В тени креста

В лето господне года 1488 от рождества христова, или по русскому летоисчислению 6996 от сотворения мира¹, на Москве случилась небывалая засуха. От самой весны дни стояли невыносимо жаркие. Дождей почти не падало. От этого обмелели реки, а в посаде иссякли не только колодцы, но даже и родники.

По причине ли той великой суши, или по недосмотру, но вдруг, между правым берегом реки-Москвы и её старицей² полыхнула церковь Благовещение и пламя быстро охватило едва ли не треть престольного града Русского государства. Выгорело всё: от кремлёвских стен и реки Неглинной до храма Всех Святых на Кулишах.

И поползли по Руси слухи, что огонь на Москву пал не просто так. Одни шептали о проклятии татарском, ибо минуло двенадцать лет, как Русь, после стояние на реке Угре, насовсем с себя скинула иго ордынское. Другие спорили, что пожар дело рук опальных бояр и месть за то, что Великий князь московский Иван III Васильевич, прикончил вольницу Господина Великого Новгорода³. Третьи же, говорили о гневе господнем, на землю русскую, за то, что поперёк обычаев, государь московский, после смерти первой жены, взял за себя новую жену, да не из своей отчины, а царевну заморскую – именем Софья из рода Палеологов, которая доводилась племянницей последнему императору Византии. А за этой царевной, на службу к русскому правителю прибыло много люда иноземного, через этих и пришли вселенские напасти.

Ведь помимо огня пожаров, русские гибли при усмирении Казани и Вятки. И новая война с Литвой в пограничье, не сулила ничего хорошего.

Пролог первой книги

Уже почти стемнело, когда служилый боярин Илья Ласкарёв – старший сын грека Фёдора Ласкариса, миновал караульную башню и въехал на каменный мост, ведущий к старым Богоявленским воротам. Согнувшись в седле, он мерно покачивался в такт шагу своего коня, изредка краем глаза поглядывая на заводную лошадь⁴, что была привязана за узду длинной верёвкой с петлёй, затянутой на хвосте его коня. После дождя, лошадиные копыта то и дело скользили по мокрому камню древнего моста, и животные плелись медленно, громко цокая железными подковами. Таким мерным шагом лошади двигались, пока не приткнулись к рогаткам перед дозорной башней. На посеревших от времени, отёсанных валунах, из которых были сложены сама башня и прилежащие стены, метались отблески пламени от жаровен, возле них грелась озябшая от осеннего ветра стража. Москвитяне и посадские уже разбрелись к своим жилищам, у ворот было пусто.

Конь Ильи устал, еле слушался поводьев и сам остановился перед проездом. Боярин тяжело спрыгнул с седла, проверил заводную, на которой полусидел – полулежал, опёршись на конскую шею другой всадник, крепко привязанный к своему седлу, толстой пеньковой верёвкой. На голове этого второго, вместо шапки был грязный промокший мешок, лица не было видно, только борода торчала, руки связаны. Удостоверившись в прочности узлов и поправив перемётные сумы, Илья взял коней под уздцы повёл внутрь гулкого свода ворот.

Откинув свой закрывающий лицо капюшон, он, наскоро перекинулся несколькими словами со старшим караульным, и, от ворот повернул направо. Прошел, ведя в поводу коней, и приблизился к неровному тёмному частоколу московского острога. Дважды стукнул в большие ворота, окованные по краю железом, тихо бросил несколько фраз в открывшееся малое оконце. Одна из тяжёлых створок со скрипом приоткрылась и двое караульных в поношенных серых кафтанах впустили Илью во двор.

Караульные огни у ворот не горели. Лишь потрескавшийся слюдяной фонарь в руке одного из встречавших боярина, давал малый свет.

Тот, кто встречал, фонарь не поднял. Так и держал его у колен. К Илье шагнул вперевалочку.

Разговор промеж них в полголоса.

– … Да это, уж, как водится, будь покоен боярин⁵, устроим голубчика в отдельную клеть. Токмо как величать-то нам его, судя по платью не из простых будет?

– Ничего величального в сем воре нет, так и зовите: «Вор-Бориска». – Илье хотелось быстрее закончить. Находиться на острожном дворе ему было не по душе, и в нутро самого острога, куда только что увели его пленника, идти подавно не хотелось. Слишком тяжелый дух веял от этого места.

