Рандеву с покойником

© Л. Соболева

© ООО «Издательство АСТ», 2018

* * *

Если кто-нибудь из читателей в данном произведении узнает себя или некоторые эпизоды покажутся до боли знакомыми, автор клятвенно заверяет: это чистая случайность.

Глава 1. Покойник приходит на закате

1

Красный закат гас, сгущались сумерки. Ни ветерка. Кругом покой, благоухание и благодать. Но Хрусталева не тронула южная весна красотами буйного цветения, а покоя он давно лишился. Воскресный майский вечер Матвей Фомич Хрусталев в гордом одиночестве проводил в загородном доме, так как взбунтовалась печень. В его положении – заместителя главы администрации по зарубежным связям – пить приходится литрами. Нет, ведрами. Вот и взял тайм-аут на парочку дней. А ведь сегодня день рождения банкира Цинкова; в городе так и называют этот банк – цинковый, переставив ударение на первый слог. Впрочем, Цинков стоит на ногах монументально, банкира на металлолом не отправишь, он несгораем, непотопляем, посему народ дал такое прозвание и его банку.

В принципе Хрусталеву в этот вечер было плевать на банкеты и банкиров. Он скушал горсть таблеток и ждал, полулежа в плетеном кресле на веранде, когда же прекратится нытье в печени. Вся его длинная, худая фигура скукожилась, некрасивое лицо с заостренными чертами исказила страдальческая мина. Женщина в сорок пять – ягодка, а о возрастном цензе мужчин нет изречений, во всяком случае, Хрусталев таковых не знает. К сожалению, он не ягодка. И не плод. А если и плод, то подгнивший, на вид невзрачный в свои сорок пять. Все печень проклятая. А взглянуть в зеркало – мешки под глазами подают еще один сигнал тревоги: и почки! Цвет лица болезненный, пепельно-серый. К врачам он не обращался, ну их к лешему. Как нарисуют диагнозов том, так помереть можно от одной мнительности, поэтому занялся самолечением, вооружившись советами и надеждой на «авось пройдет и так».

Жена просила цветочки полить – не полил. Труд он не уважает, крестьянский тем более. Загородный дом не роскошь, а необходимость. Для одних это способ добыть пропитание, для других – престиж. Матвей Фомич относится ко второй немногочисленной категории. Он не гнет спину на грядках до седьмого пота, не борется с насекомыми и сорняками, отравляя одновременно себя, не глядит на небо в ожидании дождя, а пожинает плоды чужого труда, то есть нанятых поденных работников, которых всякий раз норовит надуть при расчете. Как говорится, берешь деньги чужие, а отдаешь-то свои, так вот, отдавать их никто никогда не хочет и никому. Хрусталев в этом уверен. Вообще-то ему нравится здесь, но денег эта чертова дача сжирает уйму, хочется, чтобы все на уровне было, а уровень стоит дорого.

Отхлебнув успевшего остыть чайку, Матвей Фомич с тоской обвел взором дачный участок. Жизнь хороша. Но хороша, когда ничего не болит. Кажется, и с легкими нелады, кашель какой-то чахоточный по утрам и вечерам – не простудный, нет, а надрывный… Неожиданно Хрусталев переключил внимание на цветник перед верандой. В густых зарослях высокого растения, цветущего лишь весной белыми зонтичными цветами, раздался подозрительный шорох. Матвей Фомич подумал, что это кошка, и потому крикнул:

– Брысь!!!

Представителей семейства кошачьих он терпеть не может, особенно их запах. Однако кошка, если это она, не испугалась и не рванула прочь с чужой территории, а затаилась. Даже странно стало: отчего кошка не драпает? Надумала на столе ревизию сделать? Котов нельзя привечать, от них одни глисты в утробе. Примерно такие мысли лениво шевельнулись в его голове. Хрусталев нехотя встал, поискал, чем бы запустить в кусты. Не найдя ничего подходящего, сошел с веранды и еще раз угрожающе рявкнул:

– Брысь, сволочь!!!

