Без дна

– Так значит, злодеяния Жиля вызваны Девственницей?

– Да, до известной степени, если принять во внимание, что она безмерно разжигала душу, равно готовую на оргии святости и на безмерность преступлений.

Притом, переходной ступени не было; как только умерла Жанна, он попал в руки колдунов, бывших тончайшими мошенниками и проницательными учеными. Эти люди, часто посещавшие его в Тиффоже, были ревностными латинистами, блестящими собеседниками, владельцами забытых тайных целебных средств, хранителями древних тайн, Жиль, очевидно, был скорее создан для жизни с ними, чем с Дюнуа и Ла Гирами. В XV веке эти волшебники, которых его биографы единогласно изображают – и, по моему, напрасно – вульгарными паразитами и низкими плутами, были в общем аристократами духа. Им не нашлось места в церкви, где они, конечно, не приняли бы поста ниже кардинала или папы; в те времена невежества и тьмы им ничего не оставалось более, как искать убежища у какого-нибудь могущественного сеньора, вроде Жиля, который среди современников один только был достаточно умен и образован, чтобы их понять.

Природная наклонность к мистицизму с одной стороны и частые встречи с учеными, увлеченными сатанизмом, с другой, соединились. Впереди – надвигающаяся нищета, которую, быть может, мог бы отвратить каприз дьявола; пылкое, безумное любопытство к тайным наукам; все это объясняет, как, постепенно, по мере того, как крепли его связи с миром алхимиков и колдунов, он бросился в оккультизм, вовлекший его в невероятнейшие преступления.

Убийства детей начались не сразу; Жиль стал насиловать и умерщвлять мальчиков после того, как алхимия оказалась бессильной, и в этом он не особенно отличался от баронов того времени.

Он превосходил их лишь блеском разврата и обилием жертв. Это действительно так, прочти Мишле. Ты увидишь, что князья в ту эпоху были опасными и кровожадными хищниками. Некий сир де Жиак отравил свою жену, посадил ее верхом на лошадь и пустил кобылу во весь опор. Другой, позабыл его имя, захватив родного отца, тащит его босиком по снегу и бросает умирать от голода и холода в подземную тюрьму. А сколько еще других. Я напрасно искал, не совершил ли маршал важных злодеяний во время битв и разбойничьих набегов. Я ничего не нашел, кроме ясно выраженного пристрастия к виселице; он охотно вешал французов-отступников, застигнутых в рядах англичан, или в недостаточно верных королю городах.

Пристрастие к этой казни я нашел и позднее в замке Тиффож.

Наконец, прибавь ко всему этому чудовищную гордыню, гордыню, которая во время процесса побуждает его говорить: «Я родился под такой звездой, что никто в мире никогда не совершал и не сможет совершить того, что совершил я».

И уже, конечно, маркиз де Сад – скромный буржуа, жалкий бумагомарака рядом с ним.

– Так как очень трудно быть святым, – сказал Дез Эрми, – то остается сделаться сатанистом. Одна из крайностей. Проклятие бессилию, ненависть к посредственности, являются, быть может, самыми мягкими определениями сатанизма.

– Может быть. Гордиться, что достиг в преступлении той же высоты, какой святой достигает в святости. В этом весь Жиль де Ре.

– Все равно для разработки тема нелегкая.

– Очевидно. Сатана Средних веков ужасен, документы, подтверждающие данные факт, имеются в изобилии.

– А в наше время? – спросил, вставая, Дез Эрми.

– Как это – в наше?

– Да ведь сатанизм к наши дни свирепствует, наследуя Средние века, связанный с ними тайными нитями.

– Да неужели же ты веришь, что в наши дни вызывают дьявола, служат черные мессы?

– Да.

– Ты уверен?

– Совершенно.

– Ты поражаешь меня; но, знаешь ли, старина, мне очень помогло бы в моей работе, если бы я увидел эти вещи. Кроме шуток, ты веришь, что существуют современные нам поклонники дьявола, есть у тебя доказательства?