– Ага, понял, понял, – покачивая фонарём, закивал головой худой, бородатый с курчавой седеющей головой человек. Он был горбат, и от этого казался, мал ростом. Его шустрые черные глазки стреляли по сторонам, рот кривился к недоброй усмешке. Горбун зашел сбоку от Ильи и заискивающе посмотрел снизу-вверх:

– А сколь держать то? Ведь это… гм… оно дело такое…, ведь человек, и хоть душа в ём воровская, а всё одно, есть то попросит.…

– Вот…, возьми, – Илья бросил горбуну тощий кошелёк. На два-три дни, а то седмицу, тут будет с лихвой, а дальше… Грамота тебе будет, кто её подаст, тому и отдашь сего вора. Да смотри-ж, сбереги его в тайности, и чтоб никого к нему не пускать!

– Не впервой боярин, всё сделаю, – снова закивал горбатый и быстро одним движением спрятал кошель за пояс, при этом он поёжился и сделал полшага в сторону, так, чтобы дождевая вода со ската ворот не капала на отложной, местами сильно потёртый беличий воротник его кафтана.

Илья с отвращением отошел, и не глядя в сторону горбуна, вскочил в седло услужливо подведённого караульным коня. Взяв заводную за повод, боярин, молча, ударил пятками по лошадиным бокам и выехал в тёмные московские улицы.

Горбун проводил взглядом скрывшегося за воротами всадника, достал кошелёк вытряхнул его содержимое на ладонь и плотоядно ухмыльнулся.

– Хороша государева служба, что мир, что война – острог кормит своих слуг с двух рук.

Глава первая
Неоконченное дело

Промозглая и длинная осеняя ночь. Пропахшая караульными кострами глубокая тьма лежит между Москворецкой башней и Водяными воротами московской крепости, и над новоставленными мощными стенами, и над каменным мостом, что ведёт к кремлю, и над мутной водой рва, что порос камышами от основания башни до самых ворот. Прямо за воротами – подворье государевых людей Беклемишевых. Ровный гладко отёсанный частокол ещё не успел почернеть от времени. Над дубовыми воротами кресты-обереги. Чуть в стороне, рядом с громадой башни, приткнулась большая темная изба без крыльца.

В избе пахнет сырым деревом, копотью смоляных факелов и … кровью.

В широкой прокопчённой горнице, за грубым столом, рядом сидят двое. Один – высокий и статный, с сединой в длинных до плеч волосах, в дорогом кафтане синего бархата с распятием на массивной золотой цепи. Второй – помоложе, коренастый, с вихрами светлых волос, из-под которых то и дело мелькают зелёно-жёлтые кошачьи глаза. Одет он в поношенный поддоспешник и простую ферязь⁶. Тот, что постарше – Гусев Владимир – дьяк⁷ на службе московского государя Ивана III. А молодой – боярский сын Беклемишев Иван – прозванный «Берсень⁸» за вздорный характер и острый язык.

Слева от входа в горницу, на низкой скамейке за покатой подставкой для письма длинных свитков, примостился подьячий – умелец составления допросных листов. Рядом с ним, у стены, глыбой застыл широкий, приземистый, мощный – заплечных дел мастер⁹. Борода его была опалена, а на лице выделялся лишь мясистый широкий нос. Всклокоченные чёрные космы волос, были перетянуты тонким кожаным ремешком.

– Веди, – устало протянул Гусев, всклокоченному бородачу. Тот, скрипя каблуками своих поношенных сапог, исчез в чёрном провале двери, что вела в подвал.

Беклемишев исподлобья посмотрел на Гусева – поджарого с аккуратной бородкой клинышком и прямым тонким носом, «как лезвие ножа» – подумал про себя Иван. Он не испытывал особой приязни к дьяку, который много лет состоял при посольском приказе и был ловок в делах тонкой политики. Придворные извороты и хитросплетение интриг были родной стихией для Гусева, но чужды для Ивана. Однако именно Гусев был головой в деле, что поручил государь. И дело это было муторным. День за днём: письма и донесения, жалобы и слухи: всё токмо для того чтобы открыть «есть ли измена и где гнездо её»?

