Тайга

Посвящается Л.

1

«С одной стороны – да, почти сирота, и кому там до неё дело. Но ведь жалко, что и так жизнь не сложилась, за неудачника вышла и гниёт здесь. С другой стороны – ты сама не гнилая?» – сегодняшним днём дурные мысли окончательно съели голову Ефрему, и он не мог больше этого терпеть. В этот раз он возвращался домой не с пустыми руками, а прихватил с лесопилки тяжёлый топор с длинным топорищем для стёсывания сучьев на бревнах. Чтобы большой предмет не сильно бросался в глаза, он решил спрятать его в белый капроновый мешок.

С каждым шагом топорище неприятно отбивало по почкам. Ефрем раздраженно рванул его и перекинул мешок на другое плечо. Потом он закурил, вслушался в шум ветра, гуляющего по разбитым чердачным окнам. Ему подумалось, что через центральную улицу лучше не идти. Всё дальше от работы он пробирался огородами, мимо заборов, к своему дому.

«И да, ладно бы сказала, и чёрт с ней, и пусть. Но молчит же, и лицо такое невинное, такая хорошенькая, а я… Сука! Ладно. Так не доставайся же ты никому!» – снова с негодованием подумал Ефрем и ускорил шаг.

Липкая коричневая грязь громко зачавкала под подошвами сапог, и Ефрем понял, что сегодня домой он опять придёт грязным, как это случается в его маленьком таёжном городе каждую весну, как только начинает таять снег.

Оказавшись снова на дороге, он зашёл в магазин и купил бутылку пива, чтобы унять усиливающуюся дрожь в руках. Ветер почти утих. Редкие фонари скудно освещали кривую улицу, а со стороны дворов деревянных двухэтажных бараков непрестанно лаяли собаки.

Вся эта однообразная суета, вся эта дрожь и вечное беспокойство тормозили ощущение самого себя в пространстве и времени, которого зачастую за этой суетой не замечаешь. Наверное, это и даёт всем людям то самое успокаивающее ощущение стабильности в жизни.

Пустая бутылка осталась торчать в посеревшем сугробе, а человек с мешком за плечом свернул к своему косому бараку.

– Женька! – крикнул он своей жене после того как обил о порог снег и начал развязывать мешок. – Иди сюда, покажу тебе чего.

– Я занята! – послышался из ванной писклявый голосок жены, от которого Ефрем недовольно поморщился и только утвердился в своей решительности сделать задуманное.

– Ну, выйди на минуту! – упрашивал он, доставая из мешка топор.

– Чего надо тебе?

– Разговор есть.

– Подождёшь со своими разговорами, – отозвался высокий голос.

– Сюда вышла! – злобно прошипел муж, стараясь громко не кричать.

– Ой, иди-ка нахуй! – крикнула Женька и сильнее открыла душевой кран.

– Ладно, – вздохнул Ефрем, разулся и прошёл в коридор к закрытой двери ванной комнаты. Он протянул руку к круглой потёртой ручке, но та не поддалась.

– Куда ломишься, урод?! – послышался крик жены. – Я моюсь, до тебя не дошло?

Ефрем не стал отвечать. Он хорошенько замахнулся и сбил обухом топора ручку на двери. Женька от страха вскрикнула. Следующим движением Ефрем вогнал остриё топора в дверную щель и выломал её. Жена стояла перед ним в футболке, трусах и, видимо, наводила марафет на лице. Чтобы она не кричала, Ефрем обвил её голову своей рукой и заткнул ладонью рот. Он выволок свою жену из ванной, протащил по коридору в угловую комнату квартиры и кинул о стену. Крик жены раздражающе полоснул по ушам. Желая побыстрее его пресечь, Ефрем покрепче замахнулся и изо всех сил ударил стальным остриём, метя Женьке в грудь. Она успела прикрыться рукой, и лезвие топора только перебило кисть и отпружинило обратно. Может, Женька закричала бы ещё сильнее, но от сильного удара у неё спёрло дыхание, и крик на время захлебнулся.

