованные, ты ведь не выдашь, а?

– Нет, конечно. Но у кого это из наших нашлись духи?

– Ни в жисть не поверишь.

– У кого?

– У Фарона.

– Фарон пользуется духами?

– Чисто девка! Девка! Не удивлюсь, если он кончит в тех лондонских кабаре, ну ты понимаешь.

Пэл расхохотался. А Толстяк убедился, что его байки про Фарона-шлюху веселят решительно всех. И пожалел, что его официантка незнакома с Фароном, хороший был бы повод завязать разговор.

В ту ночь Пэл с Толстяком отправились в паб вместе. Сели за один столик, и Пэл смотрел на любовь Толстяка. Смотрел на его ужимки, глаза, вспыхнувшие, когда она подошла принять заказ, слушал его лепет, а потом увидел его улыбку – ведь она обратила на него внимание.

– Вы хоть немножко общаетесь?

– Нет, приятель, никогда. Только не это.

– Почему?

– Так я могу верить, что она меня любит.

– А может, и любит.

– Я еще не совсем спятил, Пэл. Посмотри на нее хорошенько и посмотри на меня. Такие, как я, всегда будут одиноки.

– Что за околесину ты несешь, мать твою.

– Ты за меня не беспокойся. Но как раз поэтому я хочу жить в иллюзии.

– Иллюзии?

– Ну да, в иллюзии мечты. Мечта кого угодно в жизни удержит. Кто мечтает, тот не умрет, потому что не разочаруется. Мечтать – это надеяться. Жаба умер, потому что у него не осталось ни капли мечты.

– Не говори так, мир его праху.

– Мир праху – ради бога, но это правда. В тот день, когда ты перестанешь мечтать, ты либо будешь счастливейшим из людей, либо залепишь себе пулю в лоб. Ты что думаешь, мне по приколу сдохнуть как пес, отправившись воевать вместе с ростбифами^[6]?

– Мы воюем за свободу.

– Опа! Пиф-паф! Свобода! Но свобода – это мечта, дружок! Опять мечта! На самом деле никто никогда не свободен!

– Тогда почему ты здесь?

– Если честно, сам не знаю. Но знаю, что живу, потому что каждый день мечтаю о своей официантке и о том, как нам хорошо будет вдвоем. Как я приезжаю к ней в увольнение, как мы пишем друг другу любовные письма. А когда война кончится, мы поженимся. Я буду таким счастливым!

Пэл растроганно смотрел на беглеца. Он не знал, что будет с ними со всеми, с группкой храбрецов, но знал, точно знал, что грузный Толстяк выживет. Потому что ни разу не видел человека, способного так любить.

* * *

Пэл пообещал сохранить секрет Толстяка и в следующие ночи притворялся, будто не замечает побегов товарища. Но занятия в Рингвэе близились к концу: это был самый короткий этап обучения, сопряженный с большим риском статистически неизбежных несчастных случаев. Когда им оставалось всего два дня и две ночи, Пэл спросил Толстяка, поговорил ли тот со своей официанткой.

– Не-а, пока нет, – отвечал гигант.

– Тебе два дня осталось.

– Знаю, сегодня вечером поговорю. Сегодня будет великий вечер…

Но в тот вечер курсантам пришлось остаться на базе, их учили обращаться с контейнерами, которые будут сбрасывать на парашютах вместе с ними. В Данэм-Лодж вернулись слишком поздно и сбежать Толстяку не удалось.

Назавтра, к отчаянию Толстяка, курсантов снова оставили в Рингвэе – последний прыжок в ночных условиях. Курсанты выполняли упражнение с колотящимся сердцем: они знали, что скоро придется прыгать по-настоящему, уже над Францией. Один Толстяк плевать хотел на прыжки – они снова вернутся слишком поздно, он не сможет вечером уйти, больше не увидит ее. Летя в комбинезоне с небес, он орал: “Сраный прыжок! Сраная школа! Вы все ублюдки!” Вернувшись в Данэм-Лодж, несчастный Толстяк в досаде ушел в спальню и лег. Все было кончено. Он не заметил, что Пэл созвал остальных курсантов, рассказал им о любовных побегах Толстяка, и все согласились, что если тот до отъезда не поговорит с официанткой хотя бы раз, это будет трагедией. Все решили, что как только лейтенант Питер ляжет спать, вся группа отправится в паб.

