Очень страшно и немного стыдно

– Я астронавт, я как дуршлаг пробит ионами. Вы думаете, это не больно? Меня забыли на орбите, и я пробыл там три срока вместо одного. Я этого так не оставлю.

Еще одна комната, в ней балкон с чугунной оградой. Пол завален сухими листьями. Упираясь руками в ограждение, спиной ко мне стоит женщина в белье, черная застежка лифчика перечеркивает спину. Трусы розовые в цветок, детские. Ей холодно – у нее гусиная кожа. Женщина ежится, поворачивается ко мне и говорит фиолетовыми губами:

– Осень.

– Идите в дом. Здесь теплее, – слышу себя со стороны.

Она кивает, но не уходит.

– Я здесь сторожу осень. Если я уйду, ее пропустят. Пропустят осень.

Слова подхватывает ветер и уносит вместе с мной, через балкон, к дому в шесть этажей, в венах труб и в маленьких окнах. Краска на фасаде совсем свежая, не везде просохла, а в самом низу человек, стоя на коленях, докрашивает последний угол. Сколько он трудился – неизвестно. Думаю, очень долго, скоро он будет свободен и несчастлив. Лечу дальше, за домом земля обрывается в пропасть – и слышно, как внизу плещется вода. У самого края мужчина развел в стороны руки. Похож на отца. Подлетаю ближе.

– Папа! – кричу я, но он уже прыгает вниз.

Тело медленно всплывает спиной вверх. Нет, это не его затылок. И вообще он весь сделан из бумаги, плоский, рисованный персонаж из мультфильма. Вода качает его неровный силуэт.

Разворачиваюсь и попадаю в толпу. Люди собрались вокруг лежащей на земле девушки. У нее мокрое, бледное лицо, волосы волнами. Упала, и некрасиво задралось платье. Под ним – полосатые трусы, и все уставились на эти трусы. Платье никто не поправляет – стоят и пялятся. Отворачиваюсь и отхожу. Впереди дерево, но листьев на нем нет. Только крепкие ветки. Если перевернуть картинку – ничего не изменится. Ветки – это корни в небе. А для всех живущих под землей – кроны именно там. Там все будет ужасно. Ровно так, как ты не хочешь. Задираю голову наверх. Лишь бы не видеть эту землю. Но и небо плоское.

Захожу в церковь. В проходе между рядами скамеек стоит наполовину открытый гроб, там, в цветах, – лицо. Алебастровое. На губах – улыбка. Вдоль стен стоят люди. Большинство – парами и даже с детьми. Глаза всех устремлены на гроб. Все так напряженно всматриваются в лицо умершего, словно ждут его пробуждения. Но при этом никто к нему не бежит, за плечо не трясет, в ухо не кричит, не теребит руку. Душно, пахнет канифолью, выхожу на улицу – там все погрузилось в ночь. Ночь – это когда небо темнее земли.

Вдали проявляются огни дома. Четыре оранжевых квадрата. Таких знакомых. Быстрее туда. Я приближаюсь, они растут, и вот уже видно в одном из них накрытый стол – за ним отец, мама, сестра. Отец что-то рассказывает, сестра смеется, а мама машет ему: мол, брось ты. Скорее к ним. Бегу изо всех сил. Но, как ни стараюсь, все на одном месте. А дальше окна становятся все меньше и меньше, а расстояние между нами увеличивается. Бежать тяжело – трава все выше и выше. Путается, волнуется, перекатывается волнами, хотя нет никакого ветра. Среди травы стоит большая эмалированная ванна. В ней голая женщина. Она пытается выбраться, но поскальзывается и бьется о край затылком. Ванна, хотя и белая, все равно темнее луны. Женщина в ванне – это я. Мне холодно. Вода течет по лицу. Болит коленка и голова. Глубоко вздыхаю, вода заливается мне в нос и рот. Я кашляю и просыпаюсь.

Что это? Я действительно в ванне. Из душа на меня льется вода. Ничего не понимаю. Кто-то поднимает меня, подхватывает за подмышки. Вытаскивает, ставит на пол и накидывает халат. Так теплее. Подходит та самая милая горничная с полотенцем, вытирает мне волосы, берет под правую руку, а тот, кто был сзади, – под левую. Теперь я вижу, второй – это долговязый техник. Они ведут меня к кровати, укладывают. Какой, интересно, это номер? Да не все ли теперь равно?