– Да, и мы потом поговорим об этом, а сегодня я спешу. Послушай, как тебе известно, мы завтра обедаем у Каре. Я за тобой зайду. До свидания; обдумай в ожидании фразу, которую ты сказал о чернокнижниках: «Если бы они принадлежали Церкви, они пожелали бы быть непременно кардиналами или папами», и в то же время сообрази, как отвратительно духовенство наших дней.

В этом корни современного сатанизма, в большинстве случаев, по крайней мере; потому что без попа, оскорбляющего святыню, нет зрелого сатанизма.

– Но чего же они хотят, наконец, эти священники?

– Всего, – сказал Дез Эрми.

– Как Жиль де Ре, который в записках, подписанных собственной кровью, требовал от дьявола «Знания! Могущества! Богатства!», всего, что всегда жаждало человечество.

V

– Входите скорей и обогревайтесь; ах, господа, мы, в конце концов, рассердимся, – говорила госпожа Каре, видя, что Дюрталь вытаскивает из кармана завернутые бутылки, а Дез Эрми кладет на стол маленькие перевязанные пакеты, – право же, вы тратите слишком много.

– Но если нам это нравится, мадам Каре, а где же ваш супруг?

– Он наверху с самого утра, он не может успокоиться.

– Боже мой, – сказал Дюрталь, – сегодня ужасно холодно, башня вряд ли особенно приятна в такую погоду.

– Да, он не за себя беспокоится, а за свои колокола. Но раздевайтесь же.

Они сняли пальто и подошли к печке.

– Здесь нежарко, – продолжала она, – чтобы обогреть это помещение, надо топить без перерыва день и ночь.

– Купите переносную печь.

– Нет, ни в каком случае, здесь задохнуться можно будет.

– И это, во всяком случае, было бы неудобно, – сказал Дез Эрми, – потому что здесь нет камина. Правда, если бы удлинить вытяжную трубу печки и провести ее оттуда до окна… кстати, по поводу этих приспособлений, отдаешь ли ты себе отчет, Дюрталь, как эти безобразные железные колбасы соответствуют утилитарной эпохе, в которой мы живем.

Подумай об этом; в этом изобретении вполне выявил себя инженер, которого оскорбляет вид предмета благородной и радостной формы. Он нам говорит: вы хотите тепла, вот вам тепло – но ничего больше; не должно существовать ничто приятное для глаза. Нет больше поющих и потрескивающих дров, нет приятной легкой теплоты! Польза, без фантастики прекрасных огненных языков, вырывающихся из гулкого костра сухих поленьев!

– Но разве же нет печей, в которых виден огонь? – спросила госпожа Каре.

– Да, но это еще хуже! Огонь за слюдяным окошечком, огонь в тюрьме, это так грустно! Ах! Славные вязанки деревенского хвороста, сухая виноградная лоза, которая хорошо пахнет и золотит комнаты своим пламенем! Современность все изменила. Роскошь, которой пользуется беднейший крестьянин, доступна в Париже только людям с порядочной рентой!

Вошел звонарь; со своими взъерошенными усами, усеянными на концах волосков маленькими белыми шариками, в вязаной шапке с наушниками, в бараньей шубе, в подбитых мехом рукавицах и теплых калошах, он походил на самоеда, явившегося с полюса.

– Я не подаю вам руки, – сказал он, – потому что я весь в смазке. Что за погода! Представьте, я с самого утра смазывал колокола… и не совсем еще спокоен!

– Но почему же?

– Как почему? Но вы ведь знаете, что от мороза металл сжимается и лопается или ломается. Бывали тяжелые зимы, когда теряли немало колоколов, потому что они ведь страдают в такую погоду не меньше, чем мы… Есть у тебя теплая вода, чтобы помыться, душа моя? – спросил он на ходу.

– Не можем ли мы помочь вам накрыть на стол? – предложил Дез Эрми.

Но жена Каре отказалась.

– Нет, нет, садитесь, обед готов.

– И благоухает, – воскликнул Дюрталь, вдыхая запах кипящего бульона, еще более острый от корня сельдерея, сливающего свой аромат с благоуханием других овощей.

– За стол, – провозгласил Каре, появляясь снова, вымытый и в суконной куртке.