«Сволочь» и не думала улепетывать. Тогда он взял метлу, неряшливо брошенную у ступенек соседкой, живущей здесь круглый год и выполняющей обязанности уборщицы на участке Хрусталевых, и шагнул к кустам. Показалось в сумерках, или там правда кто-то не то сидит на корточках за кустами, не то стоит. Ба! Да там, кажется, человек. Матвей Фомич сам не храброго десятка, но тут он вспомнил, что по соседству полно дачников, на шум, если что, сбегутся. Тут же родилась вторая мысль: возможно, кто-то из соседей решил стащить чего-нибудь. Ну это верх наглости! Хрусталев черенком метлы раздвинул длинные ветви и…

Ужас, охвативший Матвея Фомича, невозможно передать. За кустом на самом деле стоял человек. Не просто человек, а самый настоящий мертвец. Стоит и смотрит в упор! Мертвый! Как живой!!! Не так давно он лежал в гробу, его закопали, лопатами прибили землю, забросали холм венками, а он – вот он. В костюме, в каком лежал в гробу. Синюшные губы, стеклянный взгляд… Мертвенную бледность покойника подчеркивали белые цветущие шарики кустарника. До него можно дотянуться рукой!

Хрусталев – человек современный, знает, что этого не может быть, потому что быть не может. Но при виде восставшего из гроба мертвеца у него все волосы, какие растут на теле, встали дыбом и произошло мочеиспускание. Он этого даже не заметил, открыл рот, чтобы позвать на помощь, однако звуков не исторг, как ни старался.

– Ааааа… – Из горла Матвея Фомича вырвалось лишь шипение из одной буквы.

Сердце его захолонуло. Хрусталев вытаращился на мертвеца, мертвец на него. Длилось это вечность. Наконец призрак медленно наклонил голову и так же медленно сделал шаг вперед. Матвей Фомич попятился, упал на ступеньки, больно стукнувшись поясницей, подскочил, будто его ужалила оса, и быстрее пули метнулся в дом. Руки его не слушались, когда закрывал замки. Наконец два громких щелчка возвестили, что теперь он заперт, а мертвец остался снаружи. Этого мало! Хрусталев забрался под лестницу, ведущую на второй этаж, и сжался в комочек, такой махонький-махонький, хотя рост у него под метр восемьдесят. Только под лестницей тело его вдруг затряслось, как отбойный молоток, и покрылось потом. Пот стекал с висков, по спине, по ногам… Впрочем, по ногам стекала моча, но это неважно, потому что бедняга находился в состоянии, которому и названия нет.

Сколько прошло времени – неизвестно. Возможно, много. Хрусталев дышал как тягловая лошадь на последнем издыхании и даже не пытался понять, что это было. Он безостановочно крестился, пробовал прочесть молитву, но, не зная ни одной, кроме фразы: «Отче наш, иже еси на небеси…», повторял ее шепотом без конца. Работал телевизор, и его звуки, долетавшие до Матвея Фомича, означали, что он еще на этом свете, а не на том. Однако это нисколько не успокаивало.

Но вот затренькал мобильник. Телефон. Спасение! Он позовет на помощь, за ним приедут, и все кончится. Хрусталев ринулся к трубке, лежавшей на диване, наскакивая на мебель, падая и поднимаясь. Да только не получилось позвать на помощь – схватив трубку, он оказался способен произнести лишь все то же хриплое «аааа». Звонивший не откликнулся. Хрусталев вдруг тоже замолчал, напрягшись, потому как молчание в трубке показалось странным. Он начал озираться в темноте с неописуемым безумием на лице, когда услышал:

– Я здесь, Матвей.

Это сказал… по телефону… человеческим голосом… покойник! Вполне нормальным голосом, каким говорил при жизни. Хрусталев ощутил присутствие мертвеца на каждом метре площади дома – за спиной, над головой, всюду. Тут его повело, и, падая, он подумал: «Я умираю. Как хорошо…»

2

В это же воскресенье, восьмого мая, но часов в одиннадцать ночи в шикарном автомобиле «Фольксваген» ехала казна города. В смысле не деньги, а человек, заведующий казной, – Валентин Захарович Ежов. Этого сорокалетнего господина можно было бы назвать привлекательным, если бы не его волюнтаристский склад характера, излишняя надменность и недоверчивость, которые очень отразились на внешности. Он худощав, всегда с прямой спиной, стрижен коротко и аккуратно, темноволос, скуласт, с тонкими чертами лица, достопримечательностью которого являются въедливые черные глаза. Основная черта Ежова – мстительность, потому его боятся сослуживцы, а простые смертные ненавидят. Он умен, когда хочет – вежлив, подвержен частой смене настроений.