14

Одиннадцать силуэтов ползли в ночи. В кроватях вместо них лежали подушки. Теперь они были прямо напротив Данэм-Лоджа.

– Берем драндулет, – шепнул Фарон.

Кей кивнул, Эме хихикнул про себя, а побледневший Клод перекрестился: какого дьявола он ввязался в эту авантюру?

Они беззвучно, хотя и возбужденные своим мелким дезертирством, набились в кузов военного грузовика. Фарон сел за руль, ключи, как обычно, лежали за козырьком от солнца. Он поскорей тронулся с места, пока их не заметили. Машина скрылась на узкой пустынной дороге, которую Толстяк знал как свои пять пальцев.

Когда они отъехали подальше от Данэм-Лоджа, в кузове поднялся веселый гам.

– Потрясающе, как вы все это провернули, ребята! – орал Толстяк, преисполненный любви к товарищам.

– Потрясающе, что ты нашел себе эту малышку, – отозвался Жос.

– Потрясающе будет, если нас не сцапают! – простонал Клод, у которого от ужаса сводило живот.

Толстяк показывал Фарону дорогу, и скоро они приехали. Затормозили перед пабом. Сердце у Толстяка колотилось. Остальные, в полном восторге от этой вылазки, жалели, что не додумались до этого раньше. Они вошли цепочкой, словно веселый духовой оркестр, и уселись за одним столом, а Толстяк устроился за барной стойкой, ощущая спиной два десятка устремленных на него глаз. Когда он оборачивался, они жестами подбадривали его.

Толстяк обвел взглядом зал, но не увидел своей любимой. Он постарался ничем не выдать сразу охватившей его тревоги: а если она сегодня не пришла?

Курсанты за столом внимательно смотрели.

– И где она? – нетерпеливо спросил Фрэнк.

– Не вижу, – отозвался Пэл.

– И что, он так каждый вечер сбегает? – спросил Эме, все еще не оправившийся от изумления.

– Каждый вечер.

– Надо же, и никто не заметил…

Толстяк, облокотившись на стойку, спросил себе для храбрости пива, потом еще кружку, и третью. По-прежнему ничего. Ее не было. В конце концов Эме, посланец сгоравшей от нетерпения делегации, подошел к нему.

– Ну и где твоя девочка?

Толстяк пожал плечами – откуда ему знать. Он вертел головой во все стороны в надежде высмотреть ее в клубах табачного дыма. Напрасно. Он почувствовал, что на лбу выступили капли пота, быстро стер их рукавом и сжал кулаки. Только не отчаиваться.

Спустя четверть часа рядом уселись Кей и Станислас помогать ему ждать. Потом они предложили поискать ее в толпе посетителей:

– Скажи, какая она из себя, мы ее тебе найдем.

– Ее нет, вообще нет, – всхлипнул Толстяк с окаменевшим лицом.

Спустя полчаса настал черед Клода подойти с поддержкой:

– Шевелись, Толстяк, ищи ее, если мы тут засидимся, нас сцапают.

Спустя час усталые товарищи, раз ничего не происходило, рассеялись по залу: кто остался за столом и играл в карты, кто направился к бильярду и дартсу. Пэл тревожился за Толстяка.

– Ничего не понимаю, Пэл. Ее нет. Она всегда была здесь!

Прошел еще час, потом другой. Приходилось признать очевидное: она уже не появится. Толстяк цеплялся за барную стойку, цеплялся за надежду, но увидев, что к нему приближаются Кей, Фрэнк, Станислас и Эме, он глубоко опечалился – пора было возвращаться в Лодж.

– Не надо, не сейчас, – взмолился он.

– Пора ехать, Толстяк, – сказал Кей. – Мне очень жаль.

– Если мы уедем, я ее никогда не увижу.

– Ты вернешься. Получишь увольнительную. Мы все этим займемся, если надо. Но сегодня она не придет. Сегодня – нет.