Все сели; разгоревшаяся печка гудела; Дюрталь почувствовал внезапную расслабленность зябкой души, почти лишающейся чувств в среде теплых токов; с Каре он был так далек от Парижа, от современности!

Жилище это было бедно, но так сердечно, так нежно и мирно! Все, вплоть до деревенских приборов, чистых стаканов, до тарелочки полусоленого масла и кружки сидра, которые способствовали сближению за столом, освещенным обшарпанной лампой, льющей на домотканную скатерть бледный серебристо-желтый свет.

«Постой, в ближайший раз, как мы придем в гости, надо будет купить в английском магазине банку апельсинного джема», – сказал себе Дюрталь, так как по уговору с Дез Эрми, они, обедая у звонаря, всегда доставляли часть блюд.

Каре готовили суп и скромный салат, и подавали свой сидр. Чтобы не вводить их в расходы, гости приносили вино, кофе, водку, десерт, и устраивались так, что стоимость их покупок возмещала расходы на суп и мясо, которых, конечно, хватило бы на несколько дней, если бы Каре ели их одни.

– На этот раз он удался! – сказала жена Каре, подавая темный красноватый бульон с золотисто-коричневыми волнами, усеянными на поверхности топазовыми глазками.

Питательный и жирный, крепкий и все-таки нежный, он был еще улучшен варившимися в нем куриными потрохами.

Все молчали теперь, уткнувшись в тарелки, с лицами, оживленными паром душистого супа.

– Было бы своевременно теперь повторить излюбленное Флобером общее место: «В ресторанах такого не получишь», – сказал Дюрталь.

– Не будем говорить дурно о ресторанах, – сказал Дез Эрми. – Они приносят совсем особую радость тем, кто умеет бывать в них. Послушайте, два дня назад я возвращался от больного и попал в одно из этих заведений, где за три франка можно получить суп и два вторых блюда на выбор, салат и десерт.

У этого ресторана, где я бываю приблизительно раз в месяц, есть свои постоянные клиенты, хорошо воспитанные и сдержанные люди, офицеры в отставке, члены парламента, чиновники.

Поедая подозрительно-запеченную рыбу, я рассматривал окружавших меня обычных посетителей и нашел их удивительно изменившимися со времени моего последнего посещения. Они похудели или припухли; глаза окружились синевой, ввалились или прикрылись розовыми мешками; жирные люди пожелтели; худые становились зелеными.

Ужасные составы этого заведения отравляли постоянных посетителей медленно и вернее, чем забытые яды Эксили.

Поверите ли, это меня заинтересовало; я прошел самостоятельно небольшой курс токсикологии и открыл при практических упражнениях страшные ингредиенты, маскирующие вкус несвежей рыбы, запах которой отбит распыленной смесью угля и толченой дубовой коры; мяса, сдобренного маринадами, подцвеченного соусами цвета нечистот из сточной трубы, вин, подкрашенных фуксином, надушенных, сделанных крепче при помощи патоки и гипса!

Я обещал себе непременно возвращаться туда каждый месяц, чтобы проследить, как чахнут эти люди…

– О! – воскликнула госпожа Каре.

– Да ты, случайно, не сатанист? – засмеялся Дюрталь.

– Послушайте, Каре, он сел теперь на своего конька; он не даст нам времени вздохнуть, говоря о своем излюбленном сатанизме. Положим я, правда, обещал ему поговорить об этом с вами сегодня вечером. Да, – продолжал он в ответ на изумленный взгляд звонаря, – Дюрталь, как вы знаете, занят историей Жиля де Ре; вчера он заявил, что имеет все данные о средневековом сатанизме. Я его спросил, так же ли он знаком с современным? Он зафыркал и выразил сомнение в том, чтобы подобный культ мог еще существовать.

– Это чистая правда, – ответил Каре, становясь серьезным.

– Прежде чем мы будем толковать об этом, я хотел бы задать Дез Эрми один вопрос, – сказал Дюрталь, – можешь ли ты, без цгуток, без твоей скрытой улыбки, ответить мне прямо один только раз, да или нет, веришь ли ты в католицизм?