А настроение на данный момент у него было самое отвратное. Во-первых, какая-то подлюга подсунула «желтуху», где опубликовали интервью его законной. Он подсуетился – тираж, пришедший из области, весь скупил еще вчера, в субботу утром. А сегодня на банкете в честь дня рождения банкира Цинкова неизвестный мерзавец подбросил в карман пиджака газетенку. Ежов этого даже не почувствовал. Сунул руку в карман, а там она, знакомая каждой буковкой газетка! Теперь гарантии нет, что сей номерок не попал еще в чьи-то руки. С Алькой, родной женой, распустившей язык, он еще не говорил. Она пару дней решила провести у заболевшей мамочки. К теще он, конечно, не поедет выяснять отношения – с двумя гарпиями ему ни за что не справиться, но когда Алька вернется домой… И Ежов заскрежетал зубами. Во-вторых, Цинков вел себя по-хамски: Ежов его поздравлял, а он повернулся задом и разговаривал в голос с тлей из камерного оркестра, до того пилившей на скрипке. Это называется – приехали!

И тут Ежов тоже приехал на условленное место. Заглушил мотор, выключил фары. Ждал недолго. Сделав круг на повороте, резко затормозила «Волга» и сразу умчалась, оставив женскую фигуру, маячившую в темноте. Фигура целенаправленно двинулась в сторону автомобиля Ежова, а он приготовил машину к старту. Минуту спустя вел «Фольксваген» уже по дороге к дачам.

А присоединилась к нему совесть города, то бишь заместитель главы администрации по социальным вопросам Зинаида Олеговна Туркина. Зиночка похожа на перину, до отказа набитую пухом. У нее короткая модельная стрижка «мисс начальница», одета в деловой костюм строгого покроя, предназначенный для банкетов. Одежда совести города может показаться однообразной, но заикнуться на эту тему равносильно смерти. У Зиночки одеяния делятся на две разновидности: костюмы деловые и костюмы нарядные. Первые строже, вторые дороже. Зинаиду Олеговну в городе прозвали гюрзой, потому что, когда у нее чего-то требуют, она будто впадает в транс, глаза ее стекленеют и смотрят сквозь собеседника. А после требователь может рассчитывать на отказ по всем статьям или ответный укус: гюрза его со света сживет. Впрочем, ей льстят подобные эпитеты: кобра, акула, гюрза. Это значит, что она внушительная дамка, а не рядовая пешка, коей не имеет права быть женщина, занимающаяся политикой даже в крохотном провинциальном городке.

– Ты видела, как Цинков себя вел? – спросил Ежов, сжав скулы.

– Еще бы! – Она хищно сузила и без того узкие глазки, а на ее круглых щечках заиграл румянец негодования. – Ты не знаешь, что он еще и сказал при том.

– И что же?

– Когда я говорила тост, а он нагло в голос разговаривал с этой, из оркестра, как и на твоем поздравлении, скрипачка ему сказала: «Юра, нельзя же так неучтиво относиться к людям». А он: «Где ты увидела людей? Вон те, что ли? – И в нашу сторону сделал кивок. – Это, – говорит, – не люди, а халявщики и вымогатели. Я их не приглашал».

– Кто передал?

– Да так, один из «шестерок». Он рядышком стоял, все слышал.

– М-да, опустил ниже плинтуса, говнюк. Вот тебе и демократия, скрещенная с капитализмом. Нас уже в грош не ставят. Я ему устрою!

– Ничего ты с ним не сделаешь, – с неудовольствием буркнула Зина. – Мы Цинкова упустили. Теперь у него деньги, а они делают человека независимым, к глубокому нашему прискорбию. Как меняются люди! Еще недавно был хотя бы почтительным.

– Скрипачка – его любовница?

– Однокашница.

– Я уж подумал, у него плохой вкус. Начнем с нее. Она, кажется, на двух работах ишачит?

– Да. В оркестре и в музыкальной школе.