Снизу по лестнице послышалась возня. Мастер не ввел, а втащил человека. Некогда богатая одежда висела на нём лохмотьями, на голове мешок, руки связаны за спиной, ноги хоть и были свободны, но еле передвигались.

Гусев небрежно кивнул, и с человека мешок сдёрнули. Пленник зажмурился. Может от факельной копоти, а может от страха.

– Ну, вот Борис, пора поговорить. Или, может, желаешь, чтобы мы тебя называли Болеславом? – с прищуром сказал Гусев. Человек встрепенулся, обвёл мутным взглядом горницу и замер, уставившись на дьяка, по всему было видно, что узнал его.

– Да это же… – удивлённо начал Берсень, разглядев лицо пленника, но осёкся и замолчал.

– Не желаешь ли, покаяться в грехах? – поднявшись со своего места, продолжил Гусев. – Или может, хочешь облегчить душу свою от деяний недостойных, отступиться от злодейств в мыслях и поступках своих?

Человек угрюмо, переводил взгляд с Гусева на Беклемишева и молчал. Владимир Елизарович легонько махнул ладонью, и палач ловко накинул петлю на руки связанного пленника, и, прежде чем тот успел сообразить, что происходит, рванул свободный конец к себе.

– Э-э-э, почто?! – заметался пленник, чувствуя, как руки уходят за спину и куда-то вверх. – Пустите!

– А ты как думал? У нас, тут, ежели спрос ведут потребно не мешкать, – вступил в разговор Иван. – Будешь отвечать, али запираться? – Берсень пристукнул по столу, что вызвало неудовольствие на лице стоящего рядом Гусева.

– А-а-а-а…, – взвыл пленник. – Чего отвечать-то?

– Силантий…, – тихим, но твердым голосом произнес Гусев. Мастер перехватил руку, и веревка немного ослабла.

– Наперво сказывай: сохранил ли ты в своём сердце свет истиной веры христовой, али, как и братья твои, кои в Литве обретаются, перешёл в латинянство?

– Не перешёл. Веру дедов почитаю своею, – сверкнув глазами, промолвил Борис Лукомский.

– Сие добро, – удовлетворённо кивнул головой дьяк Гусев. – Стало быть, ты веруешь в господа нашего Иисуса Христа, в Святую Троицу и крест животворящий?

– Верую, – глухо ответил пленник.

– А коли так, перед крестом божьим поведай нам: знаешь ли, умыслы супротив государя нашего Иоанна Васильевича или ближних его, или иных московских людей? – Гусев поднял распятие со своей груди.

Борис молчал, слышно было только его тяжелое дыхание.

– Тронь, – повелительно сказал дьяк палачу, кивнув в сторону узника.

Верёвка натянулась, пленник стал упираться, Силантий перебросил свободный конец верёвки через специальное кольцо в потолочной балке и потянул сильнее. Борис взвыл и повис под потолком, его руки вывернулись в плечах, а ноги болтались, не касаясь, пола.

– Чего же молчишь, человече? Сказывай! – чуть повысил голос Гусев.

– Об чем сказывать то? Не возьму я в толк…, – натужно просипел Борис.

– Растолкуй ему…, – бросил дьяк заплечному и отошел к столу.

Палач закрепил верёвку на специальных колышках в стене, выхватил из голенища плеть и с силой трижды протянул ей пленника по спине. Тот дико закричал.

Гусев приблизился к извивающемуся узнику.

– Ну, так как же? Припомнил чего? Может, желаешь сперва поведать, как некий князь по наказу короля Казимира¹⁰ приехал на Московское житие, как бы на службу к нашему государю, а сам замыслил его извести? Или, может, укажешь нам на пособников сего злодейства? Отвечай!

Глаза дьяка смотрели в упор на Бориса. Тот, стиснув зубы, молчал.

– Отчего так быстро ты отъехал из Москвы, что делал в землях псковских? – продолжил сыпать вопросами Гусев.

Подвешенный затряс головой и хрипло заговорил.

– Э-э-э, об умысле на великого князя ничего не ведаю, за делом я был послан, о деле сём скажу….

– Реки, – разрешил дьяк.

Беклемишев сделал знак палачу и тот ослабил верёвку, дав пленнику коснуться ногами пола.

– Ну? – торопил Гусев.

Борис тяжело дышал, затравленно смотрел из-под слипшихся на лбу волос, то на дьяка, то на Беклемишева.