– Он! – воскликнул звонарь, – он хуже, чем неверующий, это ересиарх!

– Дело в том, что если бы я был уверен в некоторых вещах, я охотнее склонился бы к манихейству, – сказал Дез Эрми, – это одна из древнейших и самых простых религий, во всяком случае, лучше всего объясняющая отвратительную грязь современности.

Принцип Добра и Зла, Бога Света и Бога Мрака. Соперников, оспаривающих нашу душу, по крайней мере, ясен. В настоящее время добрый Бог, очевидно, побежден и зло царит над миром. Но бедняга Каре, которого огорчают эти теории, не может меня упрекнуть, я стою за побежденного. Это благородная мысль, и думается мне, честная позиция.

– Но манихейство невозможно, – воскликнул звонарь. – Две бесконечности не могут существовать совместно!

– Да, если рассудить, то ничто не может существовать; как только вы начнете оспаривать католическую догму, все пойдет к черту, рушится! Доказательством возможности существования двух бесконечностей служит то, что мысль об этом превосходит разумение и принадлежит к категории тех, о которых Экклезиаст говорит: «Не спорь о вещах, недоступных тебе, потому что многие вещи выше разумения человеческого!»

Знаете ли, в манихействе наверно было что-то хорошее, иначе его не утопили бы в потоках крови; в конце XII века сожгли тысячи альбигойцев, исповедывавших это учение. Но я не решусь утверждать, что манихейцы не злоупотребляли этим культом, который они относили преимущественно к дьяволу! В этом я уже не согласен с ними, – продолжал он тихонько, помолчав немного и дождавшись, пока госпожа Каре, вставшая, чтобы принять тарелки, пошла за жарким. – Пока мы одни, – заговорил он, видя, как она исчезла на лестнице, – я могу рассказать вам, что они делали. Некий превосходный человек по имени Пселл, открыл нам в книге под заглавием «О действии демонов», что они пробовали в начале своих церемоний оба вида экскрементов и примешивали человеческое семя к освященным облаткам.

– Какой ужас! – воскликнул Каре.

– Когда они причащались Телом и Кровью Христовой, то проделывали вещи и похуже, – продолжал Дез Эрми. – Они убивали детей, смешивали их кровь с золой и тесто это, разведенное в питье, представляло собой вино причастия.

– Но это же явный сатанизм, – воскликнул Дюрталь.

– Ну да, мой друг, я к этому и веду.

– Я уверена, что господин Дез Эрми рассказывал здесь ужасные вещи, – пробормотала жена Каре, принося блюдо с куском мяса, окруженным овощами.

– Что вы, сударыня, – запротестовал Дез Эрми. Все рассмеялись, и Каре разрезал мясо, пока жена его наливала сидр, а Дюрталь открывал анчоусы.

– Я боюсь, не переварилось ли оно, – сказала женщина, которую больше интересовала ее говядина, чем все самые невероятные истории прошлого, и она прибавила пресловутую аксиому хозяек: – Когда бульон хорош, мясо плохо режется.

Мужчины возражали, утверждая, что оно не мочалится, что оно сварено в меру.

– Возьмите-ка анчоус и немного масла к вашему мясу, господин Дюрталь.

– Послушай, жена, не дашь ли ты нам красной капусты, что ты замариновала, – спросил Каре, бледное лицо которого оживилось, а большие собачьи глаза увлажнились. Он, видимо, ликовал, довольный, что сидит за столом с друзьями в тепле своей башни. – Но осушайте же ваши стаканы, вы ничего не пьете, – сказал он, поднимая кувшин с сидром.

– Послушай, Дез Эрми, ты утверждал вчера, что сатанизм не исчезал после Средних веков, – начал Дюрталь, желая продолжить увлекавший его разговор.

– Да, и документы неопровержимы; я дам тебе возможность, когда ты пожелаешь, проверить это.

