Гузель Яхина

Эта история – часть моей семейной истории. Раскулачивание напрямую коснулось моей бабушки и ее родителей, то есть моих прабабушки и прадедушки. Бабушка провела все детство и всю юность в Сибири, в этой самой кулацкой ссылке, поэтому я позаимствовала из ее жизни какие-то эпизоды. Взяла временной период с 1930-го по 1946-й, маршрут, которым повезли всех этих людей из красной Татарии в красную же Сибирь. Эта история не про то даже, что было там, в Сибири, а попытка попробовать поглубже туда заглянуть и разобраться хотя бы в своих личных отношениях с бабушкой: они были очень непростые. Ее железный характер выковался в этой самой Сибири. Я просто искала, что же там могло случиться такого страшного, что могло произойти такого, что так ее сформировало. В этих поисках родился роман.

В каждом из нас, я уверена, живет очень много разных людей. Во мне один человек достаточно успешно, упорно, продуктивно занимался рекламой, и занимался достаточно долго – лет тринадцать. А второй человек с детства писал: я с семи лет писала, сколько я себя помню. Вечно кропала стихи, повести, романы, приключенческие пьесы. Потом уже на философские сказки, сценарии перекинулась – это было в тринадцать лет. Я все время была с пером в руке. Другое дело, что ничего из этого не сохранилось. Я переезжала из города в город и в Москву перебралась в 1999 году. Поэтому ранние тексты, к сожалению, большей частью потеряны. Но тем не менее: я писала достаточно много, и именно этот человек написал роман.

Я себе сказала в какой-то момент: надо написать хотя бы один роман. Я очень этого хотела, и хотела долго. Были препирательства с самой собой: «А может быть, мне что-нибудь написать?» – «Да нет, ну что ты! Куда, зачем?» – «А может, все-таки написать?» И этот длящийся несколько лет внутренний диалог сильно изматывал. В итоге надо было уже понимать, что с этим делать. Либо говорить: «Да, я что-то пишу», – и тогда я пишу это так, чтобы самой было не стыдно, так, как хочется, отставляя все остальное и просто сдаваясь этому, чтобы получить удовольствие, в конце концов. Либо уже говорить: «Нет, это не мое, не буду этим заниматься, ставлю крест и живу спокойно дальше». Я выбрала первое – все-таки написать. А так как я решила, что буду писать именно так, как хочется, то пришлось углубляться в тему, пришлось копаться, погружаться в это все. Пришлось учиться.

Учиться я пошла в Московскую школу кино (и так поставила еще одну галочку в списке дел, напротив мечты о кинематографическом образовании). Я мечтала о ВГИКе в свое время, но окончила Московскую школу кино, о чем совсем не жалею. На пути к этому роману были сделаны какие-то вещи, и в итоге он получился таким, каким мне понравился. Это было скорее личное достижение, с которым я не знала, куда бежать, и понимала, что надо роман просто опубликовать. Мне казалось, что если это сделает какое-то издательство, то это и будет конец этой истории, большая точка. И я с этой точкой буду счастливо жить дальше. Как-то так я себя видела, но в итоге пошло по-другому.

Тут сложно, тут все было сплетено. Я задумывала роман, и роман не получался. Я писала разные пассажи, главы, заходила то с исторического пласта, то с современного. Это все было очень слабо, никуда не годилось. В итоге я поучилась сначала на литературных курсах. Потом, поразмышляв еще, записалась, выиграв конкурс, в Московскую школу кино. И уже там поняла, что моя любовь к кино не прошла даром и у меня есть какое-то режиссерское зрение. Мне казалось, что будет легче рассказать эту историю языком кино. В итоге родился сценарий, он очень понравился мне самой, я была весьма довольна, писала его с увлечением несколько месяцев. И, получив его, поняла, что, наконец, что-то есть. После долгих-долгих месяцев и лет попыток у меня было что-то, что мне самой наконец-то понравилось. Я поняла, что это можно развернуть во что-то, в тот же самый роман. Был период, конечно, когда я думала: «Вдруг кому-то он будет интересен именно как сценарий?»

Да, безуспешно: это был мертвый номер. Но в итоге вышел роман, который уже позже заинтересовал канал «Россия», и они сделали по нему свой сценарий и снимают фильм. То есть получилось такое сплетение литературы и кинематографа, где непонятно, что из чего растет, но в итоге все это срослось в историю о Зулейхе.