«Вот так вот и давай этим бесам топоры, – устало вздохнул про себя Ефрем. – Только на прошлой неделе затачивал. Гвозди ими рубят, что ли? Инструмент весь позатупят, потом маши-пляши с этими топорами».

Ефрем ударил обухом топора по второй кисти, чтобы не мельтешила, развернул топор и замахнулся снова. На этот раз удар перебил ключицу и вошёл глубоко под шею. Женька глухо захрипела, выхаркнула кровавый сгусток и попыталась обхватить обух топора перебитыми руками. В её поднятых на мужа глазах была мольба, горечь и беспросветная грусть.

Ефрем вспомнил прошлое и в какой-то момент почувствовал жалость. Он вспомнил, как несколько лет назад делал своей любимой Женьке предложение, и она смотрела на него такими же невинными, немного жалостливыми и растроганными глазами. Где всё это? Ушло куда-то далеко и навечно, и больше никогда не видать ему её искреннего, милого взгляда; лишь только презрение и усмешку.

Женька сползла по стене на колени в ангельскую позу – неподвижную, смирную. Бить её снова в грудь в таком положении показалось Ефрему неудобным. Он откинул ногой круглый половичок под ногами, оголив старые половые доски с давно потёртой краской и широкими зазорами между ними. После испугался, что кровь жены через дощатые щели может просочиться на первый этаж и на секунду остановился в раздумьях.

– Посиди здесь, – отпустил он торчащий из груди топор и вышел в другую комнату. Женька продолжала громко сипеть и пускать по подбородку кровавую слюну. Ефрем снова зашёл в ванную комнату и содрал с перекладины занавеску, висящую в душевой. Эту занавеску он аккуратно расстелил на голый пол, затем снова взялся за топорище, протащил Женьку по полу спальни и положил её на душевую клеёнку.

«Теперь не страшно», – подумал Ефрем, наступил на грудь жены, вырвал из рёбер топор и замахнулся ещё раз.

Перед третьим замахом он ещё мог услышать какое-то шептание из уст жены, что-то вроде «не надо», «прошу», «больно», и тому подобная дребедень, которая вскоре замолкла окончательно. Ефрем понимал, что не стоило отвлекать своё внимание на подобные нежности, и коли уж начал делать дело, то стоит завершить его до конца, без страха и сожалений.

Вскоре дело было кончено. Женька уже не шевелилась, только закинула голову куда-то назад, как будто не желая видеть свою изуродованную, окровавленную и разрубленную грудь. Во время убийства Ефрему пришло в голову совместить «приятное с полезным» – во время убийства заняться сразу и разделкой трупа. Удары по груди жены он стал наносить не хаотично, а специально квадратом, от ключиц, вокруг грудей и до окончания рёбер, чтобы грудную клетку можно было аккуратно снять с туловища и осторожно вытащить через дыру все внутренние органы, не расплескивая при этом много крови.

Хруст грудной клетки жены напоминал Ефрему детство, когда он ездил с родителями на загородный участок. Тогда он сбивался в банды вместе с соседскими деревенскими мальчишками и совершал налёты на другие участки, где росли перезревшие кабачки, смешные патиссоны, маленькие жёлтые арбузы и неподъёмные оранжевые тыквы. И какое-то было странное удовольствие в том, чтобы убегать с наворованным далеко, к заброшенной свиноферме, и бить о её стены эти перезревшие овощи и ягоды, которые лопались с характерным звуком. Ефрему даже не было интересно получать адреналин от воровства чужого урожая. Хотелось только слушать этот звук – хрустящий, глухой, немного напоминающий хождение по морозному, скрипучему снегу.

Так было и сейчас – Женькин хруст вызвал приятные ассоциации с детством, и дрожь снова ушла. Ефрем улыбнулся и стёр красные росинки, прилипшие ко лбу. Он опустил топор на клеенку и устало сел на кровать. Тяжелая одышка и сердцебиение ещё долгое время не приходили в норму.