В конце XV века, то есть, во времена Жиля де Ре, чтобы не восходить к более отдаленным, сатанизм был очень распространен, как тебе известно; в XVI стало, может быть, еще хуже. Я думаю, бесполезно напоминать тебе о Екатерине Медичи и о Валуа, о процессе монаха Жана де Во, о дознаниях Шпренгера и Аанкра, ученых инквизиторов, сжегших на большом огне тысячи некромантов и колдунов. Все это известно, переизвестно. Упомяну нашумевшую историю некого священника Бенедикта, жившего с демоном женского рода Армеллиной. Он освещал облатки в перевернутом виде. Вот нити, связывающие тот век с нашим: в XVII веке, когда процессы о колдовстве продолжаются, когда появляются одержимые из Лудена, черная масса процветает, но совершается скрытно. Я укажу, если хочешь, один из многих примеров.

Некий аббат Гибур специализировался на этих мерзостях; на стол, служащий алтарем, ложилась женщина, нагая или с поднятым до подбородка платьем, и в продолжении всей службы держала в вытянутых руках зажженные восковые свечи.

Гибур отправлял таким образом мессы на животах де Монтеспан, д'Аржансон, де Сен-Пон; впрочем, при великом Людовике подобные мессы бывали часто; многие женщины отдавались тогда этому, как теперь многие ходят гадать на картах. Ритуал этих церемоний был достаточно отвратителен; обыкновенно похищали ребенка и сжигали его в деревенской печи; пепел сохраняли, и, смешивая его с кровью другого зарезанного ребенка, приготовляли тесто, похожее на тесто манихейцев, о котором я тебе говорил. Аббат Гибур совершал службу, освещал облатку, разрезал ее на кусочки и смешивал с потемневшей от примеси пепла кровью; эта смесь и была материалом Таинства.

– Что за ужасный священник! – воскликнула возмущенная жена Каре.

– Да, он служил также мессу другого рода; она называлась… черт, это нелегко сказать…

– Говорите, Дез Эрми, кто, как мы, ненавидит подобные вещи, тот может все выслушать; поверьте, это не помешает мне молиться сегодня вечером.

– И мне также, – добавил ее муж.

– Ладно, так это жертвоприношение называлось Мессой Семени!

– О!

– Гибур в стихаре, епитрахили и ораре совершал эту мессу с единственной целью выделывания наговорных составов. Архивы Бастилии сообщают, что он поступил однажды подобным образом по просьбе некой госпожи Дез Эйе.

Эта женщина была нездорова и дала своей крови; сопровождавший ее мужчина отошел в угол комнаты, где происходило действие, и Гибур собрал в чашу его семя; потом он прибавил кровь и муку и, после кощунственной церемонии, Дез Эйе ушла, унося с собой тесто.

– Боже мой, сколько гнусностей происходит в мире! – вздохнула жена звонаря.

– Но, – сказал Дюрталь, – в Средние века месса совершалась иначе: алтарем был тогда крестец обнаженной женщины; в XVII веке – живот, а теперь?

– Теперь женщина редко служит алтарем, но не будем забегать вперед.

– В XVIII веке мы снова встречаем – и сколько еще! – аббатов, предающих святыню.

Один из них, каноник Дюре, занимался специально черной магией. Он, был некромантом, вызывал дьявола; кончил он тем, что в 1818 году был осужден за колдовство.

Другой, аббат Баккарелли, верил, что он – Воплощение Духа Святого, Параклета; он страшно взбудоражил Ломбардию, поставил там двенадцать апостолов мужчин и двенадцать женщин апостолиц, проповедующих его культ; он предавался, как впрочем, все священники его пошиба, разврату с лицами обоих полов и служил обедню, даже не исповедавшись в своей невоздержанности. Постепенно он начал извращать службу, или раздавал причащающимся возбуждающие лепешки, обладавшие той особенностью, что, проглотив их, мужчины воображали себя превращенными в женщин и наоборот. Рецепт их приготовления потерян, – продолжал Дез Эрми с улыбкой почти грустной. – Коротко говоря, аббат Беккарели кончил плохо. В 1708 году он был привлечен к суду за кощунство и осужден на семь лет на галеры.

– Со всеми этими страшными историями вы ничего не едите, – сказала госпожа Каре. – Еще немного салата, господин Дез Эрми?