– Принеси из ресторана что-нибудь поесть, – у горничной хриплый голос. Раньше я этого не замечала.

Техник уходит.

– В сто тридцать седьмом, в моей сумке, есть пузырек. В нем розовые таблетки. Принесите их, пожалуйста. Мне сейчас нужно выпить две.

Горничная уходит и скоро возвращается. Подает мне стакан, смотрит тревожно. Хочу у нее спросить, как я оказалась здесь и что случилось, но не решаюсь. Она смущена и напугана. Интересно чем? Лучше спросить сейчас, пока мы с ней вдвоем.

– Что произошло?

Она начинает плакать.

– Говорите.

– Позвонил один из постояльцев. Из бара.

– Когда?

– Часа полтора назад.

– И?

– Он проходил мимо и услышал, как кто-то поет. И зашел. Потому что пели странно.

– И что?

– Там пели вы.

– Я?

– Вы.

– Я только пела? Или…

– Да, вы просто ходили и пели. И были… Без всего, – она густо краснеет.

– Я была без одежды?

– Да, – она кивает. – Но мы быстро отвели вас в номер.

– Мистер Холден знает?

– Знает. Ему позвонил дежурный администратор.

– Понятно.

Значит, об этом знают все.

– Мистер Холден просил вас позвонить, когда вы придете в себя.

– Спасибо. Я в порядке. Теперь. Идите, у вас, я думаю, много работы.

Но она не уходит.

– Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Нет. Спасибо. Вы уже помогли.

Она кивает и идет к дверям.

– Извините!

Она оборачивается.

– Это было очень страшно?

– Что?

– Ну, все это зрелище.

Она отвечает не сразу.

– Вам нужно отдохнуть.

– Да. Спасибо.

Долговязый заносит молоко, хлеб и тоже уходит.

От таблеток становится легче. Звоню Холдену.

– Как ты? – он очень вежлив.

– Извини меня, Ирвин, – я впервые называю его по имени. – Давай обойдемся без формальных вопросов. Могу я тебя попросить об одном? Не держи на меня зла. Я не могу тебе ничего объяснить. Я знаю, что увольнение неизбежно, и просто говорю тебе – спасибо.

– Может, ты просто возьмешь отпуск, отлежишься дома, и мы потом поговорим? Я могу дать тебе недели две.

– Нет.

– Почему?

– У меня нет дома.

– Я почему-то так и подумал. Сколько лет ты живешь в отеле?

– Пять.

– Давай мы положим тебя в клинику.

– Зачем?

– Чтобы ты перестала это делать.

– Я не хочу.

– Ясно. Куда ты пойдешь?

– Не волнуйся за меня.

– Это значит “я не знаю”?

– Это ровно то и значит, что не волнуйся, это не твое дело.

– Ну зачем ты хамишь?

– Иначе ты не отстанешь, я очень хорошо тебя знаю.

– Я тоже думал, что хорошо тебя знаю.

– Ирвин, мы же договорились.

– Зарплату за месяц перевести как обычно?

– Не нужно. Мне приходилось кое-что выводить из строя, пусть это будет возмещением.

– Для чего? Чтобы блокировать номера?

– Ты всегда был умным.

– Деньги переведу. И все же предлагаю тебе дождаться меня. Может быть, мы что-нибудь придумаем.

– Я уже все в своей жизни придумала и ничего не буду менять. Можно, я возьму один свой костюм?

– Можно. Можешь взять все, сколько их там твоих, – таких худых, думаю, больше не найдется. Когда ты последний раз выходила из отеля?

– Три года назад. Примерно.

– Три года?

– Три года, Ирвин.

После этого я вешаю трубку, потому что я сказала все, что хотела, а после этого начнутся только вопросы. А мне они ни к чему.

На станции объясняют, что это часа три на автобусе – недалеко. Чаевых, оставленных наглым типом из бара, как раз хватит на билет в один конец.

В автобусе утыкаюсь виском в холодное стекло. Мимо мажется городской пейзаж. У кого-то звонит телефон. Эта мелодия была у меня когда-то давно. С нее начался тот самый разговор с сестрой.

– Это я. Скажи мне, только прошу тебя, не ври. Ты знала, что я тебе не родная? – Голос сестры был чужим. Высокий и злой.