– Значит, пока ей хватит школы. А там и он где-нибудь маху даст.

Длинный и ровный отрезок пути тянулся вдоль зарослей с одной стороны и железнодорожного полотна – с другой. Фары осветили пешехода, сощурившего глаза от яркого света и уступившего дорогу автомобилю. Ежов, проехав мимо, вдруг затормозил и сдал назад на несколько метров. Машина резко остановилась, Валентин Захарович выключил свет, нервно вглядываясь в темень.

– Что с тобой? – удивилась Зина.

Ежов, не говоря ни слова, выскочил из машины, нервно огляделся, но подозрительный тип, привлекший его внимание, пропал, будто его и не было. Вернувшись в машину, Ежов некоторое время сидел в напряжении. Можно было подумать, вспоминал, заперт его сейф или нет.

– Что тебя так обеспокоило? – спросила Зина.

– Померещилось, – тронул он авто с места, очнувшись. – Привидится же такое…

В доме, куда они приехали, было сыро и прохладно. Весна хоть и выдалась ранняя, но несколько дней назад значительно похолодало. Ежов, растапливая камин, бросил Зине свернутую газету:

– Прочти. Кстати, что пить будешь, шампанское или коньяк?

– Шампанское я пью на работе, а обычно… ты же знаешь.

Он выпил рюмку, а Зина тянула маленькими глотками, просматривая заголовки. У всех слуг народа в данном городе – особые пристрастия к выбору напитков. Ежов пьет исключительно дорогой коньяк, и, если ему предложить дешевенькое пойло, он оскорбится на всю оставшуюся жизнь. Мэр глушит виски, естественно, не из дешевых сортов. Хрусталев пьет все, что нальют, – на халяву и уксус сладкий. Зиночка выбирает спиртное по ситуации: на работе – шампанское, с любовником – коньяк для подогрева страстей, а дома – только вино, и только изысканное.

– Статья называется «ЖЕНА НЕ СТЕНА», – подсказал Ежов.

– Угу, нашла. – Зина удобно устроилась в кресле, закинув ногу на ногу, отхлебнула коньяку, начала читать вслух: – «Мне долго пришлось уламывать жену второго лица в городе N, чтобы получить интервью. Несколько месяцев осады увенчались успехом. И вот в девять вечера я очутилась у бара «Корсар», где жались друг к другу “мерсы” и “тойоты”, заказала кофе и токай. Ждала час. Я, признаться, думала, что снова меня обманули, но тут у входа остановилась роскошная иномарка. Из нее вышла и вплыла в зал уверенная в себе женщина, широкомасштабная, как сама матушка-Россия. Когда она, пробежав глазами по залу, уверенно направилась ко мне, я еще раз поразилась ее размерам. О, что это за женщина! Этакое ожившее творение Зураба Церетели лет сорока – сорока пяти». Точно подмечено, Аля будет в бешенстве, – прокомментировала Зина.

– Я тоже в нем. Пропусти лабуду, найди Алькины ответы.

– Мне все интересно, – отмахнулась Зиночка. – «После получасового трепа о моде и погоде настал черед поговорить… Ну о чем могут трепаться две подвыпившие женщины? Разумеется, «про это». Аля обнаружила завидное знание предмета: такая поза продлевает оргазм, а в этой партнеру будет лучший обзор, оральный секс тормозится у нее на платофазе, Фрейд – старый дурак, а все мужики – козлы…»

– Начни с интервью, – настойчиво и зло сказал Ежов, подбрасывая дрова в топку.

