Золотой Трон

© Лазарева М., 2019

© ООО «Издательство „Вече“», 2019

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2019

…Издревле, от высот сказано: «Если хочешь стать новым человеком, вздохни о Неречённом. Во вздохе едином перенесись в края беспредельности» …Во вздохе едином о Неречённом обновляется сознание. И там, где казался недосягаемый, непроходимый утес, там неожиданно открываются зовущие дали. Но все это должно быть добровольно. В этом понятии заключен закон величайший… Какой же светлый вздох о Неречённом может производить необъяснимое относительными формулами? Какой же перенос сознания в Неречённое сможет обратить материю в дух или, вернее сказать, одну степень состояния в другую. Где-то уже кончится воля, где-то погаснет желание, где-то не найдет слова приказ, и там обновит все единый вздох о Неречённом… Читаются книжные слова о самом великом. Прекрасны эти слова, но там, где Слово, там самые лучшие слова требуют еще чего-то, еще большего – Неречённого…

Н.К. Рерих

Глава I

1

Маленькая убогая деревушка, затерянная где-то на небольшом каменистом плоскогорье Тибета, с давних пор прижилась в этих поднебесных высях. Десятка два лачуг, сложенных из грубого неотесанного камня, жались друг к другу, роднясь общими стенами. Встречая на своем пути горную гряду, сюда не заглядывали пронизывающие холодные ветры. Воздух в этих местах был не так тяжел, как в низинах, где обитали олени, панды и вездесущие обезьяны, и не так редок, как на больших высотах, где встреча с козерогом, медведем и снежным барсом не предвещала ничего хорошего. Здесь, на травяных равнинах, паслись дикие яки, газели, свивали гнезда черношеие журавли, влачили обывательскую жизнь сурки.

И люди приспособились жить на этой земле. Давным-давно пришли сюда предки их предков, да и остались навсегда. Когда это было, теперь даже старики не помнили. Лишь ремесла, которым научили их пращуры, остались с ними. Из ячьих шкур делали люди одежду, возделывали скудную землю, взращивали на ней семена и верили в старинное сказание, что в те давние времена, когда океан Тетис уступил место земле, сюда по серебряной нити спустился с Небес первый царь Тибета – прародитель пёба ^[1].

Все в деревушке знали друг друга. Жили дружно. А как же иначе?! Коли беда, то одна на всех. И поплачут вместе, и успокоят, и помогут. А уж веселье случится, то словно небо над головой – безбрежное, чистое.

Совсем недавно отзвенел в деревне Шотон ^[2]. Не один день лились над деревней в вольном воздухе любимые мелодии, и ноги отплясывали без устали задористые танцы предков. Долго будут помнить сельчане, как всей деревней ходили к отшельнику, как ставили кислое молоко перед входом в его пещеру, как сдабривали подношение песнями да танцами. Отзвенел праздник, и вновь погрузилась деревня в думы о завтрашнем дне. Так и жили они изо дня в день, из года в год, из века в век.

2

Каждую ночь, вот уже много ночей подряд, ему снился один и тот же сон. То была неведомая земля, совсем непохожая на землю его предков, на которой ему довелось родиться несколько лет назад и на которой он сейчас жил. На той призрачной земле его снов не было ни привычных для него гор с заснеженными вершинами, ни озер в каменистых ущельях скал, ни рождающихся над горами смертоносных ветров, каждый год уносящих жизни его соплеменников. Каждый раз она, та земля, представала взору бескрайней степной равниной, где далеко-далеко земля и небо, подводя черту постижимости горизонта, сходились вместе. Что было за той чертой, он не ведал, но видел, что там рождалось солнце. Большое, оранжевое, оно восходило на небосвод, освещая своими горячими лучами город. В его стране солнце грело землю не так жарко. В его стране, в его родном Тибете не было таких диковинных городов. Тот неведомый город его снов стоял на берегу большой реки, широкой и полноводной. Его окружала низкая каменная стена. Каждую ночь он словно ходил по улицам этого города, где люди жили совсем не так, как в его родной тибетской деревне. Бедняки в том городе рыли себе жилища в земле. Те, что чуть богаче, возводили лачуги, обмазывая их землей. Но там же он видел и богатые шатры, и словно парящие в небе золотые купола диковинной красоты каменных дворцов.