– Знала.

– И как давно?

– Мне было лет восемь. Да, точно, восемь.

– Они тебе рассказали?

– Нет, я подслушала разговор.

– Почему ты мне ничего не сказала?

– Сначала я не поверила.

– А потом?

– А потом боялась. Они же не рассказывали. Значит, тебе знать не полагалось.

– Не полагалось?

– Ну чего ты на меня-то злишься. Я тоже расстроилась, когда узнала.

– Расстроилась. Почему?

– Ну не знаю.

– Решила, что я теперь тебе не родная, да?

– Нет. Просто странно.

– Что странно? Наверное, решила, какая-то проститутка под забором родила и в вашу семью подкинула? Да?

– При чем тут проститутка?

– А кто еще? Кто еще детей своих бросает? Скажи, кто?

– Никакая не проститутка. Там была большая семья из деревни.

– Из деревни?

– У них уже было семь девочек. Представляешь, семь. И, когда жена опять забеременела, они надеялись, будет мальчик. И действительно родился мальчик. И девочка. Двойня, понимаешь? А у наших родителей тогда не получалось вообще никаких детей. В общем, договорились и забрали девочку прямо из больницы. Ее муж так ничего и не узнал. Заплатили – все молчали.

– А ты откуда это все знаешь?

– Это мне уже позже рассказали.

– Кто?

– Мама.

– Да врете вы всё. А тебя откуда взяли, если у них не получалось?

– А потом получилось. Причем очень быстро.

Она начала скулить в трубку, и мне пришлось ее одернуть:

– Лучше бы я была не родная. Мне все равно.

– Тебе легко говорить. Ну вот объясни мне, почему все знали, кроме меня?

– Папа был против. А после того как его не стало, мама боялась.

– Чего?

– Не знаю. Все ее уговаривали, а она боялась.

– Боялась? – Сестра опять замолчала, а потом заговорила строго. – Ну ладно. Нужно как-то дальше жить.

– Что значит – как-то? Что изменил ось-то? – Я не знала, как ее успокоить.

– Знаешь, многое. Так не поступают.

– Ты их благодарить должна. Неизвестно еще, что было бы, если б не они. А потом, если ты хочешь, можно в эту деревню поехать. Если хочешь их всех увидеть. И брата.

– Может, ты еще прикажешь мне туда переехать?

– Нет. Совсем нет. Просто, может, тебе интересно?

– Ни фига мне не интересно на этих деревенских смотреть, что своими детьми торгуют.

Она бросила трубку. После этого разговора у сестры все пошло наперекосяк. Началась наркота, а потом она просто вышла в окно.

Почему так все случилось? Была семья, а потом вдруг – раз, вытянули спицу, и все посыпалось. Сначала папа, потом мама, а за ними сестра. И не осталось ничего, за что можно держаться.

Улица в платанах. В пятнистых стволах. Сколько же здесь звуков. И запахов. Бесконечное море запахов. Осень всё высушила, зима заморозила, а весна возвращает. Номер дома вбит в камень бронзовой татуировкой. От ворот к крыльцу дорожка, вокруг нее кусты полосатой хосты. У дверей фонари и цветы в горшках. Ставлю сумку на землю, нажимаю на кнопку звонка. Долго не отвечают, но потом знакомый женский голос, то ли утвердительно, то ли вопросительно:

– Да.

– Извините. Вам это покажется странным. Мы говорили с вами в гостинице. Там, где останавливался ваш сын Фрэнсис. Фрэнсис Финли.

– Да.

– Я там работаю. Вернее, работала. Кажется, у меня проблемы. Не знаю. – Перевожу дыхание. – Извините, что приехала сюда. Но мне некуда идти. Та жизнь, которая у меня была, – ее больше нет. Я есть ровно то, что я есть. У меня нет никаких убеждений, нет семьи и дома. Я променяла все это на свободу. Но оказалось, это лишь умение искажать действительность доступными средствами. Я не знаю, во что верю и зачем живу. Не знаю, что мне делать дальше: все, с кем я могла бы поговорить, – их нет. Вы первый человек в моей жизни, способный жить рядом с иным человеком без попыток его изменить.