– Как скажешь. «Журналистка: – Мы договорились, что вы будете откровенны. Наш уговор в силе? – Да, если у вас хватит духу напечатать. – Хватит. О вашей семье ничего не известно. Нашим читателям хотелось бы знать, кто вы, чем занимаетесь. – Я не домохозяйка, еще чего! Люблю повеселиться в компаниях, выпить, вкусно поесть, люблю дорогие вещи и драгоценности. – А с мужем как у вас складываются отношения? – Он мне не мешает. – Вы, может, не знаете, но его не жалуют горожане. Говорят, был инцидент, когда его избили пенсионеры, а однажды он обнаружил бомбу в автомобиле. – Ха! Я думаю, сам и подложил себе бомбу. Так сказать, значимость свою повышал: мол, на меня покушались, я борюсь с мафией, дайте охрану. Он обожает шумиху, опять же – слава на всю область. А пенсионеры… Я бы тоже в морду дала, если бы мои деньги пускали на другие нужды. Да и разве это называется «избили»! Всего-то воротник рубашки оторвали. Так что слухи преувеличены. – Скажите, вы не боитесь, что ваш муж рассердится, прочитав интервью? На Западе такие высказывания являются поводом к разводу. – Да пусть попробует развестись! Нет, если уйдет по-благородному – в одних туфлях, костюме и носках, то пусть катится. Но он не уйдет. Да, было такое, вздумал однажды подать на развод. Когда он по девкам таскался напропалую, я ни о каких разводах речи не вела, но, узнав, что собственными рогами задевает высоковольтные линии, – взбесился! Хорошо, говорю, развод так развод. Но как будем делить дивиденды с моего учредительства? Ему ведь нельзя иметь предприятия, все-таки госслужащий, так что во всех его конторах учредитель я. Вот тут-то с него вся спесь и слетела! Бабки он любит больше, чем честь. Так что он у меня загремит под фанфары, если захочу. Он же не живет, а борется. Зажатый, всех подозревает, отлавливает интриганов. Разве ж это жизнь? А я наслаждаюсь каждым часом на его же денежки. – А такой щепетильный вопрос: как вы относитесь к слухам, что у него есть любовницы? – Цивилизованно. Пусть убедится, что лучше меня нет. Я тоже ищу доказательства на стороне, что он у меня еще кое-что может. – И Алевтина стала пересказывать пикантные подробности из своей сексуальной жизни, но когда дошла до друзей мужа – партнеров по сексу, мне стало противно…»

Зиночка брезгливо отбросила газету, выпила коньяк и с сочувствием посмотрела на Ежова. Тот не проронил ни звука, только швырял дрова в топку.

– Слушай, Валентин, она что, совсем осатанела? Вот ведь идиотка!

Ежов в сердцах сплюнул.

– Да как она посмела? С чего вдруг решила выставить собственного мужа на всеобщее посмешище? – негодовала Зиночка, вновь схватив газету и еще раз вчитываясь в ответы Алевтины.

– Кто-то накапал, что мы с тобой отдыхали в Тунисе, вот и отомстила.

– Интересно, кто эта сволочь? А что ты собираешься делать?

– Сначала журналистку выловлю, она у меня танец маленьких лебедей сбацает.

– Бесполезно. Это же не у нас в городе напечатали. Здесь бы не посмели. Да и журналистка… Кимрова… Странная фамилия, наверняка это псевдоним. А редакция имя автора не откроет, областные газеты на нас вообще не реагируют.

– Может, на газету в суд подать? Выступлю с открытым письмом в прессе, предъявлю счет газетенке. В конце концов, у нас сейчас каждый имеет право защищать честь в суде. А раз я иду в открытую, значит, все это липа.

– Нет, такой вариант не годится – в газете не названы фамилии. «Кто сказал, Валентин Захарович, что статья написана про ваши семейные дрязги? Это ваши проблемы, что увидели в ней себя, а имели в виду совсем другого человека». Именно так будет отвечать в суде редакция. И ты не берешь в расчет Альку. Раз она открыто выступила в прессе, значит, в суде может дать показания на стороне газеты. Устроит скандал, каких свет не видел. Так ты потом долго не отмоешься.

– Задала задачку, сука! Ладно, она у меня тоже попляшет.

Во время этого диалога они машинально разделись – в конце концов, приехали-то сюда ради секса, так чего ж время терять. В момент активных телодвижений снаружи раздался звук мотора, затем тормозов.

– Кто-то подъехал, – насторожилась Зина, дыша как паровая машина.

Валентин с большой неохотой отлепился от Зины, подошел к окну и сначала остолбенел, а затем зашептал истерично:

– Алька! Выследила… Одевайся, быстро!

– Только не засовывай меня в шкаф, – начала лихорадочно натягивать на себя вещи Зина. – Это пошло. Чего сам-то стоишь?! Оденься!