Все в том городе было странным и незнакомым, и всякий раз, когда он пробуждался от сна, неведомая сила влекла его туда. Всякий раз он чувствовал, что настоящий его дом там, на той далекой земле. Это чувство не исчезало. Напротив, со временем оно только крепло, перерастая в уверенность. Позднее уверенность сменилась решимостью и одержимостью во что бы то ни стало дойти до той земли. Он нисколько не сомневался, что его земля в той стороне, где за священный Кайлас уходит закатное солнце.

Он пытался было рассказать отцу о своем настойчиво повторяющемся сне, но отец никак не воспринял его душевных волнений. Отец и мать были слишком заняты своими делами, чтобы обращать внимание на его мысли. На Тибете дети взрослеют рано, но родители все еще считали его ребенком. От матери не ускользал ни единый его шаг, особенно после того, как год назад горный камнепад навсегда оставил в своих объятьях его старшего брата.

В тот злополучный день отец с братом отправились высоко в горы, в ущелье Мрака. Этот узкий каменный мешок назвали так потому, что сюда никогда не проникало солнце, здесь не приживались ни растения, ни звери. Лишь леденящий жилы холод дышал на приходящих сюда и звонким многоголосьем быстрых вод встречала здесь путников горная речка. Именно к ней и шли путники. На своем каменистом берегу река хранила особый сорт глины, который нужен был отцу для того, чтобы делать особенную посуду для праздников, семейных торжеств и подношений отшельникам. Он был единственным гончаром в деревне, и спрос на такую посуду имелся всегда. Потому и хотел отец умение свое передать старшему сыну. «А умение тогда придет, – считал гончар, – когда с самых первых шагов постигнет человек все тонкости ремесла, когда поймет, что глина, из которой сваяет он горшки да миски, – живая, со своей душой». Когда камнепад обрушился на дно ущелья, старший сын гончара выбирал из каменистого берега драгоценную глину. Отец не успел опомниться, как тяжелый поток обрушился на сына.

А младший, который остался теперь утехой родителям, наперекор всему, который раз, влекомый зовом сердца, покидал родительский кров. И всякий раз мать поднимала на поиски всю деревню, чтобы общими усилиями возвратить беглеца назад.

…Сегодня он проснулся очень рано. Вернее, в эту ночь он не спал вовсе, а лишь дождался, пока в хижине смолкнут шаги матери и, заглушая ее сонное посапывание, наполнит ночную тишину размеренный храп отца.

Сборы были недолги. Едва дыша, чтобы не разбудить домочадцев, он оделся по-дорожному. Поверх штанов и куртки накинул чубу ^[3], подпоясался, не забыв положить за пазуху чашку для еды. Привязав на спину запас пищи и священную книгу, осторожно отворил дверь и вышел из дома.

Холодный, еще ночной воздух бодрил тело. Бескрайнее небо раскрылось над ним огромным куполом, на котором яркие голубые звезды игриво перемигивались друг с другом, затеяв лишь им ведомую игру.

Безлунье прятало от него тропу. Тени, и те растворились во тьме, делая привычную дорогу неузнаваемой. Но он шел вперед. Всюду за большими валунами то тут, то там, мерещились странные образы. Словно ожившие, они старались вселить в него ощущение опасности, но он знал – самая большая опасность на всех дорогах – страх. В его стране каждый ведал древнюю мудрость: «Не бойся, потому что нечего бояться, кроме самого страха».

Но все же он боялся. Боялся, что едва забрезжит рассвет и его уход опять заметят. Боялся, что его найдут и снова заставят вернуться назад. А его дом там, за горами, на далекой незнакомой земле, где течет большая река. Туда, где его настоящий дом, во что бы то ни стало он обязательно должен дойти. Должен…

3

Капризная большая туча зацепилась за вершину горы и никак не хотела покидать своего пристанища. Она висела над деревней низко-низко, скрывая туманом плотно прижавшиеся друг к другу жилища селян. Лучше бы пролилась холодным дождем, рассыпалась ледяным градом, отполыхала ослепительной молнией, отгремела оглушающим громом, чем вот так безразлично висеть все утро в ленивом бездействии. Под ногами камня не видно, не то что тропы горной. Однако с раннего утра в деревне переполох. У гончара Юлгая опять пропал младший сын Марпата. Вечером был, а утром, глядь, нет его. Мать с ног сбилась. Хоть не внове для нее внезапные исчезновения сына, но всякий раз, как спохватывалась она о пропаже Марпаты, на душе становилось все неспокойней. Не первый раз поднимает она на поиски всю деревню. Спасибо соседям, никто ни разу не отказал им с Юлгаем в помощи.