Замолкаю. Жду. На том конце ничего не происходит – просто тишина. Меня не прогоняют, но и не впускают. Смотрю на гальку под ногами, потом на дорогу – утро сегодня морозное, по земле ползут туманные клочья: небо ночью прилегло на землю, а теперь неохотно встает с насиженного места. Хочу позвонить еще раз, но не решаюсь, забрасываю сумку на плечо, чтобы уйти, и тут в домофоне что-то щелкает раз, другой, ворота вздрагивают – и медленно открываются.

Номер с видом на озеро

Жизнь прекрасна. И мне плевать, что это неправда.

Вдруг хватились – глаженых наволочек в шкафу больше не было. Старшая горничная побежала в прачечную. Постояльцы из зеленой комнаты так долго провозились с багажом, что задержали всех, и на уборку к приезду новой гостьи почти не осталось времени. В помощь уборщицам была послана пучеглазая бухгалтерша, в номере долго гремел пылесос, передвигали мебель, над кроватью парусами взлетали простыни. Из сада принесли нарциссов, разложили на столе свежие газеты, меню ужина, на прикроватные тумбочки поставили бутылки с минеральной водой. Успели.

В столовой закончили накрывать к обеду, когда в прихожей прозвенел звонок. Дверь открыл дантист – он только что вернулся с прогулки и еще не успел раздеться. На крыльце стояла высокая худая женщина в черных очках, с чемоданом в одной руке и мобильным телефоном в другой. Очки подчеркивали ее бледность, длинные рыжие волосы были собраны на затылке в узел, он растрепался в дороге и одна прядь упала на плечо золотым эполетом.

– Здесь нет сигнала, – сказал дантист, указывая пальцем на ее телефон, и жестом пригласил женщину внутрь. – Поэтому здесь так хорошо. Здравствуйте.

Она кивнула в ответ, убрала телефон в карман, несколько раз шаркнула туфлями по жесткому ковру и шагнула в дом.

Обед начали вовремя, говорили о море информации, что выливается ежедневно на каждого, и только далекие от цивилизации места дают человеку возможность перевести дух и подумать о смыслах. Потом расспрашивали вновь прибывшую, добились немногого – неохотного объяснения, что она писательница и приехала сюда, чтобы закончить роман. Родом она из России, вот почему у нее такие высокие скулы. Пишет она от руки, в тетрадках, романы у нее большей частью печальные, а семью она не заводит – не терпит разочарований.

За столом их было шестеро. Хозяйка отеля, она же и управляющая, смешливая женщина, разменявшая шестой десяток, обожала гостей и долгие разговоры о сущности вещей. Была она еще вполне привлекательной и только иногда, во время еды, горбилась, наклонялась к тарелке, у нее исчезала шея, полная грудь поднималась к подбородку, загривок по-старушечьи круглел. Она лет десять как разведена, но не унывала, а приучила себя смотреть на жизнь с оптимизмом. Рядом с хозяйкой сидел ее сын – субтильный бледный подросток с высоким лбом, тенями под глазами и недоразвитой челюстью. В разговоре мать упомянула, что сын любит оперу и совсем недавно заставил ее поехать в Лондон на премьеру генделевского “Ринальдо”, но в это мало кто поверил. На вид парню было лет пятнадцать, хотя на деле он был старше, уже закончил школу, занятия себе не нашел, жил здесь, в отеле, и никто никогда не видел, чтобы он чем-нибудь занимался. Когда говорили о нем – сидел не поднимая глаз, словно не слышал.

Кроме писательницы и дантиста, в отеле гостила еще одна пара: крупная блондинка из Гамбурга, владелица сети химчисток, и ее молчаливый супруг, которого она называла Ади.

К десерту разговоры за столом совсем поскучнели. Немка терзала дантиста вопросами о разнице между ревматоидным и инфекционным артритами, а хозяйка объясняла Ади причину популярности ислама в Западной Европе, особенно в Германии. Не дождавшись десерта, рыжая, сославшись на усталость, ушла к себе и пробыла в номере до самого ужина. На аперитив выйти отказалась, объяснила это тем, что недавно перенесла грипп, до сих пор принимает антибиотики и совсем не пьет.