Толстяк чувствовал, как его сердце вянет, ссыхается, сжимается в комочек.

– Надо ехать, Толстяк. Если лейтенант нас засечет…

– Знаю. Спасибо за все, что вы для меня сделали.

Лора, стоя поодаль, наблюдала эту душераздирающую сцену. Она подошла к гиганту, села рядом и попыталась его утешить. Он уронил огромную голову на ее худенькое плечо, она провела рукой по его влажным от пота волосам.

– И все зря… – вздохнул Толстяк. – Я даже не знаю, как ее зовут, я никогда ее не найду.

Глаза Лоры вспыхнули:

– А что нам мешает узнать ее имя?

Она вскочила. Ей пришлось пробиваться сквозь толпу пьяных мужчин, а потом чуть ли не лезть на стойку, чтобы докричаться до официанта, протиравшего стаканы.

– Я ищу Бекки! – она назвала первое попавшееся имя.

– Кого?

Официанту пришлось приложить ладонь к уху, чтобы расслышать ее в общем гомоне.

– Девушку, которая здесь работает, – громко и отчетливо произнесла Лора.

– Тут только одна девушка работает – Мелинда. Вы Мелинду ищете?

– Да, Мелинду! Она здесь?

– Нет. Заболела. А что вы хотели?

Лора что-то пробормотала, официант не расслышал и, не задавая больше вопросов, вернулся к своим стаканам.

Курсанты видели всю сцену, но не слышали разговор. Улыбающаяся Лора подошла к ним.

– Мелинда, – шепнула она на ухо Толстяку. – Ее зовут Мелинда.

Гигант просиял:

– А он больше ничего не сказал?

Лора на секунду задумалась. Толстяк выглядел таким счастливым, она не смогла не солгать:

– Сказал, что она говорила о тебе.

Толстяк ликовал:

– Обо мне? Обо мне!

Лора закусила губу. Не надо было этого делать.

– Ну… она заметила, что ты приходишь.

– Я не сомневался! – заорал Толстяк.

Он уже ничего не слушал и, ошалев от счастья, обнимал Лору, потом Эме, Пэла, Кея и всех остальных, даже Фарона.

Они ушли все той же веселой цепочкой и снова набились в грузовик. Толстяк сходил с ума от любви и счастья.

– Я не сомневался, – твердил он. – Знаете, мы иногда встречались глазами, и это было… Что-то особенное! Ну, вы понимаете, о чем я. Химия.

– Алхимия, – поправил Эме.

– Точно, алхимия, алхимия. Как гром с неба!

Фарон, сидя за рулем, смотрел на Толстяка в зеркальце заднего вида и улыбался. Он догадывался, что Лора слукавила, и считал, что она поступила очень чутко. В ожидании того, что, быть может, случится с ними во Франции, солгать ради капли счастья не значит солгать.

В сотне метров от Данэм-Лоджа Фарон выключил мотор, и курсанты молча дотолкали машину. Потом, выслушав последние наставления Кея, бесшумно пробрались в дом и направились к спальням. Когда они проходили через столовую, зажегся свет. Перед ними, держа палец на выключателе, стоял лейтенант Питер.

* * *

Они стояли, повесив головы и пряча улыбки. Лейтенант Питер вопил, а Дэвид, выдернутый из постели по такому случаю, переводил кое-как, перескакивая с пятого на десятое.

– Лейтенант говорит, что не очень доволен, – проблеял Дэвид, вклинившись между взрывами бешеного ора.

Переводчик был в халате, глаза у него не открывались.

– Вообще-то он нас кроет последними словами, – поправил Станислас.

– Я так и думал, – прошептал Эме.

Лейтенант надрывался, подпрыгивая на месте и загребая воздух длинными худыми руками.

Тогда Кей по-английски объяснил, что они ездили искать возлюбленную Толстяка, а это обстоятельство непреодолимой силы.

Но его объяснение, можно сказать, не произвело никакого эффекта на разгневанного Питера.

– Вы совсем не соображаете? А если бы с вами что-то случилось на улице, во время комендантского часа! Я же за вас отвечаю!