Так и есть. Этот скелет очень мне помог, поскольку дал ощущение истории. Роман – такая штука: когда долго пишешь, ты теряешься. Не понимаешь, получается ли, не понимаешь, как ты продвигаешься, не можешь нащупать конец, если нет прописанной структуры. А герои еще имеют обыкновение оживать по мере того, как ты их описываешь, и вести историю в другом направлении. Ты борешься со всеми сразу: с героями, двигающими историю не туда; с самим собой, не понимающим, хорошо ли он пишет; с внутренним критиком. Написание романа – это достаточно серьезная борьба с разными фантазиями внутри собственной головы. А когда есть план и он конечен и достаточно строен, то ты понимаешь, что есть срединный гвоздь и он вбит. Для меня таким гвоздем в середине были роды Зулейхи. Я эту сцену и задумывала как центральную, я ее туда и вбила. Есть середина, есть ключевые сцены, есть сплетение психологических линий героев, тем, которые ты затрагиваешь, символических рядов – и все это вместе складывается в некую достаточно стройную картину, отраженную в плане. Это дает огромное облегчение.

Конечно, да, как «чайник». А кто я была? Я была «чайником». Я совершенно спокойно так себя называю.

Почему? Нет, не соглашусь. Я недавно общалась с Евгением Капьевым из «Эксмо», и он рассказал о всех тех путях, которыми проходят начинающие авторы. Путь номер один – прямая рассылка. Я составила список издательств, их оказалось тринадцать штук – тех, кто мог бы заинтересоваться таким романом, – и стала по этим издательствам рассылать. Не вышло ничего. Отозвалось только издательство «Время», за что им огромное спасибо. Сказали: «Нет, к сожалению, пока мы не можем это принять». Но это был ответ. Это была хоть какая-то реакция, потому что я же это все рассылала в непонятную интернет-пустоту.

Второй путь – опубликоваться в журнале. Я попробовала найти журнал, который заинтересуется главами из романа, и это быстро сработало. Виталий Сероклинов (передаю ему огромный привет) из «Сибирских огней» взял несколько глав и опубликовал. Это тоже не привело ни к чему.

Третий путь – найти знакомых людей, зайти через кого-то. Так как здесь я никого не знала, была совершенным «чайником», как вы сказали, то в итоге случайно написала Елене Костюкович. Я не знала, что у нее свое литературное агентство. Я знала, что она переводчик Умберто Эко, что она автор романа «Цвингер». Я написала ей как человеку-переводчику, как представителю этого мира. Тут внезапно все завертелось. Через несколько недель все уже было решено.

Моей целью было написать историю на нескольких уровнях. Во-первых, это история женщины, человека, история ее превращения. Это метаморфоза Зулейхи из забитой крестьянки, полуребенка, полурабыни во взрослую женщину, которая сама выбирает, с кем ей оставаться, кого ей любить, сама отпускает сына. Это занимало меня больше всего. Во-вторых, я понимала, что пишу в некоем смысле миф. Эту мифологичность я осознавала и не боялась ее. Поэтому позволила себе сделать некоторые вещи, которые не то чтобы не соответствуют исторической правде – нет, соответствуют, но я себе позволила в отдельных случаях что-то преувеличить.

К примеру, путь Зулейхи по железной дороге занимает шесть месяцев. Конечно, это такое литературное преувеличение, все-таки на самом деле людей везли не шесть месяцев, а, может быть, месяц или полтора – это максимум. Полгода везти не могли. Но мне это было нужно по своим причинам: она должна была выносить беременность. Поэтому здесь я позволяла себе вольности: как увеличить время их путешествия, так, например, и оставить их всех в живых. В жизни, конечно, такое вряд ли могло бы быть. В жизни они бы все умерли в первую зиму. А у меня тридцать человек каким-то удивительным образом выживают в самую страшную зиму, умея себя прокормить, остаться вместе и не съесть друг друга при этом.

И я понимала, что мне хочется рассказать, – этот сюжетообразующий миф, миф о 35 птицах, который я достаточно откровенно в тексте привожу, прямым текстом его рассказываю. Это главная метафора текста. У меня были задачи больше творческие, нежели отразить в точности тогдашнюю реальность. Тем более что мой взгляд – это взгляд внучки человека, прошедшего вживую через это: взгляд не первый и даже не второй, а третий.

Там практически с самого начала появляются герои, говорящие на французском. Сын Зулейхи будет изучать французский в этой глуши, в Сибири. Париж – это такая символическая география. Есть география реальная – состоящая из татарской деревни, железной дороги, Енисея, Ангары и той тайги, где они живут. И есть символическая, где есть Париж – символ свободы, куда рвется маленький мальчик и в итоге, надеемся, попадает туда. Есть Ленинград, который присутствует в разговорах. Ленинград – символ просвещения. Они параллельно этой реальной географии существуют, я их очень аккуратно встраивала, чтобы этих элементов было не слишком много, но чтобы символы читались.

Съемки идут очень активно. А когда фильм покажут на экранах, это уже вопрос не к нам, а к каналу «Россия».

Да. Алексей Учитель захотел экранизировать роман «Дети мои». Я говорю об этом пока очень осторожно, потому что у проекта нет конкретных сроков, он не запущен, ищется финансирование. Это будет очень здорово, если состоится. А особенно, если вдруг снимутся немецкие актеры: это было бы правильно. Но пока с этим проектом много вопросов.