Стены в ее комнате были выкрашены в цвет теплого шартреза, такого цвета бывают еще неспелые груши. На дверях висела табличка с неизвестным словом Ichrachan, комната была просторной и окнами выходила на озеро Лох-Эйв. Письменный стол придвинули к самому окну, и в перерывах между работой рыжеволосая могла любоваться садом, водой и цепью покатых гор.

Весенние дни в графстве Аргайлшир радовали коротким теплом, но вечером вялое солнце скрывали облака, и озеро превращалось в лужу расплавленного олова. Воздух наполнялся металлом, покрывал все голубой пылью – и дальние островки на воде, и валуны, поросшие мхом, и даже шапки нарциссов, цветущих слишком поздно этой шотландской сырой весной.

Через пару дней рыжую уже не ждали на аперитив в библиотеке, начинали без нее, и она спускалась позже, к самому ужину. Ей перестали задавать вопросы – все равно от прямых ответов она уходила – и скоро пришли к заключению, что она странная, задается, ее снобизм нельзя списать на замкнутость и, если бы не худоба, она могла бы сойти за красавицу.

Большую часть времени рыжая работала у себя в комнате, хотя специально для нее на террасу выставили стол со стульями. Выходила она гулять только перед ужином. Повсюду вдоль дорожек цвел белый алуссум, наполняя воздух медом, на клумбах у центрального входа распустились азалии, на газонах цвели фиалки, маргаритки и дикий шиповник. Всюду были проложены прогулочные тропинки – и вокруг озера, и вдоль изгиба реки с каменным мостом, и через поляну с растущим посередине плакучим вязом. За поляной начиналась рябиновая роща, а за ней пряталось заросшее кладбище в четыре могилы.

Рыжеволосая часто отдыхала у одной из них, на скамейке из поседевшего дерева. Здесь росли самые крупные нарциссы, их колокольчики отчаянно тряс ветер, словно звал на помощь прислугу. Могила была двойной, в ней были похоронены мужчина и женщина, с общей датой рождения и смерти, умершие в тридцать лет. На надгробном камне была эпитафия: “Здесь все, что нам нужно”.

Посидев у могилы, обычно шла дальше – туда, где стеной стояли мшистые сосны, сплетенные корнями. Идти было сложно, приходилось перешагивать через чешуйчатые узлы. У дальнего луга прогулка заканчивалась – у дороги, что начиналась за лесом, вот уже несколько дней висела табличка: “Осторожно. Стреляют. Идет охота”.

Она спала с открытыми окнами, ей снились удивительные сны – про королевство живых лотосов, куда ее относит синий журавль, а император всего Сиама кормит ее медовыми ягодами и увозит в плетеной пироге в жаркий город с базарами и белозубым народом.

После таких снов просыпаться было приятно, по телу еще долго гуляло любовное электричество. Рыжая принимала ванну, ей казалось, что вода пахнет водорослями и йодом, за окном качаются зеленые волны, а цветы утесника – желтые блики в травяном океане.

Тихо и спокойно прошли почти две недели. Началось все с грозы. Озеро всю ночь сверкало мятой фольгой, в небе кривлялись молнии, ветер швырялся всем, что попадалось под руку, и только к утру все стихло.

Завтрак прошел без происшествий, дантист рассказывал про свою красавицу дочь, а когда хозяйка, в шутку, назвала ее “нашей невестой”, захохотал, отводя глаза от бледного юноши. Хозяйка поджала губы и больше принципиально на дантиста не смотрела. Подросток никак не отреагировал – мать так часто упоминала о его слабом здоровье, что, казалось, сил его организма не хватает даже на собственное мнение.

Когда принесли кофе, она все же обернулась к обидевшему ее соседу.

– Скажите, это ваша сумка с клюшками для гольфа стоит у стены в прихожей? – Хозяйка приподняла одну бровь.

– Да, моя.

– Ну и совершенно напрасно вы ее туда вынесли. Вы что, не слышали, что было ночью?

– Я слышал дождь. Но, думаю, скоро все подсохнет.

– Как бы не так. Лужи будут повсюду дня два как минимум. Здесь в почве очень много глины. Поэтому здесь так спокойно.

– Что вы имеете в виду?

– Глина забирает из нас негативную энергию, а наполняет накопленной энергией солнца, воды и космоса. И не говорите, что вы этого не знали.