А началось все год назад, когда под обвалом погиб их старший сын. Да, видно, беда не приходит одна. Младший Марпата вдруг стал твердить о каком-то доме, в который он должен уйти. Родители еще от горя не оправились. Где уж тут обращать внимание на детские фантазии сына. Сколько их в каждой ребячьей голове. Вот и Марпата поговорил, потвердил, да и замолчал. А через некоторое время пропал. Тогда впервые вся деревня вышла на его поиски. С ног сбились. Все горные тропы прошли, во все доступные ущелья заглянули. Нашли-таки. Водворили беглеца восвояси. Вернули, а он все одно твердит: «Уйду». С тех пор Марпата все чаще стал тайком уходить из дома. Мать покоя лишилась. За каждым шагом сына стала следить, ночами сон потеряла, да и перед соседями совестно, что сын из дома бежит, словно чужой. Сельчанам тоже покоя нет, всякий раз всей деревней ищут упрямого беглеца.

Хоть и туманно с утра так, что собственного носа не видно, но все с рассвета на ногах. Разбрелись по узким горным тропам. У пёба особое чутье. Пёба с закрытыми глазами в кромешной тьме, в густом молоке осеннего тумана пройдет там, где иной и думать о том побоится. Время от времени перекликаются, пересвистываются. Эхо в горах далеко разносит голоса. Вот и тучу спугнули. Наконец-то снялась беременная дождем странница с остроконечного прикола и, полная, медленно, лениво, дабы не расплескать холодную влагу, поплыла прочь. А людям только того и надо. Ищут сына гончара Юлгая в каждой расщелине, за каждым валуном. Нет нигде мальчугана. Ноет сердце материнское: сколько опасностей в горах, сколько зверя всякого, и на горных тропах, и в небе. Коли гриф нацелит свой зоркий взор на хрупкую детскую фигурку, одиноко бредущую в диких горах, острые цепкие когти его тотчас оторвут от земли добычу, а мощный горбоносый клюв начнет единоличную трапезу хищной птицы. А если встретится на пути барс?! Ох!.. Страшно и подумать…

Не впервой искать селянам беглеца. Да только всякий раз несносный мальчишка иные тропы выбирает. Юлгай с женой сегодня держатся вместе. Очень уж трудная у них тропа, узкая-узкая. По одну руку – гора, по другую – бездна. Шаг… Из-под ноги Юлгая выскользнул и устремился в пропасть камень. Он увлек за собой другой, третий… Один за другим. Все сильнее, все громче… То ли гриф взлетел, то ли эхо потревожило скалу. Ожила скала, щедро посылая на людей лавину камней. Женщина вздрогнула. Их тропа – самое узкое и камнепадное место. Даже старожилы отказывались ходить тут, выбирая иные тропы.

Люди, беспомощно прижавшись к холодной каменной глыбе, стараясь не смотреть вниз, боялись пошевелиться. Еще несколько коротких шагов, и они окажутся на твердом плоскогорье. Но эти несколько шагов еще надо преодолеть. Здесь коварная тропа резко уходила вверх, а взгляд невольно устремлялся вниз, в головокружительную бездну, которая, сделай путники хотя бы одно неловкое движение, словно арканом тянула в свое лоно слабые человеческие тела. Юлгай сделал шаг. Камни вновь градом посыпались вниз. Вдруг возле большого валуна, некогда упавшего сюда, на плоскогорье с поднебесных горных вершин, он увидел что-то темное. Почудилось разве? Шаг… Да нет, не обознался, что-то лежит. Забыв об опасности, Юлгай с женой в миг перебрались на каменистую плоскогорную поляну. Около мокрого, выщербленного валуна, завернувшись в отцовскую чубу, спал Марпата. Он спал крепким безмятежным сном, каким может спать лишь ребенок на первом десятке своей земной жизни. Его не волновали ни грифы, ни камнепады, ни беспокойство родителей. Юлгай взял Марпату на руки. Мальчик открыл глаза и непонимающе посмотрел на отца.