Дэвид кое-как изложил его слова по-французски.

– Мы ничем не рисковали, – простодушно ответил Клод, – мы же были на машине.

Питер, выслушав перевод, побагровел:

– На машине? Машине! На машине они были! Какой еще машине?

Клод показал через окно орудие преступления.

– Все на улицу! – рявкнул лейтенант.

Курсанты вереницей потянулись за ним в кусачий ночной холод. Питер уселся за руль грузовика, а Дэвид в ночной рубашке, дрожа и вздыхая, занял пассажирское место.

– Вам повезло, что я вас всех не отправил в тюрьму! А теперь везите меня! Далеко везите! Мне тоже хочется развлечься!

Курсанты, сгрудившись у кузова и вдоль бортов, стали толкать военный грузовик.

– Быстрей! – выкрикнул лейтенант, опустив стекло. – Чтоб ветер в ушах свистел!

Курсанты улыбались в темноте. Славный был побег. Они бы повторили.

Питер улыбался: сперли машину только затем, чтобы повидать любимую Толстяка. “Они потрясающие! – думал Питер. – Просто потрясающие”. И, черпая из скудного запаса французских слов, выученных от курсантов, он властно рявкнул в английскую ночь:

– Свора мудаков! Свора мудаков!

И снова улыбался. Таких поразительных людей он не видел никогда.

15

Отец на улице Бак подыхал от одиночества.

Скоро полгода как сын уехал, и до сих пор ни единой весточки; даже забыл о его, отца, дне рождения. Старика одолевало смятение и беспокойство. “Не должно быть ни войны, ни сыновей”, – думал он. В совсем отчаянные дни он даже говорил себе, что ему незачем больше жить. И спасаясь от искушения небытием, надевал пальто, старую фетровую шляпу и бродил по городу. Спрашивал себя, каким путем сын уезжал из Парижа, и почти всегда направлялся к Сене. Стоял на мостах и рыдал.

Отец на улице Бак подыхал от одиночества.

По воскресеньям, чтобы не умереть, сидел целый день на скамейке в каком-нибудь сквере. Смотрел, как играют дети. И думал, что с ними будет, когда они вырастут.

Он каждое утро ходил на службу в церквушку в шестом округе. Молился от всего сердца. Думал: “Если Бог существует, мы не совсем одиноки”. Каждый вечер преклонял колени в гостиной и снова молил, чтобы с сыном ничего не случилось, чтобы он вернулся. Сыновья не должны умирать.

Отец на улице Бак подыхал от одиночества.

16

Род Монтегю, потомков британской аристократии, последние четыре столетия обитал в гигантском поместье возле Бьюли, деревни в Гемпшире, на самом юге Англии. На его землях и находилась четвертая, последняя школа УСО – finishing school. Она разместилась в нескольких домиках, затерянных на необъятных просторах поместья. Лорд Монтегю предоставил свои владения в распоряжение УСО втайне от всего Бьюли и даже от собственного семейства, занимавшего великолепный дом в центре владений. Никто и представить себе не мог, что в этих домиках, опустевших с началом войны, – все мужчины либо были мобилизованы, либо перебрались в безопасное место на севере страны, – британские спецслужбы обучали добровольцев со всей Европы приемам подпольной борьбы.

Стояла середина февраля. Зимний, тяжелый, холодный дождь мало-помалу уступал место легкому, моросящему весеннему дождику. Скоро дни станут длиннее и светлее, грязь подсохнет. Несмотря на последние холода, сквозь обледенелую корку земли проклюнутся первые крокусы. Станислас, Дени, Эме, Фрэнк, Кей, Фарон, Толстяк, Жос, Лора, Пэл и Клод – одиннадцать курсантов Секции F, одиннадцать переживших отбор, в течение месяца проходили здесь последние совместные уроки. Центр в Бьюли был последним этапом, потом они получат статус агентов УСО. В Уонборо они закалили тело, в Локейлорте примерились к военному искусству, в Рингвэе научились прыгать с парашютом. В Бьюли им предстояло научиться тайно перемещаться по Франции, оставаясь безымянными среди других анонимов, не выдавая себя даже невинным, но необычным, подозрительным жестом. Они поселились в одном из одиннадцати домиков центра. Поместье, кишевшее курсантами самых разных национальностей, напомнило им Арисейг-хаус.