Дантист пожал плечами, а хозяйка продолжала:

– Так что сегодня в гольф нельзя, да и гулять по парку можно только в резиновых сапогах. И еще, видимо, где-то на провода повалило дерево. Телефоны молчат. Но электричество есть. И это большой плюс.

– Что? Вы не знаете, как быстро починят телефонную линию? – Рыжая словно проснулась.

Даже равнодушный ко всему подросток поднял на нее глаза.

– Не знаю. Обычно не более часа, долго мы без связи не сидим. Так что до обеда все точно восстановят. А вам что, нужно позвонить?

– Да, мне нужно сделать важный звонок. И обязательно сегодня.

– До обеда все наладят. Провода здесь рвутся довольно часто. – Хозяйка опять обратилась к дантисту: – Скажите, когда здесь наконец закопают всё под землю, чтобы не рвалось и не портило нам восхитительных пейзажей? – Дантист считался знатоком этого края, сам жил неподалеку и отдыхать приезжал на Лох-Эйв.

– Раньше закопают нас. – Дантист засмеялся, показывая прокуренные зубы.

– Господи, ну что вы такое говорите.

– То есть позвонить невозможно? – Рыжеволосая хмурилась и что-то просчитывала в голове.

– Пока нет. Но вы не волнуйтесь. Я уверяю вас, – скоро все восстановят. – Хозяйка встала и одернула на бедрах тесное платье. – А чтобы не скучать, я распоряжусь, чтобы в гостиную подали сыра и вина, – и всех милости прошу.

Гостиная была уютной, несмотря на внушительные размеры, – терракотовые стены наполняли пространство теплом, в торцах, друг напротив друга, зевали мраморные камины, в высокие окна были видны сад, тающие у горизонта горы и небо, после грозы набирающее синеву. Во всех вселилась тихая грусть, которую, полагалось, развеет вино. Даже рыжая согласилась посидеть со всеми, но не оттого, что неприятности сближают, – ей просто казалось, что здесь она узнает быстрее о том, что связь наладили.

Заговорили о воспитании. Хозяйка рассказывала про жизнь с сыном, все время говорила «мы» и, когда договорилась до того, что они никак не могут выбрать то, чем хотят заниматься, дантист взмолился:

– Да пусть ваш сын занимается, чем захочет, в конце концов. Это же его собственная жизнь и его собственный выбор!

– Но он хочет – химией!

– И что?

– Ну какой из него химик? Что, я его не знаю? Я вас умоляю! Ну какой он химик!

– Вы действительно думаете, что все родители знают, как жить? Считаете, что мы сами живем точно так, как хотели бы? То есть, по-вашему, человеческие особи, достигшие определенного возраста, автоматически начинают все знать и понимать?

Ади захихикал, и жена строго на него посмотрела. В Гамбурге их ждали две дочери. Дантист с сожалением глянул на пару и продолжал:

– Ужасно, когда родители считают, что дети должны воплотить их собственные мечты. Это рано или поздно приведет к взрыву. Или к гибели. – На это хозяйка поджала губы, посмотрела на часы и ушла, скрывая возмущение.

До обеда связь так и не восстановили. Дантист уехал на свой машине попытать счастья в гольф-клуб и решил остаться там до ужина. Без него обед прошел тихо, но рыжая решила больше не ждать, а отправиться куда-нибудь, где есть работающий телефон. Спросила у хозяйки, куда для этого можно поехать, но та опять отговорила ее. Мол, такое у них случается, но всегда исправляют очень быстро. Машина отеля, к сожалению, в ремонте, а пешком в ближайшую деревню все же далеко. Вот-вот все починят, и совершенно не нужно волноваться. Можно было бы, конечно, вызвать такси, но опять-таки для этого нужен телефон. Какой-то заколдованный круг.

Но и через два часа ничего не наладили. Хозяйка пыталась уговорить ее подождать до завтра, но рыжая решительно собралась идти. Хозяйка, чувствуя свою вину, предложила сына в качестве провожатого. Он нехотя согласился – вернее, просто кивнул и пошел взять кое-что из одежды. У выхода хозяйка заставила их надеть резиновые сапоги:

– После такого светопреставления везде непролазная грязь.

До паба “Корона и роза” шли часа полтора. Там рыжеволосая наконец поговорила с редактором, тот был не строг, и сдачу рукописи перенесли еще на две недели. Она повеселела и заказала себе полпинты местного эля. Сын хозяйки тоже куда-то звонил, и она впервые увидела, как он смеется. Народу в пабе было на удивление много, по углам пьяно переругивались.