Родители облегченно вздохнули. Юлгай трижды громко свистнул. Гулким эхом разлился свист гончара Юлгая, затекая в каждое ущелье, под каждый камень. Юлгай прислушался. Марпата окончательно оправился ото сна и теперь с сожалением смотрел на отца. Его снова нашли! Ну как же он мог уснуть?! Теперь родители опять приведут его в деревню, а он так не хочет возвращаться в это бесполезное для него место.

До слуха Марпаты донесся свист, потом еще и еще. Длинный посвист сменялся коротким, переходя вновь в длинный. Он доносился с разных сторон. Это отвечали на свист Юлгая те, кто вместе с ним искал Марпату. Язык свиста известен был пёба давно. Они использовали его всегда, когда нужно было переговариваться друг с другом, преодолевая большие расстояния. Язык работал безукоризненно. Теперь все знали – беглец нашелся. Пора возвращаться в деревню.

Марпата был удручен и всю дорогу громко сопел, держа отца за руку. Юлгай, непомерно крепко сжимая руку сына, не отпускал его от себя ни на шаг. Юлгай думал, и его решение, зародившееся не сегодня и не вдруг, сейчас становилось тверже камня. Он пообещал сам себе, что больше не допустит побегов Марпаты.

4

Весь обратный путь родители не проронили ни слова, хотя мысли в их головах камнепадом сыпались в бездну безысходности, вдребезги разбиваясь о твердое упрямство сына. Мать время от времени лишь тяжело вздыхала. Однако Марпата не замечал ее вздохов. Он, хоть и сетовал на то, что его побег в очередной раз провалился, все же не унывал. Когда переходили горную речку, кипящую на небольших каменистых порогах, Марпата загляделся на играющую в воде рыбу. Марпата остановился бы и погладил выступающие из воды рыбьи спинки, если бы отец не держал его так крепко за руку.

Он не отпустил ладонь сына и тогда, когда они вошли в дом. Сквозь отворенную дверь, разрезав скудное пространство, на земляной пол их небогатой лачуги пролился луч солнечного света. Неестественно озираясь, словно вкопанный, Юлгай застыл посреди жилища. Он словно пришел сюда впервые, словно не знал, зачем оказался здесь. Марпата непонимающе смотрел на отца снизу вверх. Постояв в такой нерешительности еще немного, рассеянно блуждая взором по стенам дома, Юлгай велел жене собрать вещи мальчика. Она вскинула на мужа глаза и тяжело вздохнула. Она не знала, что затеял муж, но согласна была на все, лишь бы уберечь сына от беды.

Как только мешок с пожитками Марпаты был собран, Юлгай, увлекая за собой Марпату, вышел на улицу. После благополучных поисков деревня отдыхала, но в ней было неестественно тихо, словно вся она погрузилась в глубокие раздумья, заставляя умолкнуть и птицу в воздухе, и яка в стойле, и ветер в небесах. Марпата плелся за отцом, понурив голову. Теперь он понял: что-то неладное задумал отец. Ни Юлгай, ни Марпата не замечали устремленных на них взглядов сельчан, не слышали за спиной сочувственных вздохов.

Вышли за деревню. Привыкший к узким каменистым тропам Тибета, Юлгай шел быстро, так что Марпата едва поспевал за ним. Он никак не мог понять, куда же вел его отец. Шли долго. Широкая тропа то истончалась, то пряталась в зарослях колючего кустарника, выныривая к солнцу, прямо перед головокружительной бездной, то исчезала вовсе. Тропа вилась все время вверх, уводя путников все дальше от мирской суеты. Наконец, они вышли на большую плоскогорную поляну, до поры скрытую от посторонних глаз замысловатым ландшафтом. Их взору предстали массивные ворота, обрамляющие проход сквозь добротную каменную стену.

Юлгай постучал. Ждать пришлось долго, пока за воротами послышались еле уловимые шаги. В прорези маленького, распахнувшегося, словно открывшийся глаз, окна калитки показалась бритая голова. Голова вопрошающе глядела на путников.

– Мы хотим поговорить с ламой Чинробнобо. – Юлгай сбивчиво объяснил голове цель своего визита.