«Надо бросать курить, – подумал он с досадой, – так скоро и астма разовьётся». И всё же он закурил, рассматривая асимметричную, уже тронутую зрелостью, немного обвисшую грудь Женьки. Медлить было нельзя. Скоро должен был начаться футбол, а всю ночь заниматься избавлением от трупа совершенно не хотелось.

Весь грудной ливер Ефрем сбросил в пластиковый тазик. Он дождался, пока с него стечёт вся кровь, и ещё тёплую, не успевшую свернуться, слил её в унитаз. Длинную ленту кишок, пищеварительную и выделительную системы пришлось тоже долго и кропотливо выдавливать в помойное ведро и затем сливать в унитаз. Вся квартира наполнилась скверным запахом ферментированной кислотной кашицы желудка, кала и мочи. В некоторые моменты на Ефрема накатывала волна какого-то экзистенциального кризиса, лишь только стоило подумать, что это разделываемое мясо ещё полчаса назад что-то ему отвечало, жило, осозновало себя и красило своё лицо у зеркала в ванной. Ефрем старался не думать об этом. Мысли о реальности он снова заглушил приятными воспоминаниями из, казалось бы, совсем недавнего и неясного детства, где он ходил к соседям в деревне и смотрел как они режут свинью, смолят её щетинистые бока, обложив тушу соломой. А потом сосед вырезал и опустошал свиные потроха, вымывал их колодезной холодной водой из-под шланга, вываливал в таз к уже свернувшемуся багряному блину слитой крови. После соседский сын Антоха через весь большой двор нёс этот таз в хату, а его мать делала из этих свиных внутренностей ароматную кровяную колбасу, за которую он часто дрался со своим старшим братом.

Во время разделки свиные кишки всегда воняли. Но человеческие, казалось, воняют как-то сквернее, и оттого человек показался Ефрему более грязным и нечистоплотным животным, нежели какая-то свинья. Вопреки мнению большинства городских жителей, свиньи не едят что попало. Они отбрасывают всё гнилое и неприятное, в отличие от человека, который только с виду кажется чистым и приятно пахнущим, в то время как изнутри смердит так, будто умер уже давно, ещё на заре своей лихой и бурной юности.

Ещё тёплый, опустошённый труп своей жены Ефрем завернул в душевую штору, скинул её в ванную и залил ледяной водой. Опустошённая лента длинных внутренностей громко билась о железную тёрку барабана стиральной машины. Ефрем понятия не имел, зачем он запустил деликатную стирку кишок с кондиционером. В какой-то момент ему показалось, что это позволит ему избавиться от неприятного запаха. Остальное терпело до завтра. Нужно было больше времени, чтобы быстрее избавиться от трупа, да и вообще придумать, как это можно сделать. На сегодня уже не осталось сил. Хотелось немного отдохнуть и посидеть у телевизора, но оставалось ещё одно дельце. Ефрема беспокоило, что на шум и крики мог прибежать сосед.

Четырёхкватирный двухэтажный короб старой постройки, казалось, пустовал. Можно сказать, что заселен он был наполовину. Прямо под квартирой Ефрема жила древняя глухая старушка, которую тот видел лишь пару раз в месяц, а в остальное время её как будто не существовало. Квартиру возле старушки съехавшие жильцы какое-то время сдавали, но сейчас она пустовала.

Но в соседней с Ефремом квартире жил Аким – одинокий мужчина средних лет. Был он каким-то неприятным, слишком добреньким подхалимом, немного дотошным, немного навязчивым. Тем не менее Ефрем поддерживал с ним какую-то видимость если не дружбы, то очень тесных и добрых соседских отношений. Вместе с Акимом Ефрем пару раз был на рыбалке, ходил осенью за грибами, и ещё до женитьбы они вместе ходили на занятия по спортивной стрельбе из лука. Ефрему стало страшно и жалко – себя или Акима, он ещё до конца не разобрался. Сверкнувший в руке нож был подоткнут под ремень за спиной. Глубоко вздохнув, Ефрем открыл дверь своей квартиры и вышел на лестничную площадку.

Стук в соседскую дверь не принёс никаких результатов, и у Ефрема немного даже отлегло – быть может, сосед ещё не пришёл с работы. А если вернулся? Мог ли он специально затаиться в своей комнате и не открывать?

