Ожерелье Атона

Все события вымышлены, все совпадения случайны.

Этой книги могло вообще не быть без помощи моего папочки, Ивана Тарасевича, который проходил срочную службу в Египте и чьи рассказы очень мне помогли при обдумывании сюжета.

Также я благодарю писательницу Татьяну Матвееву, которая консультировала меня по истории Древнего Египта.

Отдельное спасибо писательнице Наталье Саморуковой и стиль-редактору еженедельника «Обозреватель» Галине Федосеевой, в этой книге очень много и их труда.

Также хочу поблагодарить за помощь посетителей форума издательства «Эксмо», чьи советы и поддержка здорово мне помогли.

И, безусловно, я благодарю всех сотрудников издательства «Эксмо», имевших отношение к рассмотрению этой и других рукописей. Тому, как писать книги, тоже надо учиться. И, если бы не ваши терпение и доброжелательность, моих романов просто бы не существовало.

Пролог

Милая мамочка. Ты всегда так переживала, что у меня нет отца. В детстве всем малышам читают сказки. А ты каждый вечер присаживалась на краешек моей постели и объясняла:

– Твой отец не мог жить вместе со мной. У него была семья, маленькие детки. Мы не хотели любить друг друга. Мы сдерживали наши чувства очень долго, но потом… И появилась ты. Солнышко мое, и я, и папа очень любим тебя. Но я хочу, чтобы ты знала правду. Папа никогда не придет. Он не будет жить с нами ни завтра, ни через неделю. Никогда. Но я обещаю. Я клянусь. У тебя обязательно появится настоящий отец. Честное слово. Я сделаю все для этого!

Мне кажется, я прекрасно понимала, о чем речь. Настоящего папы нет. Будет новый. И вы вместе станете забирать меня из детского садика.

Знаешь, мамочка, я очень, очень этого хотела. Мои куклы могли бы подтвердить, что ночами я важно расписывала им нашу новую жизнь и даже говорила: «Вот придет папа, тогда вы уже не забалуете…»

Но дядя Леша мне не понравился с первого взгляда. Хотя он угощал меня конфетами, а ты улыбалась, мое детское сердечко зашлось от боли.

Бедные мы с тобой, мамочка, бедные. Мы честно пытались его полюбить. Ты не обращала внимания на пьянки мужа. Я старалась не плакать, когда отчим ругался на тебя, заставлял готовить еду своим дружкам-алкоголикам. Но дядю Лешу любить было невозможно, потому что чудовищ не любят.

Моя милая мамочка, ты была сто раз не права в своем желании снова не лишать меня отца. Мы жили плохо, мы жили недружно, очень бедно. И только любовь ко мне заставляла тебя отчаянно пытаться сохранить этот многолетний ад.

Я бы хотела умереть вместе с тобой.

Но ты ушла одна.

Ты ушла одна и оставила меня с ним.

Я умоляла твою сестру забрать меня к себе, но ты же знаешь дядю Лешу. Он умеет быть обаятельным, когда хочет. И тетя Лиля ему поверила! Она сказала:

– Алексей, я все понимаю. У девочки стресс. Смерть матери и взрослые переживают тяжело. А здесь же подросток, четырнадцать лет, ей больно, страшно. Пусть рядом с ней будет близкий человек.

Мамочка! Через год это животное стало мне таким близким, что я хотела покончить с собой. Да, после изнасилования я собиралась пойти в милицию. Но не смогла, не смогла. Как рассказывать про такое незнакомым людям?.. А тетя Лиля уехала в Штаты, и я осталась совсем одна. И отчим это понимал и этим пользовался. Этот говнюк насиловал меня почти каждый день…

А потом… Мамочка, потом я не выдержала.

Его прогнившие зубы обнажаются в кривой улыбке. И сразу же тянет омерзительной вонью перегара, лука, дешевых сигарет.

– Ну же, девочка, покажи класс!