– Нет, благодарю; но вот уже и сыр, я думаю, пора раскупорить вино, – и он открыл одну из бутылок, принесенных Дюрталем.

– Превосходно! – воскликнул звонарь, причмокивая.

– Это шинонское вино и не совсем плохое, я отыскал его в погребке недалеко от набережной, – сказал Дюрталь.

– Я вижу, – снова начал он, помолчав, – что после Жиля де Ре неслыханные преступления вошли в обычай. Что во все века находились падшие священники, которые осмеливались совершать преступления против божества; но в настоящее время это все-таки кажется неправдоподобным; тем более, что уже не убивают детей, как во время Синей Бороды и аббата Гибура!

– Вернее, правосудие ничего не может найти, когда убивают гораздо больше и чаще, но способами, неизвестными официальной науке. Ах! если бы исповедальни могли говорить! – воскликнул звонарь.

– Но, наконец, к какому же кругу принадлежат современные поклонники дьявола?

– Среди них есть высшие миссионеры; духовники религиозных братств, прелаты и аббатиссы; в Риме, где находится ядро теперешних магов, – высшие сановники, – ответил Дез Эрми. – Из мирян вербуются члены касты, но только состоятельные; если расследование откроет что-либо – скандал будет затушен!

И даже если для жертвоприношения дьяволу не совершается убийство, используют кровь зародышей, полученных при помощи выкидыша; но это лишь необязательная приправа, пряность, главный вопрос в том, чтобы освятить облатку и над ней надругаться, в этом все, остальное меняется, теперь нет нормального ритуала черной мессы.

– Так что, для служения этих месс нужен обязательно священник?

– Очевидно; только он может совершить таинство пресуществления. Я хорошо знаю, что некоторые оккультисты считают себя посвященными Господом Богом, как св. Павел, и воображают, что могут служить мессы, как настоящие священники. Это просто смешно! Но и без настоящих месс и отвратительных священников, люди, одержимые манией кощунства, осуществляют все-таки поругание святыни, к которому стремятся.

Например, в 1855 году в Париже существовало общество, состоящее, главным образом, из женщин; эти женщины причащались по несколько раз в день, сохраняли Святые Дары во рту, чтобы потом растоптать их или осквернить нечистыми прикосновениями.

– Ты уверен в этом?

– Вполне, эти случаи были разоблачены в духовном журнале «Анналы Святости», и архиепископ парижский не мог их опровергнуть! Прибавлю, что в 1874 году в Париже также нанимали женщин совершать эти ужасные поступки; им платюиГза каждый кусочек и потому они ежедневно являлись в различные церкви к причастию.

– И это не все еще! Подождите, – сказал в свою очередь Каре, вставая и доставая из своей библиотеки голубую брошюрку. Вот обозрение, помеченное 1843 годом, «Голос недели». Оно сообщает нам, что в продолжении двадцати пяти лет общество сатанистов в Ажене не переставало совершать черные мессы, и уничтожило или осквернило три тысячи триста двадцать облаток! Монсеньер архиепископ Ажена, добрый и ревностный прелат, не осмелился отрицать чудовищные вещи, совершенные в его епархии!

– Да, говоря между нами, – снова начал Дез Эрми, – XIX век изобилует аббатами-святотатцами. К несчастью, если верить документам, их обнаружить нелегко, ведь ни одно духовное лицо не станет хвалиться подобными делами; те, кто служит богопротивные мессы, скрываются под личиной преданности Христу, они утверждают даже, что защищают Его, исцеляя при помощи колдовства одержимых.

В этом один из их фокусов; они сами создают или открывают этих одержимых; таким образом они приобретают себе, особенно в монастырях, подчиненных и соучастников. Все мании убийств и садизма они прикрывают старинной и благочестивой завесой изгнания дьявола.

– Да, в лицемерии они достигли невероятных высот, – добавил Каре.

– Лицемерие и гордыня – самые отвратительные пороки мнимых святош, – подтвердил Дюрталь.