Потом Ефрему подумалось: а что если шум, который он развёл в своей квартире не был настолько громким, чтобы побеспокоить кого-то из соседей?

Он аккуратно постучался снова. И снова в ответ была тишина.

«Быть может, он спит и ничего не слышал?» – опять подумал Ефрем, и тихо начал отходить от двери. На какое-то время последняя мысль насчёт соседа его успокоила.

2

Утром, ещё рассвет не успел запламенеть на заре нового дня, Ефрем открыл глаза. Через прорезь плотных штор в комнату проникал яркий свет уличного фонаря. Ефрем встал и прошёл в ванную умыться. Выпотрошенная Женькина туша томно вязла в розоватой холодной воде, словно застрявшая в густом желе. Левый глаз на её лице был приоткрыт и смотрел мутным зрачком в сероватую побелку потолка. На губах, как на стенках стакана с газировкой, осели мелкие воздушные пузырьки, а кончик тонкого носа лишь слегка выглядывал из воды. Зрелище было отчего-то удручающим и немного отталкивающим, и Ефрем пожалел, что не отмыл и не повесил вчера на место сорванную клеенчатую занавеску, чтобы оградить себя от воспоминаний о мертвой жене.

Всё ещё не веря до конца случившемуся, он глубоко вздохнул, сел на край ванны и стал рассматривать голое тело жены. Крышка её грудной клетки лежала в ногах. В фиолетовой внутренности, в разрезанной плоти живота медленно колыхалась тонкая плёнка внутренней оболочки полости. Тонкая рука с разрубленной кистью была придавлена бедром и лежала строго вдоль тела, как у стойкого солдата на посту. Вторая зависла в невесомости воды, прямо над лобком, как бы слегка неуверенно и неловко прикрывая срамную наготу между своих подогнутых ног.

На среднем пальце этой бледной руки тускло сияло потёртое золото обручального кольца. Кольцо было скромным, тонким и совсем обыкновенным – таким, которое только возможно было себе позволить на небольшой бюджет их тихой и скромной свадьбы. Кольцо не стоило оставлять на руке, и Ефрем решил его снять. Мёртвая тугая кожа, обтянувшая костяшки пальцев была неподатлива и груба, словно Ефрем брал в свою руку не что-то органическое и некогда живое, а искусственный пластик бездушного манекена, что одиноко стоит в магазинной витрине. Кольцо снялось легко. Наверняка она делала это регулярно, быть может, даже специально растянула его в ювелирной мастерской на полразмера больше. Ефрем положил золотое кольцо на подзеркальник и отпустил холодную руку, которая сразу же вернулась на своё место, закрыв обросшие трёхдневной щетиной узкие половые губы.

Ефрем проследил за движением её руки, и ему стало интересно, как после смерти и оцепенения плоти изменилась упругость и податливость стенок её влагалища. Одной рукой он аккуратно отодвинул неподатливую кисть, а средним пальцем второй стал медленно массировать основание её половых губ. Так же как и на пальцах, её плоть была холодна и безучастна. Это даже не казалось плотью, а напоминало изношенный резиновый сальник автомобиля, вроде бы и мягкий, но совершенно мертвый, плотный и крепкий. Ефрем надавил сильнее. Его ладонь стала медленно проходить между плотно стиснутых ног. Он нащупал вход во влагалище и стал медленно вводить в него палец. Мясная холодная прорезь не вызывала никаких чувств и эмоций. Ефрем вставил в эту прорезь палец до конца и слегка пошевелил им. Его взгляд случайно скользнул по разрезанной Женькиной брюшине. Он аккуратно отвёл её свободной рукой и увидел там, на месте отрезанной матки, в пустой и свободной от внутренностей полости выглядывающий кончик фаланги его среднего пальца. Ему стало противно и не по себе. Он вынул из Женьки палец, всполоснул руки холодной водой и ушёл на кухню поставить чайник.