– Тихо, – шикнул Валентин. Снаружи взревел мотор, звук постепенно удалился. – Уехала. Пронесло. Ничего не пойму, почему уехала?

Всклокоченная, кое-как одетая Зина рухнула в кресло, прикрыла ладонью глаза. Алька – черт с ней, давно знает про шашни Валентина. А вот ее собственный муж о похождениях жены ни сном ни духом, и ей вовсе не нужен скандал. У Зиночки образцовая семья, она сумела создать в доме атмосферу взаимопонимания и разрушать домашний очаг не имела намерений. Отношениям с Ежовым год, но это же совсем другое. Дом есть дом, а работа работой. С Ежовым очень просто и легко, каждый знает, что их связь больше походит на неотъемлемую часть рабочего регламента. Алевтина пока их ни разу не застукала, ограничивалась ехидными намеками, но когда застукает… О! Эта дама церемониться не будет. Алька – айсберг, попрет тараном, как танк, плевать ей будет на пересуды. Потопит на раз и мужа, и ее, Зину.

Тем временем Валентин заговорил странно – сдавленно и надрывно:

– Зина… Зина…

Она бросила взгляд в его сторону. Ежов выглядел несколько несуразно: подавшись нагим телом вперед, приковался расширенными глазами к окну, нижняя челюсть его безвольно отвисла. Зина окликнула Валентина – тот даже не шелохнулся. Заинтригованная Зиночка приблизилась к партнеру, приподнялась на цыпочки, выглядывая из-за плеча Ежова и со страхом предполагая, что Алевтина не уехала, а значит, столкновение с айсбергом – так Зина за глаза звала Алевтину – неминуемо. В первый момент чуть не взлетела от радости к потолку, ибо вместо Альки напротив дома стоял мужчина. Но во второй момент, когда присмотрелась к нему и узнала, мороз пробежал по спине и рукам. Под фонарем стоял призрак, глядя прямо на их окно!

– Я схожу с ума? – выговорил Ежов, едва шевеля пересохшими губами.

– С ума сходят поодиночке, а не вдвоем, – глухо отозвалась она.

– И ты его видишь?!

Призрак отступил в тень…

3

Во вторник, десятого мая, на координационном совете присутствовали не все. Если учесть, что начальство никогда не опаздывает, а только задерживается, то задержку мэра и одновременно главы администрации Николая Ефремовича Сабельникова на сорок минут инцидентом можно было не считать. В течение сорока минут Ежов сидел в президиуме при полной тишине, не поднимал глаз от лежавшего на столе перед ним чистого листа бумаги, скрывая досаду на мэра. Сорок минут ждали в конференц-зале те, кто должен дать любимому городу деньги. Но вот Сабельников с озабоченным видом ворвался в зал, прошествовал в президиум, распространяя вокруг себя амбре перегара. Ежов медленно втянул через нос воздух и, загоняя раздражение поглубже внутрь, поднял черные и колючие глаза, затем тихо спросил:

– Кажется, все?

Хрусталев так и не пришел, а на повестке дня, между прочим, его отчет о подготовке к встрече голландцев, приезд которых на носу. Зачем едут сюда голландцы, никто не знает. Но Сабельников, Ежов и Хрусталев проявляют к делегации повышенный интерес, значит – понятно всем остальным, – хотят с них поиметь. Банкир Цинков тоже не соизволил почтить присутствием координационный совет, прислал заместителя, а заместитель ничего не решает. В поступке банкира откровенно читается наплевательское отношение к трудностям города. Да, да, да! Ежов намерен просить у него денег, несмотря на воскресное хамство Цинкова. Подумаешь, халявщиками и вымогателями назвал! Как обычно, проблемы наслаиваются одна на другую, посему требовать денег не зазорно, что бы ни говорил по этому поводу Цинков.