Я очень долго хотела стать сценаристом, наверное, потому что сохраняла какие-то юношеские иллюзии о том, что такое кино. Представления о кинематографе были почерпнуты из журналов «Сеанс» и «Искусство кино» 1980-х годов. Я их сохраняла, пока не поучилась в МШК, не поработала на нескольких проектах, не нюхнула пороху. И поняла для себя, что интереснее писать историю свободно, когда ты не связан техническими требованиями, желаниями, взглядами других людей, бюджетом и так далее. Литература – это поле свободы, полной свободы, поле, где ты можешь делать то, что ты хочешь. А кинематограф, сценаристика – это все-таки поле очень ограниченной свободы. Это очень сложное искусство. В большом кино, наверное, хотелось бы себя попробовать, но пока мне интереснее писать те истории, которые уже есть внутри. Может быть, потом, когда все уже будет выговорено, можно будет сесть и написать...

Я сознательно хотела написать иную вещь, не делать «Зулейху 2.0». Были попытки написать точно так же сценарий и, оттолкнувшись от него, развернуть в роман: сделать настоящее грамматическое время, достаточно короткие емкие фразы, много образов, мало диалогов – то есть пойти тем же путем. Я попыталась, но в итоге уперлась в стенку, и ничего не получилось. Я сделала много заходов, сделала несколько синопсисов – и все это пошло в корзину.

Нужно идти по-честному, от истории. Я стала все глубже и глубже погружаться в тему, щупать историю поволжских немцев, понимать, о чем я все-таки буду писать, пытаться найти героя, от лица которого пойдет повествование. В итоге сам герой продиктовал то, как вылился текст; это уже не сценарный ключ и не сценарный взгляд, а больше взгляд литературный. Все равно мне этот роман кажется достаточно кинематографичным: там много описаний, образов, – но он гораздо более размеренный и плавный, тягучий. На мой взгляд, он глубже и серьезнее, чем первый.

Не то чтобы все равно, это неподходящее слово. Но опять-таки: мне было очень важно сделать вторую вещь так, чтобы мне за нее не было стыдно. Я старалась написать текст так, чтобы потом не было стыдно лет через пять его перечитать. Я так долго его рожала, так долго его создавала, и в итоге мне не стыдно ни за одно предложение. Я бы ничего не поменяла в нем, даже если бы сейчас была такая возможность. Что же касается критиков, то очень важно и здорово, что критики вообще есть, начнем с того. Могло бы и не быть. Но это все-таки вопрос уже второй, а не первый. Однако между автором и критиками не предусмотрен диалог. Поэтому я почитала, приняла к сведению, в каких-то случаях, конечно, расстроилась, в каких-то – порадовалась. Но реакция, которую я получила от читателей, – это было для меня важнее и ценнее.

Есть «Фейсбук», который сейчас облегчает контакт с кем хочешь. Человек дочитывает книгу, захлопывает последнюю страницу и тут же пишет свой отзыв автору. Есть встречи с читателями, которых у меня было достаточно много, я много ездила в этом году. Есть разговоры, которые случаются после встреч.

Очень здорово, что вы сейчас так говорите, потому что как раз таки я писала на материале немцев Поволжья, но судьбы у них были такие же, как и у остальных людей в других республиках: судьба была на всех одна. Получилось так, что я написала действительно, надеюсь, о человеке. Не о немце, Якобе Ивановиче Бахе, а о человеке. Все, что касается этнографии, выписано достаточно тщательно и подробно, все эти детали я видела своими глазами или отыскивала где-то в музеях, в мемуарах. Узоры кружек или песен, поговорки, ругательства поволжских немцев, какие-то их сказки, традиции – это все было так. Но мне хотелось написать не столько о поволжских немцах, сколько о человеке – о человеке, который постепенно учится любить и который жертвует всем ради дочери. А потом дочь отдаляется от него. О человеке, который замолкает очень надолго, и это молчание становится для него приговором. Об этом хотелось написать.

Он просто посвящен дедушке, он не рассказывает историю его жизни, никак с ней не пересекается.

Есть задумки третьей вещи. Я не знаю пока, что это будет, повесть или роман. Опять исторический сюжет и опять 1920-е годы. Это близкие, родные мне времена: писать нужно о том, что вызывает трепет. Если время вызывает трепет, значит, нужно о нем написать. Когда я читаю о том времени, я внутренне трепещу.

Он точно будет без акцента на национальности. Это будет история людей, как я ее задумала. Нужно вложить очень много времени в историю, с тем чтобы она начала отдавать, чтобы подсказала сама, какой язык ей подходит, каким языком она хочет быть написана. Поэтому сейчас такой период, когда я заканчиваю, я надеюсь, эти все разъездные гастроли по городам и потихонечку начинаю погружаться в историю.

В идеале язык должен быть уникальным для каждой истории, это должен быть язык, созданный специально для нее, или язык, которым история хочет быть рассказанной, если угодно. Мне кажется, что это честно.