Пока Ефрем пил чай, в его голову лезли дурные мысли. Он никак не мог придумать, как ему избавиться от трупа жены. Ещё вчера он решил, что сегодня вечером незаметно принесёт с работы несколько ножовок, чтобы распилить тело и по частям вынести его на городскую свалку, либо закопать где-то далеко в лесу. Единственная дорога со двора его дома вела на проезжую часть, напротив которой стояло городское милицейское управление, на порожки которого часто выходили покурить люди в фуражках. Ефрем предался размышлениям и попытался предсказать несколько развитий сценария и способов, как из них можно выйти:

– Здравия желаю, гражданин! Что в рюкзачке несёте?

– А это вас не должно касаться, товарищ майор!

«Нет, – подумал Ефрем. – Как-то грубо слишком получается. Может, вот так?»

– Здравия желаю! Что в рюкзачке?

– А вы с какой целью интересуетесь?

«Тоже не то. Наводит на какие-то подозрительные мысли».

– Что в рюкзаке несёте, гражданин?

– Да вот, к маменьке иду, закруток попросила принести.

– А дайте-ка взглянуть!

«Да, попросить глянуть он действительно может… Может быть, поступить хитро?»

– Товарищ, что в рюкзачке?

– А труп жены несу! Пилила меня шесть лет, теперь я её распилить решил, сложил аккуратно в рюкзак, несу в тайгу, закапывать.

– Хе-хе, шуточки мне здесь шутите? Всего доброго!

«А почему он решит, что я шучу шутки? Вдруг у него чувства юмора нет?»

Перебрав в голове несколько десятков подобных сценариев, Ефрем решил, что от тела нужно избавляться в домашних условиях и никаких крупных частей за пределы квартиры стараться не выносить.

На работу Ефрем пришёл раньше всех, чтобы так же незаметно вернуть отмытый с отбеливателем длинный топор, пока никто не заметил пропажи. Отперев рабочий цех, он погрузился в работу и стал ворочать оставленные на просушку доски в отапливаемом гараже. Через полчала на работу подтянулись мужики. Во дворе застучали топоры. Под крышей ангара завизжал стальной круг настольной циркулярной пилы. К этому времени Ефрем уже обдумал примерный план действий и зашёл в кабинет к управляющему начальнику цеха попросить два дня отпускных по семейным обстоятельствам.

3

– Чем я могу вам помочь? – подошёл к Ефрему продавец в хозяйственном супермаркете, куда он зашёл после работы.

– Скажите, у вас есть что-нибудь едкое, чем можно было бы растворить органическую ткань?

– Да, у нас есть хорошее средство от засоров труб.

– Нет, не то… В канализационной трубе застряла крыса, мне надо бы залить сток хорошенько, чтобы тушку разъело.

Продавец задумался.

– Можно попробовать эту вот вещь. Ей можно размягчить ткань, и потом смыть в слив, но кости всё равно останутся.

– Это ничего. Я возьму сто бутылок.

– Большая крыса у вас, – удивился продавец.

– Я от клинингового агентства. Крупный заказ на склад фуража, там развелось всякого у них… – уклончиво отвечал Ефрем.

Продавец понимающе кивнул головой и повёл Ефрема на склад.

Конечно же, дома Ефрем не решился растворять всё тело сразу, а отрезал небольшой кусок от живота Женьки, кинул его в литровую банку и залил едкой жидкостью. Через пару часов жидкость вспенилась, образовав на своей поверхности толстую пленку выеденного жира. Волокна мышц немного набухли, стали пористыми, мягкими и легко разламываемыми, но полностью не растворились. Ефрем выругался и слил жижу в унитаз. Полностью растворять в ней всё тело было нельзя. Кишки с желудком такая дрянь тоже не разъест, а вот ливер попробовать можно. Резать мясо в тишине было скучно, и Ефрем на фоне включил радио с лёгкой, расслабляющей музыкой. За окном слышался шум двигателей проезжающих машин и громкое чириканье мелких пташек. Людей на улице в этот будний день почти не было. Лишь однажды проходила какая-то бабка с тележкой, да шарилась по дворовым мусоркам бродячая собака. Когда весь ливер был порезан, Ефрем снова выглянул в окно и увидел эту облезлую шавку, которая что-то выискивала в кустах прямо под его окнами.