Ежов скользнул взглядом по залу, запоминая, кто еще посмел не явиться. Однако нашел, что у остальных приглашенных дисциплина армейская. На совет явились: газетная «шестерка» Медведкин, успешно выживавший при всех городских правителях и по-прежнему освещающий в прессе работу администрации; члены городской думы, крупные предприниматели, обязанные своим обогащением нынешним отцам города; Фоменко – директор завода и глава собственного банка. Последний так просто должен отстегнуть в казну, ибо состояние нажил при помощи Ежова и Сабельникова. Целый год пользовались бюджетными деньгами, зарплаты перечисляли в банк Фоменко, а тот дальше отдавал в госбанки под проценты на три и шесть месяцев. Проценты с суммы набегали астрономические, и, разумеется, пошли они не на нужды города. Вот тогда-то и взбунтовались пенсионеры, пытались «набить лицо» Ежову как министру финансов. А учителя и прочие бюджетники, в отличие от них, молча лапу сосали, ибо нет в них пролетарского самосознания, ну, и слава богу. Можно было бы продолжать в том же духе пользовать бюджет, но президент запретил подобные манипуляции специальным указом. Однако неисповедимы пути административного служащего – он всегда отыщет лазейку к обогащению. К слову сказать, когда Ежов слышит: «воруют, воруют», его от бешенства чуть кондрашка не хватает: да разве найдется хоть один чиновник, который, сидя на казне, способен удержать ручки в карманах? Нет, уверен он, не найдется. Крикуны потому и визжат от злобы, что не имеют возможности брать, но пусти их на его место… ого-го что будет!

Ежов сделал доклад. В скупых цифрах обрисовал положение: к счастью, майские праздники миновали, пора браться за дело; грядет лето, грядет и дефицит питьевой воды. Слухи в городе ходят, что воду Ежов продает на поля корейцам, которые выращивают овощи, но это же ничем не подтвержденные слухи, они не достойны внимания. На деле все выглядит прозаично, воду крадут сами граждане, льют на свои огороды в летнее время – просто заливают их! – вот воды и не хватает. Наступило время обязать граждан купить счетчики, и уже завезена первая партия таких счетчиков, в магазине Ежова их можно свободно купить. Далее: предстоит замена канализационных труб, ремонт дорог и трамвайных путей, три пятиэтажных дома треснули, традиционный праздник для горожан необходимо сделать не хуже, чем в прошлые годы, а тут иностранцы приезжают и выборы скоро. Короче, всюду деньги, господа, – вот каким был лейтмотив его доклада. А давать их почему-то ни у кого нет желания. И Ежов строго хмурился, поглядывая исподлобья на жмотов. Вообще-то они пообещали изыскать средства. Но пообещали с неохотой, оставив за собой место для отступления: дескать, мы-то со всей душой, да где ж их взять… последнее отдадим любимому городу, если только найдем. Это называется дипломатия местного масштаба, которая выглядит примерно так: дай – не дам, дай – не дам, дай – да на, подавись! Ежов, хорошо усвоивший эти маневры, намеревался измором взять, но вырвать деньги, на то он и городской министр финансов.

Совет длился четыре часа. Неважно, что большую часть времени толкли воду в ступе, – время-то рабочее, пусть себе летит. Так наступил святой час обеда. Сабельников, забрав бутылку минеральной воды со стола, отправился в свой отсек, а Ежов пожелал выпить кофе в личном отсеке. Его догнал Фоменко:

– Погоди, Валентин Захарович, дело есть.

– Ко мне только по делу и идут, – буркнул Ежов, не останавливаясь.

В просторном кабинете – минимум мебели: рабочий стол, длинный стол для совещаний, глубокие мягкие кресла у стен, шкаф для верхней одежды, три картины с местными достопримечательностями, означавшие любовь министра финансов к родному городу. Фоменко по-домашнему расположился в кресле, Ежов – на «троне», давно ставшем ему тесным. Тесным, разумеется, в переносном смысле. Трон мэра манит Валентина Захаровича, пересесть в него стало его идеей фикс.

Фоменко пятьдесят, а выглядит лет на пятнадцать старше. Он располнел и обрюзг, лысый, словно попал под радиационный дождь, уголки губ вечно опущены вниз, будто чем-то недоволен, а в глазах тоскливое равнодушие.

Секретарь принесла им по чашке кофе с коньяком, получила приказ никого не пускать. Шумно, с причмокиванием отхлебнув кофе, Фоменко вытер платком мясистый нос и спросил:

– На завтра хватит ящика шампанского и ящика коньяка?