Окно захлопнулось так же неожиданно, как и отворилось, оставляя путников в долгом томительном ожидании наедине с неведением. Неведение можно было расценить двояко: либо просящим надлежало терпеливо ждать, либо лама Чинробнобо отказывал им в аудиенции. Однако Юлгай был настроен решительно. Он почти уже занес руку, чтобы постучать снова, как калитка отворилась, и взору путников предстал молодой бритоголовый юноша в широком монашеском одеянии.

– Лама Чинробнобо ждет вас. Следуйте за мной, – негромко произнес он, приглашая Юлгая с Марпатой войти в глубь монастыря.

То ли ветер подул, то ли юноша не рассчитал усилие, калитка, впустившая путников в монастырские владения, с шумом захлопнулась. Марпата вздрогнул. Ему представилось, что он оказался в неведомом замкнутом мире, откуда не было выхода. Он снова вспомнил о доме. Нет, не о своей деревенской лачуге, а о том далеком доме, куда так стремилась его душа. На сердце сделалось тоскливо и неуютно.

Миновали двор. Небольшая арка в каменной скальной стене вела в жилище монахов. Юноша повел их по узкому, нескончаемо длинному коридору, который заканчивался небольшой приземистой дверью.

Лама Чинробнобо ждал их. Он сидел на земляном полу, на плетеной из травы циновке, скрестив под собой ноги. Его взгляд, его движения выражали лишь спокойствие. Свет зажженного светильника создавал на каменных стенах замысловатые блики, оставляя право за сознанием наделять их одушевленностью образов.

Юлгай при виде настоящего ламы заметно разволновался. Он то и дело теребил в руке дорожный мешок Марпаты, крепко сжимая другой рукой маленькую ладонь сына. Подробно он рассказал Чинробнобо обо всем, что привело его в эти уединенные от мирской жизни места, о том, как погиб его старший сын, как младший стал уходить из дома. Гончар доверил ламе свои опасения, что все это может закончиться весьма печально, и он, Юлгай, не видит иного выхода, как отдать сына на воспитание в монастырь.

Лама выслушал до конца взволнованный рассказ гончара. Его лицо не выражало ничего, кроме невозмутимого спокойствия. Напрасно Юлгай силился прочитать на нем ответ на свою просьбу. Молчание затягивалось, гнетом ложась на сердце Юлгая. Ощущение подавленности усугубляло крохотное пространство кельи. Рассчитанное на проживание в этих грубо отесанных стенах одного монаха, оно позволяло двоим вошедшим лишь ютиться у входа. Низкий каменный потолок, довлея над людьми своей массивностью, казалось, опускался все ниже и ниже. От этого хотелось ссутулиться и пригнуться к земле. Здесь на Юлгая давило все: и полумрак, и стены, и молчание ламы.

– Я возьму твоего сына, – наконец произнес Чинробнобо.

Невозмутимость, исходящая от него, казалось, заполнила все пространство кельи, окутывая своей невесомостью Юлгая, но не Марпату. Намерение отца оставить его в монастыре больно кольнуло сердце. Он не хотел оставаться здесь, в этих стенах среди молчаливых монахов. Он не хотел становиться похожим на них в их бессмысленном отшельничестве от мира. Все, что ему было нужно, – это найти тот далекий дом, который каждую ночь виделся ему во снах. А его хотели запереть здесь, с незнакомыми ему людьми. В глазах Марпаты выступили слезы. Он постарался высвободить из крепкой отцовской руки свою ладонь. Впервые за несколько часов утомительного пути ему это удалось.

– Подойди ко мне, Марпата, – так же монотонно спокойно произнес Чинробнобо, – пусть твой отец возвращается домой, а ты пока останешься здесь. Нам есть о чем поговорить. Я вижу, тебя привели сюда по принуждению, но, может быть, после нашей беседы ты изменишь свое отношение к происходящему и к тебе придет желание остаться здесь. Если же ты не захочешь этого, неволить не стану. Через десять дней отец придет за тобой.

Марпата испуганно переводил взгляд то на отца, то на ламу, то на горящий светильник, то на закрытую дверь.

– Если тебе не понравится здесь, – Чинробнобо словно не замечал замешательства Марпаты, – ты уйдешь. Невольников в этих стенах нет.

Несмотря на то, что в монастырь его привел отец, Марпата все же ждал от него поддержки. Он снова обернулся в сторону Юлгая, но в келье того уже не было.