Занятия в Бьюли проходили по кафедрам, обучавшим курсантов искусству спецслужб – жизни в подполье, личной безопасности, связи на местности, обеспечению прикрытия, а также действиям под полицейским надзором и способам ухода от слежки. Проводили их специалисты в каждой из этих областей: помимо британских военных инструкторов, среди них были преступники, актеры, врачи, инженеры. Обучая будущих агентов, следовало использовать разный опыт.

Так, курсанты ходили на уроки взлома, которые вел матерый грабитель. Он научил их, как проникнуть в дом, взорвать сейф, открыть замок отмычкой или получить копию ключа. Последнее было просто – надо сделать слепок настоящего ключа при помощи спичечного коробка с пластилином.

Актер научил их искусству перевоплощения и быстрой смены внешности. Они овладевали тонкостями, о фальшивой бороде или парике речи не шло. Следовало акцентировать изменения в мелочах: надеть очки, изменить прическу и походку или просто нарисовать на лице фальшивый шрам при помощи коллодиума, быстро высыхавшего вещества, похожего на воск.

Военный инструктор обучал приемам бесшумного убийства – тайного уничтожения цели или вероятного преследователя посредством удушения, ножа, а в отдельных случаях – маленького пистолета с глушителем.

Врач преподал им основы пластической хирургии: в распоряжении УСО были хирурги, способные изменять внешность разоблаченных агентов, которым грозила опасность.

Офицер Управления познакомил их с секретной связью. Контакты с Лондоном обеспечивали радисты и шифровки, но агентам приходилось общаться на местности с другими агентами или с ячейками Сопротивления. За почтой следили, телефоны прослушивались, послать телеграмму было невозможно, не назвав себя, – нужно было хитрить. Курсанты учились работать с шифрами и кодами, спрятанными в тексте письма или открытки, с невидимыми чернилами; создавать системы почтовых ящиков, прятать миниатюрные документы в трубке, в пуговице пальто, в сигаретах, которые можно было спокойно выкурить в случае ареста; внутрь их помещали с помощью иглы. Существовал также S-Phone – коротковолновый передатчик, который позволял самолету или кораблю с расстояния в несколько десятков километров держать связь с агентом на местности через приемник, помещавшийся в чемодан. Слышимость была не хуже чем по местной телефонной линии. С помощью S-Phone можно было с равным успехом как направить бомбардировщик в зону выброски парашютистов, так и связать агента на задании с Генеральным штабом в Лондоне – релейная радиосвязь со столицей обеспечивалась с самолета. Курсанты опробовали S-Phone, но без особого успеха: все, кроме четверых англофонов, скверно говорили по-английски, и пилот их не понимал. А на занятии по имитации управления самолетом бедняга Эме бормотал на таком ломаном языке, что получил выговор от инструктора – тот приказал ему не паясничать.

Еще будущим агентам разъяснили две вещи, которым впоследствии они должны были сами обучать ячейки Сопротивления: как принимать “Лайсендер” на земле и как обозначать зоны выброски парашютистов и груза. Для последней задачи следовало зажечь на земле три костра или фонаря. Экипажу бомбардировщика оставалось лишь пройти на бреющем полете над местом сброса, что само по себе было делом опасным. Когда пилот или штурман замечал обозначенный на земле треугольник, а также световой сигнал безопасности (опознавательным кодом служила заранее установленная буква алфавита, повторенная азбукой Морзе), он предупреждал диспетчера – загоревшаяся красная лампочка на стене возвещала, что они находятся над зоной выброски. В случае сомнения летчик мог также связаться с агентом на земле по S-Phone, если, конечно, тот у него был.