– Ты уж сказывай, мил человек, – неожиданно ровным голосом продолжил дьяк, – всё одно мы до правды дознаемся, испытаем плоть, разум, сердце и душу твою. – Гусев последовательно показал на жаровню, где на углях калились инструменты палача, на потрёпанные свитки, что лежали перед подьячим и на крест на своей груди.

– Да какие вины то на мне, бояре? Юфф…, – никак не мог отдышаться Борис.

– Вон оно как, голубок…. А, я – грешный, подумал, что вразумление к тебе пришло, и ты о деле молвить хочешь.… Видать ошибся я, жаль. – Дьяк притворно печально вздохнул и вернулся к столу, где нервно ёрзал Иван Беклемишев.

– Да что молвить-то? – простонал пленник.

– Нешто ты сам не знаешь? Ведь токмо что заикался о неком деле! – встрепенулся Беклемишев, – Силантий! – Берсень только взглянул на палача и тот рывком дёрнул верёвку. Руки пленника с хрустом вывернулись в суставах, снова притягивая его под потолок. Борис дико закричал от нестерпимой боли.

– Я укажу…. Я про все, укажу!

– Как, – крякнул Беклемишев и по его знаку Силантий ослабил натяжение, пленник снова коснулся пола.

– Ты лучше, сейчас сказывай всё, что знаешь, – почти ласково произнёс Гусев, – ведь это только начало и если мастер за тебя возьмётся навсерьёз, то….

– Я понял, понял, – захрипел пленник. – Я всё скажу, вот, только не знаю с чего начать… Ах, мука какая….

– А начни-ка с того, как ты удавил Патрикея, – подсказал государев дьяк.

– Ну…, – слегка отдышавшись, неуверенно начал Борис, но заметив, что Беклемишев делает знак палачу, дёрнулся на месте, натянув верёвку.

– Так что же? – переспросил Гусев, – ты уж не запирайся, сам понимаешь, что всё одно дознаемся.

– Я следил за ним ещё в Великих Луках, – хриплым голосом начал пленник, – и проведал, что он поехал в Ластовку – это большое село близ Жижицкого озера. Оно издавле принадлежало, князю Фёдору Бельскому, но его самочинно повоевал торопецкий наместник – литовский князь Семён Соколинский и Патрикей взялся вернуть сие село миром. На дороге через Ластовский луг я нагнал Патрикея и захватил в полон, повёз в Торопец, но он сумел развязать верёвки….

– И-и-и? – протянул Гусев.

– Так разумейте бояре, мне за него, но только живого князь Соколинский сулили три кошеля монет, вот токмо, Патрикей как ослобонился сам хотел задавить меня, и… я просто оказался ловчее.

В горнице стало тихо, только скрип пера подьячего, да треск огня факелов нарушал тишину.

– Ну, коли так, то оно конечно, – ехидно-вкрадчивым голом начал Гусев, – теперича милай сказывай обо всей твоей службе литовцам.

Пленник провёл языком по сухим губам: – Дык, не служу я литовцам то….

Берсень и Гусев переглянулись, подьячий замер с занесённым над листом пером, капнул чернилами.

– Это как так? Да ты что? Ты над нами шутки решил шутить? Отвечай собачий сын, как служил литовцам! – взорвался Иван.

– Не собачий я сын, а князь, и служу не литовцам, а Москве! – яростно ответил пленник.

– А уговор с Соколинским, а ходьба к литовскому войску? Энто как? – закричал на Лукомского Берсень.

– Отстынь Иван, сядь, – повысил голос Гусев, и уже спокойным тоном к Борису: – не понимаем мы тебя человече, ты же только что сказывал, как доброго людина смерти предал за литовские посулы, ведь так?

– Нет, Владимир Елизарович, я сказал, что торопецкий князь посулил мне серебра за то, чтобы я доставил к нему живого Патрикея, да и то, сие дело мне велено исполнить из Москвы….

– Из Москвы-ы-ы? – Гусев шагнул навстречу пленнику, предупреждающе подняв ладонь в сторону снова вскочившего со своего места Берсеня. – Ну-ну, сказывай, – напирал дьяк.