«Съест или не съест? Если не будет есть, придётся вниз спускаться… А если съест? По-любому съест. Эти даже за кусок черствого хлеба перегрызутся», – подумал Ефрем, свистнул собаке и через форточку бросил на голые ветки кустов небольшой кусочек лёгкого. Собака принюхалась, тут же подхватила его пастью и начала жевать. Вслед за первым куском лёгкого он кинул и второй. Через минуту под окнами Ефрема возникла ещё одна дворняга, которой он выкинул кусок сердца. Уже совсем скоро под окнами бегала целая стая из восьми собак. Они вынюхивали пропахшие мясом кусты, снег у дороги и узкую тропку через двор. Многие поднимали морды вверх и голодно облизывались. Ефрем решил, что такая стая собак у его окон вызывает слишком много подозрений. Кормёжку надо прекращать. Он выкинул собакам ещё пару кусков и хотел уже закрыть окно, как услышал с улицы громкий старушечий голос.

– Вот зажрались, свиньи! Тут людям нечего есть! Лапы куриные на ужин варю, а они мясом собак бездомных кормют! Что ж ты делаешь, сынок? Если мясо тебе некуда девать, так выноси, я-то быстро его приспособлю!

Ефрем призадумался.

– Ливер будешь?

– Так это ж самое вкусное!

– Печень заберёшь?

– Ты ещё спрашиваешь? Сам бы попробовал котлетки из печёнки. Знаешь, какие вкусные? Да ты выноси! – спохватилась бабка, испугавшись, что если она сильно расхвалит вкусовые качества печени, но Ефрем решит готовить её сам и передумает ей отдавать.

– К подъезду подходи.

Ефрем наложил бабке в пакет печёнку и две почки в нагрузку – он понял, что те люди, которые едят варёные куриные лапки с магазина, всеядны. Он вышел из подъезда на крыльцо и наткнулся на соседа Акима, который курил под козырьком крыльца.

– Здорово! – протянул тот руку Ефрему.

– Привет, – уклончиво ответил Ефрем и поспешил сразу зайти на угол дома, чтобы сосед не увидел ничего лишнего, но из-за угла навстречу Ефрему уже бежала голодная бабка.

– Печень свиная-то? – громко прогундела она сразу как увидела Ефрема.

– Свиная, свиная, бабуль.. – тихо ответил он. – Пошли за угол, а то видишь, сосед вон, тоже хочет.

Бабка сразу всё поняла, закрыла свой рот и молча зашла за угол дома.

– Тебе ещё почки положил, вот, – протянул Ефрем ей черный пакет.

От счастья бабка начала благословлять Ефрема и кланяться ему в ноги за его щедрость и доброту.

– У тебя ж если будет ещё – больше не выкидывай! – строго пожурила его бабка на прощанье. – Если что, я на той улице живу, на Тимирязевской, дом двацпять. Спроси Ефимовну, меня там все знают!

Ефрем что-то сказал, отмахнулся от приставучей бабки и пошёл обратно домой.

– Никак свежину добрым людям раздаешь? – прищурился Аким и хитро, как-то подозрительно подмигнул Ефрему. Ефрем смутился, но виду не подал.

– В деревне на выходных был, свинью резали… – сочинял Ефрем на ходу. – Дал мне этого ливера кучу…

– Людям чужим, значит, раздаёшь, а со своим соседом поделиться западло, э? Мясо-то есть на продажу? Я бы вырезки у тебя взял, если со скидочкой предложишь, – снова подмигнул Аким.

– На продажу больше нет, – натянуто улыбнулся Ефрем.

– Эх, тыы… – весело протянул Аким, предлагая Ефрему прикурить. – Как жена поживает? Работу не нашла?

– Всё хорошо, – уже не знал, что ответить Ефрем, сделал вид, что не заметил протянутой ему пачки и прошёл мимо Акима в подъезд.