Обратно вышли уже в сумерках. По пути им попался только старик с седой собакой. После рапсового поля вошли в темный лес, где от сырости все поросло мхом: земля, камни, стволы и даже тонкие ветки ракитника. Тропинка свернула к ручью, в нем по черным валунам пузырилась вода цвета чая, а вдоль берегов блестели кусты жирной болотной травы. Птицы замолкли, под ногами мялась плотная губка мха, скрипела хвоя, и вдруг издалека раздался свист, потом топот, хруст веток и сиплый крик: “Стоять!” Потом кричали вразнобой, зло, неприятно. Рыжеволосая обернулась – к ним бежали пятеро молодых людей в охотничьих костюмах, с ружьями. Она успела только подумать, что это ради них перекрыта дорога в луга, как один из них громко выругался, оглушительно грохнуло, и фонтаном взметнулись земля, листья и щепки веток, а потом грохнуло еще раз у самых ее ног. Дальше все смоталось в клубок из выкриков, ругательств, стрельбы и страха, обычного человеческого страха.

– Раздевайтесь! Оба! – Только это можно было понять из визга на неразборчивом диалекте, вперемешку с дурным хохотом. – Быстро!

Они швырнули ее провожатого на землю, он вскочил и даже замахнулся детскими кулаками, но его ударили еще раз. Когда же подняли руку на рыжую, он торопливо начал раздеваться.

– Быстрее, ты чего смотришь! – заорал самый крупный.

– Что вы делаете? – бессмысленно кричала она сорванным голосом. – Прекратите немедленно!

Сын хозяйки опять попытался ввязаться в драку, но после очередного пинка упал на колени и закрыл руками голову. Кто-то опять выстрелил.

– Снимай одежду, сука! – криком зашелся крупный и грязно выругался.

Толкнули в спину, она упала и порезалась то ли камнем, то ли стеклом. Сын хозяйки вскакивал, но его опять били, и дальше она только слышала его крик: “Гады, гады, гады!” – и видела, как полетела в сторону его куртка.

– Оставьте нас в покое! Что вам нужно?

– Мы знаем, чем вы тут собирались заняться! Раздевайся, сука.

Ткнули лицом в мох. Заломили за спину руки, завязали чем-то – видимо, шарфом. Она отбивалась ногами, руками, сильно двинула одного локтем. Пыталась ударить кого-нибудь головой, но не получилось. Кричать было бесполезно, убежать – невозможно: их было больше, и они были сильнее. Перевернули на спину, ноги держали так – не вырваться, натянули на голову свитер. Истошно закричал сын хозяйки. Наверное, его убьют. И ее тоже. Содрали юбку. Разорвали колготки и трусы.

– Делай, что тебе говорят! – Опять грохнул выстрел. – Ноги ей раздвиньте, плохо видно! А ты трогай! Понял? Что, зассали? Вы же для этого здесь прятались? А теперь что? Будем девственников корчить! Давай, блин. – Она почувствовала холодные руки, дрожащие пальцы. – Опускайся ниже, мудак!

Он двигал по ней деревянными руками. Видимо, его опять ударили – ткнулся лицом в ее плечо. Угрозы и брань прерывались смехом, нехорошим, диким. Кто-то больно схватил ее за шею, не давая двигаться.

– Соси грудь.