– Тут особо сказывать неча, – Борис выпрямил спину, – нет на мне грехов перед землей русской и перед государем нашим, крестным знамением осенить себя не могу, потому, как руки связаны.

Гусев подошел к Борису, посмотрел прямо в глаза.

– Вижу, осмелел ты, да только рано. А правдивы ли речи твои мы узнаем, – дьяк развернулся к пленнику спиной и шагнул к палачу, – сперва поведай: кто велел тебе отъехать ко Пскову? Зачем? Что ты делал в Литве? Кто отдавал приказы? – засыпал вопросами Гусев.

– Сего сказать я не могу, на кресте клялся, – поник головой пленник.

– Понимаю, – вкрадчивым голосом произнёс дьяк и потрогал пальцем натянутую как струна верёвку, – однако, ты ведь не думаешь, что мы отступимся? Тут, мила́й, дело государево и не для того тебя ловили и сюда везли, что б спуску дать…

– Ловили? – встрепенулся Борис, – да, не в жизнь, вам самим меня не споймать! Я своё дело знаю. Это всё он – грек Илейка Ласкарёв меня выследил. Трёх моих людей из лука забил, а меня самого с коня чеканом¹¹ по спине приголубил.

– А ты как думал? На каждого ловкача найдётся ещё более ловкий, – дьяк сделал несколько шагов по горнице и снова развернулся к пленнику. – Вот ты говоришь, что у тебя и люди свои были, кто они и каким промыслом для тебя служили?

– На что тебе они? Всё едино, уже отошли они к господу, никто ничего не скажет.

– Да? Жаль…, от этого ведь только хуже…, тебе, – длинный палец дьяка упёрся в грудь Бориса. – Вот, сам посуди, всё опять оборачивается к тем, кто тебе отдавал приказы. Придётся говорить, не то…, – Гусев многозначительно посмотрел в сторону палача.

– To…, – пленник ещё раз облизнул пересохшие губы и обвёл горницу взглядом. – …То, не моя тайна, слишком высоко на Москве эти имена, не могу….

Дьяк тяжело вздохнул, потом кивнул заплечному мастеру:

– Давай.

Палач, резко потянул верёвку на себя и быстро подтянул пленника на удобную для битья высоту. Руки Лукомского уже легко вывернулись в плечах, Борис резко вскрикнул, словно от неожиданности. Силантий, содрал с болтающегося над полом пленника, остатки одежды и вытащил большую тяжёлую плеть. После первых ударов пленник заорал:

– Нет на мне никакой вины перед государем!

– А перед кем есть? – тут же зацепился Гусев.

– Не перед кем, окромя Господа Бога вин не имею! У-у-у, – взвыл Борис, когда очередной удар плети просек ему кожу до мяса.

Владимир Елизарович знаком остановил битьё.

Силантий хмыкнул и ослабил верёвку. Ноги пленника коснулись пола и тот, тяжело дыша, поднял взор на Гусева.

– Ты сам-то, дьяк, почто из посольских хитрованов в сыскные ищейки подался? Нешто думаешь, что сам на моём месте не окажешься?

– А отчего я должен оказаться на твоём месте? – без тени удивления спросил Владимир Елизарович, – может ты, знаешь какие причины, так давай, у нас время есть! Начни с этого, а опосля, глядишь, доберёмся и до всего остального. Ну что же ты замолчал? Коли уж начал – давай, облегчи душу-то…

– Ничего я тебе более не скажу, – выдохнул Лукомский и замотал головой. – Ничего… Ничего….

Дьяк Гусев недовольно цыкнул зубом и, отвернувшись, дал Силантию сигнал продолжить пытку. Заплечный взялся за дело с усердием.

Однако, до самой зари пленник только кричал, извивался от боли и поносил гнусными словами всех подряд. В конце концов, усталые вопрошатели решили пытку пока прекратить.

– Огнём можно попробовать, – сипящим голосом предложил палач, его рубаха взмокла на спине от пота.

– Отложим до вечера, – коротко бросил Гусев.

– Ить, молчит, а на вид хлипок, – пробормотал Иван Беклемишев.

– То-то и оно, что хлипок, а про короля ляшского и про псковские дела не сказал. А ведь знает…, много знает собачий сын, – дьяк наморщил лоб и посмотрел куда-то в потолок. – Тут подумать надо, ввечеру продолжим.