Чтобы принять “Лайсендер” на земле, следовало найти подходящую площадку – луг или поле, импровизированную посадочную полосу. Штабы УСО использовали для воздушных операций те же мишленовские карты, что и агенты на задании; точное место посадки устанавливалось по радиосвязи. Крайне важно было также задать особые приметы на местности – мосты, холмы, реки, – чтобы пилотам, летящим ночью на глаз и на низкой высоте, легче было ориентироваться. Перед самым приземлением следовало разметить посадочную полосу, расставив на ней фонари в виде буквы L по направлению ветра, и с помощью фонаря передать азбукой Морзе опознавательный код как для выброски парашютистов, так и груза. Тогда пилот приземлялся, не выключая моторы, всего на несколько минут, пока шла высадка или посадка пассажиров, – и немедленно взлетал снова.

* * *

В последние дни воздух Бьюли был пропитан ностальгией, курсантам недолго оставалось быть вместе: война приблизилась как никогда, расставание тоже. Поначалу, в Уонборо, они друг другу не нравились – побаивались, насмехались и, случалось, во время занятий намеренно били друг друга сильнее чем нужно. Но теперь, на пороге разлуки, они осознали, как будут скучать. Часто по вечерам все играли в карты – не ради самой игры, а чтобы побыть бок о бок, забыть свое смятение. Чтобы вспомнить, как хорошо им было вместе, несмотря на тяжелые тренировки. Когда они полетят в небе Франции, когда эйфория прыжка развеется, за те секунды, пока не навалился ужас, они поймут, насколько одиноки и растеряны и как им плохо друг без друга.

Однажды после партии в карты Толстяк и Пэл пошли прогуляться по владениям Монтегю. Давно спустилась ночь, но стемнело не до конца: над громадным парком стояла полная луна; от мха, окутавшего стволы сосен, разливался в воздухе запах ранней весны. Они заметили вдали силуэт лисы.

– Еще Жорж! – растроганно воскликнул Толстяк.

Пэл помахал лисе.

– Знаешь, Пэл, я все время думаю о Мелинде.

Сын кивнул.

– Думаешь, я ее найду?

– Наверняка, Толстяк.

Пэл знал, что Лора солгала.

– Я тебе говорю, потому что знаю, ты тоже все время думаешь о Лоре. Все время?

– Все время.

– И что вы будете делать? Я имею в виду, когда мы все расстанемся.

– Не знаю.

– Не, ну ты же понимаешь, у нас все серьезно. У тебя с Лорой, у меня с Мелиндой. Она меня заметила. За-ме-ти-ла. Это тебе не фунт изюму!

– Шурум-буруму.

– Угу. Это серьезно, чего там. Как только получу увольнение, помчусь к ней. Ну ты же знаешь, что такое, когда сердце бьется от любви к красивой женщине.

Сын снова кивнул и подумал, что ему будет очень не хватать Толстяка. А Толстяк подумал, что ему будет очень не хватать Пэла: он еще не встречал такого честного и верного человека.

– Ты мне как брат, Пэл, – сказал Толстяк.

– И ты мне, – отозвался Пэл.

Они заговорили о том, что будет после войны.

– Я женюсь на Мелинде. Мы откроем харчевню. Гляди, я план нарисовал.

Он вынул из кармана тщательно сложенный листок и протянул Пэлу. Тот повернул его к лунному свету, чтобы лучше видеть, и восхищенно присвистнул. В плане он ничего не разобрал, но прекрасно понял, что рисовал Толстяк на редкость прилежно.

– Ничего себе! Отличное какое местечко.

Толстяк стал объяснять все подробно, но его слова пропали втуне. Потом он поднял голову и ни с того ни с сего взволнованно спросил:

– Тут вопрос один есть у всех: вы с Лорой трахаетесь?

– Нет, – смущенно ответил Сын, слегка стыдясь своей неполноценности как мужчины.

Наклонившись к грузному приятелю, он прошептал ему на ухо:

– Просто… Я не умею трахаться.

Толстяк улыбнулся.

– Не дрейфь, справишься как миленький.

И хлопнул Сына по плечу своей ручищей так, что тот присел.

Пэл смотрел на мерцающие в чистом небе звезды. Если отец тоже смотрит сейчас на небо, он увидит Бьюли, увидит его товарищей, увидит, какие славные люди окружают его сына. “Люблю тебя, папа”, – шепнул он ветру и звездам.