Марпата остался наедине с сидящим перед ним ламой. Эта темная, вырубленная в скале келья, это дрожащее пламя догорающего светильника, этот облаченный в необычную для Марпаты одежду невозмутимый монах – все настораживало и пугало мальчишку. Ему захотелось быстрее уйти отсюда. Душное замкнутое пространство кельи, запах ячьего жира, его собственная непомерно большая тень, тень ламы, вдруг ожившие на стенах, давили на него непосильным грузом.

Их беседа затянулась. Но чем дольше они разговаривали, тем стремительнее покидало мальчика ощущение подавленности. Странно, но то, что Марпата не мог рассказать родителям, с которыми прожил всю свою долгую пятилетнюю жизнь, он без опасения доверил ламе Чинробнобо. С удивительной легкостью лама Чинробнобо проникал в самые сокровенные мысли Марпаты, и мальчугану казалось, что монах видел его насквозь. Он не стал смеяться над ним. Напротив, он проявил такое внимание, такой интерес, такую чуткость, каких Марпата не ожидал от постороннего человека. Теперь лама Чинробнобо не казался Марпате бесчувственным и безучастным ко всему монахом. Напротив, он смотрел на Марпату с теплотой и пониманием. Появившийся в глазах монаха блеск, непонятный Марпате, скрывал от него самоотверженную решимость помочь мальчику, словно за этим скрывалось что-то большее, глубоко личное, сокровенное. От невозмутимого бездействия ламы не осталось и следа. Невысокий, круглолицый, с гладко выбритой головой, он подошел к Марпате и обнял его за плечи:

– Мальчик мой, то, что ты рассказал мне, заслуживает серьезного внимания. Я не только не в праве отказать тебе в помощи, я обязан решить с тобой эту сложную задачу. Но пока мы оба в самом начале пути. Нам вместе предстоит многое обдумать, многое понять, прежде чем мы увидим главное – ту цель, возможно, начертанную тебе свыше, ради которой ты стремишься в дальние страны. Видишь, я говорю «мы». Это значит, что я помогу тебе достичь всего, что ты хочешь, но для этого ты должен остаться здесь. Через десять дней твой отец придет за тобой, и тогда ты дашь нам ответ: вернешься назад в деревню к родителям, или вместе со мной в этих стенах будешь шаг за шагом продвигаться к цели.

Теперь Марпата доверчиво смотрел ламе в глаза. Здесь, в незнакомом ему монастыре, лама Чинробнобо говорил с ним на равных, словно видел перед собой не ребенка, а взрослого человека. С каждым словом, с каждой высказанной ламой мыслью Марпата все больше и больше доверялся этому человеку.

Монастырь, в который привел Марпату отец, расположился у подножья скалы. Позаимствовав у небольшой плоскогорной равнины часть земли, монахи отгородились от мирской суеты каменной стеной. В монастырском дворе текла совсем иная жизнь, словно и ветры сюда не проникали, и мысли не касались проблем о хлебе насущном. Скала, к которой примыкал двор, была изрезана проходами – коридорами, в глубине которых в маленьких скальных кельях жили монахи. Монастырь был небольшой. Вместе с ламой здесь жили не более десяти монахов, несколько мальчиков, отданных сюда на воспитание родителями, да старый отшельник, замурованный в уединенной пещере.

Марпату поселили в келье с двумя такими же мальчиками, непоседливыми и смешливыми. Порой, ради игры, они устраивали потасовки и тузили друг друга, пока кто-нибудь из старших не разнимал их. В отличие от Марпаты, они носили монашеские мантии, и каждый день посещали занятия. У Марпаты не было обязанностей, он просто созерцал, чем занимались его ровесники. Каждый день он виделся с ламой Чинробнобо, и каждый раз из уст Марпаты лился бурный поток новых и новых вопросов. Порой ответы ламы превращались в затяжные беседы, помогая Марпате смотреть по-иному даже на себя. Очень скоро он познакомился с другими обитателями монастыря. Дни его пребывания в этих стенах наполнились смыслом. Особенно ему нравилось приносить еду старому отшельнику. Еда состояла из воды и горсти сырых зерен. Все это он ставил в маленькую нишу с небольшим отверстием в стене и уходил. Когда он возвращался за посудой, миска была пуста, вода выпита. Значит, монах был жив. У Марпаты не оставалось ни одной свободной минуты, чтобы предаться скуке. Одно тяготило Марпату – он все так же видел по ночам большую реку и город. Он ходил по той неведомой земле, по берегу реки. Ласковая теплая вода гладила ему ноги. Все это казалось таким родным и так манило к себе…