На том и порешили. Палач снял пленника с дыбы и поволок на себе в подвал, все остальные с радостью вышли из тёмной избы. День ещё только начинался.

* * *

Иван Беклемишев не мог уснуть. Белый день по осени короток, но свет через мутное слюдяное оконце, хоть и мерклый, а всё одно – враз заснуть не даёт. Со двора слышны голоса холопов, ржание коней. А в голове – мысли, мысли, мысли. «Совсем тёмное дело с этим Лукомским. Говорит, что служит государю, а сам за наградой к какому-то литовскому князю ездил. О злодействе своём – как лишил жизни монаха, рассказал, а про вражьих людей нет. Слепому видно, что многое таит княжич. И как Гусев может быть так спокоен при дознании? Вот сам Иван до крови впивался ногтями в лавку, сдерживая себя, чтобы не вскочить и не накричать на пленника. Воистину человек великой выдержки Владимир Елизарович. А ещё дьяк может держать в голове сотни дел, спать урывками и так всё в разговоре разворачивать, что всегда в споре верх берёт. И хоть не по нраву Беклемишеву уловки хитрые и разговоры книжные да церковные, но проникнуться таким разумением было бы зело полезно…», – с этим Иван и провалился в недолгий сон.

– Хозяин, хозяин! – позвал кто-то рядом и Берсень разлепил глаза. Голова тяжёлая, как будто и не спал совсем. Над Иваном стоял его дворовый человек Сёмка. – Хозяин! – снова позвал он Беклемишева.

Иван резко сел на кровати, напугав отшатнувшегося холопа.

– Ну? – недовольно спросил Берсень.

– Хозяин, там тебя из избы кличут, беда с вашим вором! – холоп махнул рукой в сторону оконца.

Иван наскоро оделся и бегом припустился к избе.

Увидев Беклемишева, мрачный Силантий затряс головой, замычал и упал на колени:

– Помилуй, боярин, – истово закрестился он. – Помилуй меня, Иван Никитич, не уследил, не уберег.

– Чего?

– Языка твоего не уберег, боярин.

– В пытке перестарался? – подступая к палачу, сжал кулаки Берсень.

– Как можно? Я ж в ремесле не из последних буду, – отпрянул заплечный.

– Убег?

– Нет, не сбег, боярин, – опять перекрестился Силантий. – Удавился он до смерти. Уж не знаю, как, но видать, ослобонил руки от верёвки, на ней и удавился.

Иван в сердцах впечатал кулак в стену, и заплечный мастер судорожно сжался.

– Дьяка Гусева оповестили?

– Послал человека к нему, боярин, – торопливо сказал Силантий. – Мыслю, что будет он тут вскоре. Ох, сказнит он меня, – палач рухнул головой в пол. – Скажи перед дьяком слово боярин, ведь не ведаю я, как ваш вор такое сотворить мог, совсем без чувств я его оставил и связал крепко. Срубят ведь мне голову то…

– Мало срубить твою башку, – искренне пожалел Берсень, – для тебя нужна такая казнь, чтобы слух о ней ещё сто лет из уст в уста передавался! Всех нас под топор ты подвёл.

– Да как так боярин, я же его….

– Где, вор-то? – не стал слушать Беклемишев.

– Дык, тама – в подвале, – не вставая с колен, Силантий показал обеими руками в сторону тёмного провала.

– Так веди, показывай! – в сердцах рявкнул Иван, – шевелись дубина!

Спустились вниз – в «пытошную». В каменной жаровне тлел огонь. На стене, что насупротив дыбы, висли клочья волос и ошмётки закопчённой кожи толи от ремней, толи от тех, кого этими ремнями вязали. Сбоку низкая дверь с решёткой – за дверью поруб, посередине лежало окоченевшее тело, с обрезанной верёвкой на шее.

– Эх-ма, – в сердцах выдохнул Беклемишев, – не досказал ты вор важного, всё теперь за твоей кончиной сокрыто будет, прими господи душу раба твоего Бориса Лукомского – перекрестился над трупом Иван.

– А ну пусти, – твёрдая рука тронула Беклемишева за плечо.

В поруб¹² протиснулся Гусев. Взгляд холодный, губы в нитку. Присел к мертвецу, посмотрел на петлю на шее, на руки покойника и перевёл взгляд на дверь, на решетке которой пеньковый узел болтался. Оглядел весь поруб, и снова верёвку.