Несколько раз над ними оглушительно грохнуло, обдавая брызгами щепок. Она перестала сопротивляться. Кто-то губами прижался к ее твердому от холода соску. Потом раздвинули ноги, больно вцепившись в щиколотки. Опять пинки, вопли и ругань. Она пыталась изогнуться и вырваться. Парни заржали. Кто-то засвистел. “Давай, давай, давай!” Худое тело подростка больно возилось по ней вверх и вниз, как только он останавливался, его били, он плакал и шептал ей в самое ухо: “Не могу, не могу, не могу, – продолжая двигаться, ударил подбородком в висок, – гады, гады, гады”. Ее голова больно билась обо что-то, то ли камень, то ли корягу. Через растянутый свитер было видно небо и его ухо, оно то пропадало, то опять появлялось. Потом он привстал, закричал и обмяк. Сначала она подумала, что его убили, потом опять грохнуло, затрещало ветками, но голоса и смех удалялись. Уходят, уходят, уходят. Вот их почти не слышно, и наконец совсем тихо. Ее охватил ужас, вдруг на ней лежит труп, но он зашевелился. Жив. С трудом встал, развязал ей руки и помог подняться. Отряхнул узкую грудь. Подобрал с земли брюки и долго пытался попасть в штанину ногой. Она боялась, что унесли ее одежду, но все валялось там, где было брошено. Он подал ей юбку и, натягивая футболку, отвернулся, пока она вытирала колготками липкие ноги, мылась в ручье и одевалась. Отряхнула свою и его куртки, выдрала палки и листья из волос, скрутила их в тугой узел, села на землю и застыла. Он сел рядом, на нее не смотрел, минут через двадцать махнул рукой, показывая направление.

У самого отеля, когда показалось темное, разозленное озеро, она остановила его:

– Ты как?

– Нормально, – хрипло сказал он и откашлялся. – Но я не могу рассказать об этом матери.

– Мы должны пойти в полицию.

– Пожалуйста, не нужно. Все будут надо мной смеяться. Я струсил.

– Для начала нужно успокоиться. Позвоним в полицию завтра.

Он кивнул, вытирая слезы.

– Да, да, мы сделаем это вместе. Вы сможете их опознать?

Рыжая пожала плечами и вспомнила: на одном была шапка с белой меткой на лбу, но сколько парней такие носят?

В отеле все было точно так, как перед их уходом, словно никто за это время не сдвинулся с места. Гости сидели там же, пахло глинтвейном, парафином и горящим деревом. Им навстречу выскочила хозяйка.

– Господи, что это вы так долго?

– Я упала. Неловко запнулась о корень.

– Вывих?

– Нет, просто ушиб. И еще замерзла.

– Тогда быстро к огню, – она схватила рыжую за руки, повела к камину и усадила в кресло. – Вам нужно срочно согреться. Носы красные, руки ледяные. – Она указала сыну на диван.

Дантист разлил глинтвейн.

– Жизнь – штука настолько омерзительная, – он передал им бокалы, – что принимать ее такой, какая она есть, можно только будучи в состоянии сильного алкогольного опьянения. Это единственное, что работает. Поверьте, проверил на себе! – Он поднял свой бокал, смешно оттопырив толстые пальцы. – Считайте, что это тост.

К удивлению всех, рыжеволосая выпила.

– Не только. Можно еще обратиться к богу. Пришел в церковь, помолился – и все встало на свои места. – Хозяйка уселась на диван к сыну, закинула ногу на ногу. – Вот вы, например. Да, вы. Вы ведь протестант?

– Нет. – Дантист тоже сделал большой глоток вина и громко выдохнул: – Я иудаист.

Такого ответа хозяйка не ожидала, ей понадобилось время его осмыслить.

– Я мало что понимаю в иудаизме, никак не могу ухватить суть. – Она пожала плечами и оглядела присутствующих.

Дантист улыбнулся, вытянул из-под рубашки цепочку и поцеловал маленькую шестиконечную звезду. Хозяйка не увидела его жеста и продолжила серьезно:

– Как бы вы, например, описали разницу между тем, как верует иудей и христианин? Вот во что верит иудей?

– Мне легче объяснить, во что он не верит. – Дантист поднял кулак и стал один за другим разгибать пальцы: – Иудаист не верит в Люцифера, всяких там бесов и иную нечисть. Не верит в рай и ад – в том смысле, в котором верят в них христиане. А также не верит ни в спасение, ни в необходимость спасения.

Пока он говорил, хозяйка следила за всеми – так учительница смотрит за нерадивыми учениками, не отвлекаются ли они.

– Конечно же, мы не верим, что чья-то смерть может искупить чужие грехи, – продолжал он, – а также не верим в первородный грех. – Шумно отпил из бокала и поставил его на консоль к бюсту Вольтера, похожего на добрую старуху. – Считаем невозможным очеловечивание всевышнего, – он уставился на хозяйку, ожидая реакции. Она не выказала ни протеста, ни одобрения, просто встала и подлила ему еще вина. Дантист сложил на животе руки и подытожил: – То есть мы не согласны ни с чем из того, во что верите вы.