– Должно быть, – пожал плечами Ежов. – Будут лишь свои…

«Свои», когда среди «своих», пьют так, что хоть всех святых выноси. Уловив намек Ежова на исключительно элитарное общество, Фоменко сказал:

– Тогда по полтора ящика привезут… Куда, ты говорил?

– В музей. Решено банкет там провести.

– Девочки будут?

– Все по расписанию, – хихикнул Ежов, крутясь в кресле и глядя в упор на банкира. А тот недоговаривал. Коньяк и шампанское – прелюдия к чему-то более важному, ведь он, Фоменко, прекрасно знает аппетиты Ежова. Тогда Валентин Захарович спросил: – Еще что-нибудь?

– Да знаешь, Валентин… – замялся тот. – Смеяться не будешь?

– Я к смеху не расположен.

– Тут вот какой забавный номер… Три дня мне звонят на работу и домой. Причем, когда берет трубку секретарша или жена, просят меня, а когда подхожу сам – ни звука. Это не все. Вчера я получил фотографию, а на ней… взгляни сам.

Фоменко поднял грузное тело с кресла, подошел к Ежову и протянул фотографию, запечатлевшую Фоменко в обнимку с Кимом Рощиным – мир праху его. На обратной стороне надпись: «За тобой должок». Вопреки ожиданиям Ежов не расхохотался, а еще больше насупился, постукивая ребром фотографии по столу.

– Как тебе шутка? – спросил Фоменко.

– Дурацкая, – отбросил в сторону фотографию Ежов. Не мог же он сказать, что в воскресенье два раза собственными глазами видел Рощина. Он с удовольствием списал бы сей факт на больное воображение, на мистику и чертовщину, но Рощина видела и Зина Туркина, после чего секс они с ней отложили и до утра строили догадки, что это могло быть. – Не обращай внимания.

– Да, конечно, глупо… Но… понимаешь, почерк его.

– Кого? – вытянулось лицо у Ежова.

– Рощина. Да-да, Кима. Я его почерк хорошо знаю.

– Это уже совсем не смешно. Интересно, кто у нас такой шутник? – В волнении Ежов прошелся по кабинету, задержался у окна. Минуту спустя его осенило: – А знаешь, что тебе надо сделать? Отнеси фотографию Куликовскому, пусть сделают экспертизу. Снимут отпечатки, установят, когда сделана надпись на фотографии… У тебя образцы почерка Рощина есть?

– Поищу, должны быть.

– Заодно пусть сличат и почерк, который легко подделать. Скажи, что я лично просил об этом, причем срочно. О результатах мне позвонишь или завтра на банкете расскажешь. Ничего, мы шутника-то кастрируем…

Когда Фоменко ушел, Валентин Захарович приказал секретарю никого к нему не впускать – мол, занят. Сам же долго думал о странном явлении. Позавчера в загородном своем доме он по-настоящему струхнул. Но кто бы не струхнул, увидев призрак, да еще ночью? Ежов не верит в потусторонние силы, а в воскресенье прямо-таки поверил. Неужели есть нечто за пределами жизни? Вчера на праздновании Дня Победы только об этом и думал. Зина, на что трезвый человек, однако и ей не по себе стало. Правда, она предупредила:

– Ты об этом никому не рассказывай – на смех поднимут.

Он согласился, а сегодня утром пришел к выводу, что воскресный призрак – двойник Рощина. В самом деле, не может же покойник подняться из могилы! Так не бывает. Значит, двойник. Что же ему нужно?

4

А Матвей Фомич Хрусталев пребывал в жуткой панике. Он лихорадочно искал гадалку или колдунью, которая объяснила бы ему необъяснимое. Очнулся он в понедельник утром на даче, из деревни доносились крики петухов, телевизор работал. Матвей Фомич лежал на полу, замерз. Штаны почему-то были мокрые, а так недолго и простатит заработать. Он поднялся и задумался: почему это он на полу в мокрых штанах? Вдруг его ударило: мертвец! Вспомнил вчерашний вечер, то, что привиделось, и что грохнулся в обморок. Сжимаясь от ужаса, Хрусталев дождался рассвета и при первых лучах солнца – днем ведь покойники не разгуливают! – махнул в город на личном транспорте, забыв даже переменить штаны. У жены потребовал адреса местных ворожей, не объяснив, зачем они ему вдруг понадобились.