– Тело в ящик и льдом обложить, повелительно бросил дьяк, поднимаясь от трупа, – а нам пора ехать ответ держать.

– Ехать? Сейчас? – Берсень замер у двери.

– К государю, – раздражённо буркнул Гусев в его сторону.

* * *

– … Стало быть, вопросов сокрытых осталось много, – сухо подтвердил дьяк Гусев. Он вместе с Иваном Беклемишевым в длинном теремном кабинете со сводчатым потолком и низкими дверями, сказывали великому князю московскому Иоанну III Васильевичу о деле. Разговор был тайный только на троих.

– Нет, не верю я в то, что Борис Лукомский сам удавился, – продолжил говорить Гусев. – Причин моего сомнения две: слаб он был телесно, и кроме того, верёвка, что была на шее ныне покойного Бориса – сухая пенька без затяжной петли. Чтобы на такой удавиться, надо прыгнуть с высоты не менее трёх саженей, а в порубе и двух не наберётся, притом, узел от верёвки был завязан на решётке всего в полутора аршина от пола, что ниже роста покойника. По сему, надо всех людишек, что в тёмной избе были имать и допрос учинять.

– Вот оно что-о-о, – протянул великий князь, он как бы с ленцой провёл рукой унизанной тяжёлыми перстнями с большими каменьями по своей русой с проседью бороде, весь вид его показывал некую отстранённость от беседы, но цепкий взгляд был прикован к Гусеву.

– Хитёр ты Владимир в делах посольских, а ноне вижу и в сыскных – хват, я об том буду помнить до другого разу. А пока, – государь встал со своего места и подошел к резному столику возле окна с витой решёткой, – жалую вас слуги мои верные за службу, – великий князь взял со столика два увесистых кошеля и подал их дьяку и Беклемишеву.

Гусев и Берсень изумлённо переглянулись. Дьяк пал на колени.

– Благодарствую государь. До последних дней своих буду молиться за оказанную мне тобой честь. Но, токмо чести для верных слуг мало…. Им потребно оправдывать её, великими, угодными тебе делами, а я вижу, что дело, порученное мне, оскудевает. В тот день, когда потребно радеть и не мешкать, всё наоборот затухает, горячий след остывает и канет в небытие. Коли видишь мою вину в том – прикажи казнить, но доверия своего не лишай!

Иоанн Васильевич весело рассмеялся: – Эва как…, – великий князь обернулся к Беклемишеву: – А ну, ты говори.

Боярин пал на колени рядом с Гусевым.

– Великая тебе благодарность за оказанную честь государь, – стоя на коленях, поклонился Беклемишев, – однако, помыслю, что прав Владимир Елизарович. В сём деле мешкать не след. Коли видишь вину нашу в смерти Бориски Лукомского – готовы расплатиться любой ценой…. Но сейчас…, ради твоего блага, блага государства московского не вели это дело забывать.

– Благозвучны слова ваши, – великий князь продолжил улыбаться, – отрадно, что вы есть верные слуги мне и всему государству московскому. Доволен я великим усердием вашим, но на этом закончим мы разговор о Лукомском и всём, что с ним связано. Коли суждено ему было покинуть наш мир, то об остальных его грехах пусть господь позаботится, – Иоанн Васильевич размашисто перекрестился, дьяк и боярин перекрестились вслед за ним. – Однако…, – государь дотронулся до массивного золотого креста на груди, и Берсень припомнил, что точно так же делал и дьяк Гусев, когда собирался с мыслями. Беклемишев чуть повернул голову к дьяку, но тот на его взгляд не ответил.

… – Не забудьте и о своей клятве: сохранить всё о сём деле в тайне, навечно, – чуть понизив голос, сказал великий князь.

– Помним государь! – вразнобой ответили Гусев и Беклемишев.

Иоанн Васильевич одобрительно кивнул головой. – Ступайте слуги мои верные, будет час, призову вас на новую службу. – Великий князь повернулся спиной, давая понять, что разговор окончен.

Поднявшись с колен, Гусев и Беклемишев отвесили поклон, и, пятясь задом к дверям, вышли из великокняжеских палат.