Десять дней пролетели быстро. С утра Марпата подкрепился тсампой ^[4] и теперь беззаботно гулял по монастырскому двору. В самой глубине двора, недалеко от каменного забора приютился навес из ячьих шкур, под которым монахи летом сушили целебные травы. Аккуратно, былинка к былинке, развешивали монахи тонкие, на вид почти безжизненные пучки, которые в действительности таили в себе мощные целительные силы и имели власть над многими недугами. Все лето, день ото дня, из беспомощных, лишенных питания травяных организмов, уходила влага, чтобы монахи могли убрать в закрома самое ценное – сухое снадобье. Сейчас, осенью, все травы были заготовлены, и навес пустовал. Зато рядом находилось небольшое строение, представлявшее собой внутри маленькую темную, без окон, комнату. В этой комнате на прямоугольном каменном столе, в небольших кожаных мешочках монахи хранили камни. Тут были и алмазы, и рубины, и изумруды. Монахи собирали их по всему свету, но не ради обогащения и наживы. В их руках камни способны были влиять на мысли, на здоровье и даже на судьбы людей. Марпате нравилось наблюдать за яркими, порой необычными цветами камней. Он открыл скрипучую дверь и вошел внутрь. Мальчик рассматривал камни долго, словно изучал их характер. Вот катохитис. Лама Чинробнобо рассказывал Марпате, что если потереть руки одна об другую и коснуться камня, – он прилипнет к руке. А вот похожий на уголь, черный-пречерный антипатий. Марпата еще не знал его предназначения. Интересно, есть ли такие камни в том далеком городе его снов?… От раздумий Марпату отвлек молодой монах. Он сбился с ног, разыскивая по поручению ламы непоседливого мальчишку. Чинробнобо ждал его.

С шумом распахнулась келейная дверь, ударившись о толстую каменную стену. И Чинробнобо и Юлгай увидели сияющие глаза Марпаты, словно вихрь, влетевшего в келью ламы. Быстрый озорной взгляд мальчугана, брошенный на отца, рассмешил Чинробнобо.

– Ну, что, Марпата, – улыбнулся лама, тронув мальчика за плечо, – десять дней прошли. Твой отец сдержал слово. Он вернулся в назначенный срок. Теперь слово за тобой.

Марпата еще раз посмотрел на отца. Конечно же он хотел домой, но лишь потому, что давно не видел мать. Ему хотелось забраться к ней на колени, прижаться к ее теплой щеке, а потом сидеть и теребить ее волосы, собранные в пучок. А потом… Марпата задумался. Что он будет делать потом? Смотреть, как отец лепит горшки, или постоянно чувствовать на себе оберегающий взгляд матери? Она будет ходить за ним по пятам, но при первом удобном случае он опять попытается уйти из дома, потому что он должен найти тот далекий город. А если Марпата остановится в монастыре, то лама Чинробнобо обещал помочь ему. Он обещал указать путь к его мечте. И потом, здесь так много интересного…

Марпата перевел взгляд на ламу, потом снова на отца. Оба стояли молча, скрывая едва заметные улыбки. Словно сговорившись, они одобряли любой выбор Марпаты.

– Я останусь здесь. – В глазах Марпаты вспыхнули веселые искорки.

Юлгай вздохнул. Кто знает, был ли это вздох облегчения, или, напротив, его сердце сжалось от предстоящей разлуки с сыном?

Как бы то ни было, они с женой оставались одни. Старшего сына призвал к себе Всевышний. Чтобы младшего не постигла та же участь, гончар привел его сюда…

Юлгай и Марпата шли через монастырский двор к воротам. Отец, может быть, последний раз держал сына за руку. Лишь до калитки их жизнь – одно целое. Еще несколько шагов, и черта монастырской стены навсегда разделит их судьбы. Юлгай взял сына на руки и прижал к груди. Прощались недолго. Скрипнула калитка под тяжелой рукой гончара, открывая взору узкую каменистую тропу, которой через мгновение предстояло разделить единую жизнь отца и сына на несвязанные между собой судьбы.