– Но, в конце концов, – продолжал Дез Эрми, – все рано или поздно узнается. До сих пор я говорил только о местных обществах сатанистов; но есть и другие, распространившиеся на Старый и Новый Свет, крупные и сильные, потому что – и это очень современно – сатанизм сделался управяемым и централизованным. Теперь существуют комитеты и подкомитеты, что-то вроде курии, похожей на папскую, регламентирующей дела в Европе и Америке.

Обширнейшее из этих обществ, основание которого восходит к 1855 году, – Общество антитеургов оптиматов. При видимом единстве оно разбивается, однако, на два лагеря: один предполагает разрушить вселенную и царить над обломками; другой просто мечтает ввести демонический культ. Это общество находится в Америке, где некогда во главе его стоял Лонгфелло, титулованный главным священником нового магизма; очень долго оно имело разветвление во Франции, Италии, Германии, России, Австрии и даже Турции.

В настоящее время оно или заглохло, или, может быть, погибло совсем; но нарождается другое; цель его – избрать Антипапу, который явился бы Антихристом-истребителем. Я вам назвал только два общества, но сколько еще других, более или менее многочисленных, более или менее тайных, сговорившись, совершают одновременно в десять часов утра в день праздника Святых Даров черные мессы в Париже, в Риме, в Брюгге, в Константинополе, в Нанте, в Лионе и в Шотландии, где колдунов изобилие!

Потом, вне обширных сообществ и местных собраний, многочисленны случаи садизма одиночек, чья деятельность редко становится достоянием гласности. Несколько лет назад умер вдали, в изгнании, некий граф де Лотрек, даривший церквам священные статуи, которые он заколдовал, чтобы ввести во искушение верующих; в Брюгге мне известен священник, который оскверняет дароносицы, пользуется ими для фокусов и гаданий; наконец, можно отметить среди других очень ясный случай одержимости; это случай с некой Кантианиль, взволновавший в 1865 году не только город Осэр, но и всю епархию Санса.

Кантианиль, помещенная в монастыре Мон-Сен-Сюльпис, едва достигнув четырнадцати лет, была изнасилована священником, посвятившим ее дьяволу. Этот священник сам быд^испорчен с детства одним духовным лицом, принадлежавшим к секте одержимых, создавшейся вечером в день казни Людовика XVI. То, что произошло в монастыре, где несколько монахинь, очевидно, истерически возбужденных, присоединилось к эротическим безумствам и кощунственному бешенству Кантианиль, напоминает точь-в-точь старые процессы о колдовстве, истории Гофреди и Мадлен Пальо, Урбена Грандье и Мадлен Баван, иезуита Жирара и де Аакадьера, истории, о которых с точки зрения истеро-эпилепсии с одной стороны и сатанизма, с другой, можно было бы много сказать. Во всяком случае, Кантианиль, изгнанная из монастыря, была освобождена от бесов приходским священником, аббатом Торей, рассудок которого, по-видимому, не выдержал подобных упражнений. Скоро в Осэре произошли такие скандальные сцены, такие припадки, что пришлось вмешаться епископу. Кантианиль изгнали из страны; аббата Торей подвергли дисциплинарному взысканию и передали дело в Рим.

Любопытно, что епископ, приведенный в ужас тем, что он видел, подал в отставку и удалился в Фонтенебло, где и умер два года спустя, все еще в страхе.

– Друзья мои, – сказал Каре, взглянув на часы, – без четверти восемь, мне нужно пойти на колокольню звонить к вечерней молитве, не ждите меня, пейте кофе, я возвращусь через десять минут.

Он надел свой гренландский костюм, зажег фонарь и открыл дверь, ворвался порыв ледяного ветра, белые крупинки кружились во мраке.

– Ветер наметает снег сквозь щели на лестницу, – сказала жена, – в такую погоду я всегда боюсь, что Ауи схватит воспаление легких. Вот кофе, господин Дез Эрми, я предоставляю вам разлить его, в этот час мои бедные ноги отказываются служить, надо мне пойти полежать.