* * *

По переходам и галереям из резного дерева, через большие палаты и просторный зал, дьяк и боярин миновали Передние палаты, и вышли к красному крыльцу. Оба обернулись, и, не сговариваясь, трижды перекрестились на икону спаса над входом.

А вокруг крыльца, на ступенях трёх широких лестниц, да возле них, всё важный народ московский. От середины лестниц книзу – стояли больше родовитые, а за ними, ещё пониже – служилые. Все хотят увидеть государя, предстать пред его ясные очи.

За полдень, небо дышит холодом, первый снег большими хлопьями неторопливо оседает на крыши и дворы. Медленно кружится и застилает собой самый конёк красного крыльца и весь двор, что перед ним.

– Эх, чудно как-то оно…, – глядя себе под ноги, обронил Берсень.

– Ты о чём? – спросил Гусев, внимательно глядя куда-то в середину пёстрой толпы у крыльца.

– Да, вот чудно, говорю… Закончилось наше дело, почитай через пять месяцев на шестой, всё токмо этим жил и вдруг, как отрезало…

– Дело? – дьяк усмехнулся в усы, – это наша служба в этом деле закончилась, а дело только началось, – Гусев указал на троих бояр, что друг за дружкой поднимались по ступенькам великокняжеского терема.

Старший – сам весь седой, взгляд с прищуром; средний – одет во всё чёрное и с лица бледен; младший – в дорогой одежде и красных сапогах, щёголь.

Берсень посмотрел, куда указал Гусев, и, узнав всю троицу, уже хотел было что-то сказать, но его прервал резкий возглас из гудящей толпы:

– Глядико-сь, сызнова греки к государю! Второй раз на дню! Мы – бояре московские, у крыльца дожидаем, а эти прямо в палаты шасть! – басил большой грузный боярин с длинной седой бородой.

– Так, то-ж Ласкарёвы… Их не для совета или розмыслов государь зовёт, а для тайных дел. Чем они живут, токмо богу, да нашему Великому князю известно – словно волки по дорогам рыщут, всё чегой-то ищут, и есть ли на них крест, аль нет – не ведомо… – Вторил первому, другой боярин в высокой бобровой шапке и шубе, крытой синим сукном.

Греки прошли мимо, прямо в те двери, откуда до этого вышли Гусев и Беклемишев, голов не повернули, ни с кем не заговорили и здравия никому не пожелали.

– Неужто по нашему делу они, к государю? – отойдя в сторону от толпы, спросил у Гусева Берсень.

– Может и так, – сдержанно уронил дьяк, – такие дела наш государь не бросает и не забывает.

– А мы? Али не доверяет нам более великий князь? – сдавленно спросил Беклемишев.

– Может и доверяет, да токмо, наша служба ему видать более без надобности, не нами начато, не мы и закончим.

– Стало быть, не греки при нас, а мы при их деле были? – вскипел Берсень.

– Так уж, получается…, – неохотно ответил Гусев, продолжая идти к воротам.

– Как же это?

– Нешто сам не разумеешь? – оглянувшись по сторонам, с горькой усмешкой бросил дьяк. – Крамольные дела, они тё-ёмные, откуда и куда тянуться нити заговора враз не разберёшь. Нас потому к этому делу приставили, что князья, бояре и попы московские родством и делами издревле меж собой, да со многими литвинами накрепко связаны. Ветви родов-дубов сплелись и срослись-сроднились. Кто за кого стоит и супротив кого древнюю вражду питает с наскока не разобрать. В такой чаще, не то, что иноземец…, писчий дьяк из разрядного приказа голову сломит.

– Это, что ж… Мы для Ласкарёвых, навроде гончих на охоте, след унюхали, а дальше – дело хозяйское?

– Добрая гончая издалека чует зверя, но не видит его, от того и петляет, а сокол с высоты полёта зверя зрит. А коли соединить их? Вот то-то и оно. Наш Иван Васильевич премудр, паче всего в людях разбирается, знает какого человека к какому делу пристроить.

– А что же, теперь? Пробрались через дебри, учуяли зверя и, ненадобны мы?

– Стало быть – так….

– Ну, нет! Не по мне это. Такое дело не след на полпути бросать. Теперича, я ещё пуще сведать желаю, как оно так всё сплелось, и почему государь оставил это дело грекам?