– Факт тот, – вздохнул Дез Эрми, когда они оба пожелали ей покойной ночи, – факт тот, что она здорово стареет, мамаша Каре, сколько я ни старался поддержать ее тонизирующими, я ни на шаг не двинулся, по правде сказать, она износилась дотла, слишком уж по многим лестницам поднималась она за свою жизнь, бедная женщина!

– А то, что ты рассказал мне, все-таки любопытно, – сказал Дюрталь, – в общем, значит, главная ставка современного сатанизма – черная месса!

– Да, и «порча», и инкубат, и суккубат, о которых я еще скажу тебе, или вернее, о которых я заставлю тебе рассказать другого, более меня осведомленного в этих вопросах. Кощунственная месса, наговоры и суккубат – вот истинная квинтэссенция сатанизма!

– А что же делали с облатками, освященными при кощунственных мессах, если их не уничтожали?

– Но я уже сказал тебе, их оскверняли. Вот послушай.

И Дез Эрми взял из библиотеки звонаря и начал перелистывать пятый том «Мистики» Гёрреса.

– Вот к чему это сводилось:

«Эти священники доходят в своей гнусности до того, что совершают мессу над большими облатками, из которых потом вырезают середину, и, наклеив их на таким же образом прорезанный пергамент, пользуются ими отвратительным образом, для удовлетворения своих страстей».

В этот момент колокол на башне раскачался и зазвонил. Комната, где находился Дюрталь, задрожала, наполнилась гулом. Казалось, волны звуков выходят из стен, проникая сквозь камень; казалось, что перенесся во сне вовнутрь раковины, которая воспроизводит шум морского прибоя, если поднести ее к уху. Дез Эрми, привыкший к оглушительному бою колоколов, заботился только о кофе и поставил его на горячий край плиты.

Потом колокол зазвонил медленней, гул и дрожь затихали; оконные рамы, стекла библиотечного шкапа, стаканы, остававшиеся на столе, замолкали, издавали только сдержанные серебристые звуки, почти неслышные.

Послышались шаги на лестнице. Вошел Каре, засыпанный снегом.

– Тьфу, пропасть, дети мои, что за ветер! – Он отряхнулся, сбросил на стул верхнее платье, потушил фонарь. – Через слуховые окна башни, через щели, через резонаторы снег врывался ворохами и ослеплял меня! Что за собачья зима! Хозяйка легла уже, ладно; но почему же вы не пили кофе? – начал он, увидев, что Дюрталь разливает кофе по чашкам.

– Теперь готово! На чем вы остановились, Дез Эрми?

– Я кончил краткий обзор сатанизма, но ничего еще не сказал о подлинном чудовище, о единственном существующем в настоящее время мастере своего дела, о расстриженном аббате…

– О! – вмешался Каре. – Осторожней, самое имя этого человека приносит несчастье!

– Ба! Каноник Докр, назовем его по имени, бессилен против нас. Признаться, я не очень хорошо понимаю, почему он внушает такой ужас. Но оставим это; мне бы хотелось, чтобы прежде, чем мы займемся этим человеком, Дюрталь повидался с вашим другом Жевинже, который, по-видимому, знает его лучше и глубже.

Разговор с ним чрезвычайно упростил бы разъяснения, которые я мог бы сделать еще о сатанизме, особенно об отравлениях и суккубате. Послушайте, не согласитесь ли вы пригласить его пообедать здесь с нами?

Каре почесал голову и вытряс пепел своей трубки на ноготь.

– Дело в том, – сказал он, – что мы повздорили.

– Но почему же?

– О! Несерьезно; я запретил ему экспериментировать с моими колоколами. Но налейте же себе стаканчик, Дюр-таль, а вы, Дез Эрми, вы ничего не пьете. – И пока оба, зажигая папиросы, тянули по капле почти неподделанный коньяк, Каре продолжал: – Жевинже, хотя и астролог, но хороший христианин и славный малый, я, впрочем, с удовольствием увижу его; но он хотел погадать на моих колоколах. Вы удивлены, но это так; некогда колокола играли роль в тайных науках. Искусство предсказания будущего по их звону есть одна из самых неизвестных и заброшенных областей оккультизма. Жевинже разыскал документы и хотел их проверить на башне.