– Нет! – отчаянно кричу я. – Пожалуйста, не надо. Ты же обещал! Обещал, что тогда это было в последний раз!

– Обещанного три года ждут! Кончай выпендриваться! Не зли меня! Сейчас по печени получишь, сучка!

С блузки разлетаются пуговицы.

Ты, мамочка, безмятежно улыбаешься с портрета над кроватью.

Можно еще раз вытерпеть этот позор. Смыть липкий пот под душем. Попытаться не убить себя завтра. Но тогда это никогда не прекратится.

Отталкивая отчима, я бросаюсь на кухню. Он семенит следом, путаясь в спущенных брюках, хватает нож. Потом падает на пол, случайно, а может, и совершенно сознательно пропарывая мне щиколотку. Больно-пребольно, до самой кости.

Но боль быстро теряется в пьянящем запахе крови. И я, схватив топорик для разделки мяса, опускаю его прямо на череп грязно матерящегося отчима.

Он уже не дергается, исчезли булькающие звуки, доносившиеся из горла. А я все никак не могу заставить себя остановиться. Колю, крошу, уничтожаю ненавистные лицо и тело. И даже когда милиционер перехватывает мою руку, ладонь все сжимает скользкую от крови рукоятку топорика.

Вот тогда, мамочка, я впервые отчетливо поняла: убивать – это, оказывается, так приятно. Но это тайна. Про нее надо помалкивать. Не говорить никому. Но тебе – можно. Ты же моя мамочка. Ты умерла, но я все равно чувствую тепло твоей любви…

Глава первая

Увести и убить, – коротко распорядился Эйе^[1], кивая на раба-ювелира. Тот побледнел и распластался на каменных плитах перед верховным жрецом Ахетатона.^[2]

Получивший приказ стражник, недоуменно поглядывая на Эйе, переминался с ноги на ногу. Может быть, он что-то неправильно понял? Ведь распоряжение касается лучшего ювелира во всем Египте, делавшего украшения для короны фараона Эхнатона^[3], да и на руках несравненной супруги пра-вителя Нефертити^[4] змеятся браслеты его работы…

– Увести и убить! – повторил Эйе.

Губы ювелира дрогнули:

– О мой господин! Чем же я так вас прогневил? Только скажите – и я все исправлю. Объясните, умоляю, что вам не по нраву?!

Под пристальным взглядом жреца стражник схватил раба, но тот вырвался из его рук и, обдирая колени, пополз к расписанному золотом креслу.

– Пощади! Пощади!

Его крик еще долго разносило услужливое эхо прохладной колоннады.

В покоях жреца, примыкавших к главной молельной комнате храма, царил полумрак. Нежный огонек, дрожащий в светло-розовом алебастровом светильнике, метался по длинным, узким сосудам с благовониями, черным маскам богов, развешанным по стенам, кинжалам в блестящих ножнах, свиткам папируса.

Отставив кубок с ячменным пивом, Эйе подошел к ларцу и осторожно извлек ожерелье. С шести золотых цепей всемогущий Атон^[5], сверкая десятками разноцветных камней, протягивал тонкие руки-лучи. Завораживающая прелесть ожерелья таилась именно в рассыпанных по обеим сторонам подвески бирюзе, сердолике, лазурите, зеленом полевом шпате и красной яшме. Асимметрично выступающие грани камней, взрывающиеся яркими цветами, вызывали одно-единственное желание: защелкнуть на шее застежку ожерелья.

Эйе довольно хмыкнул. Ювелир сделал в точности то, что от него требовалось. И именно поэтому он отправился в царство мертвых. К чему свидетели, знающие, насколько убийственна эта красота?

Убрав ожерелье, жрец опустился в кресло и устало закрыл глаза. В его памяти, как лодки по Нилу, заскользили картины недавнего прошлого.

Вот фараон Эхнатон, скрестив руки на отвисшей, как у много раз рожавшей женщины, груди, распоряжается:

– Отныне земля Египетская не станет почитать Амона^[6]. Все храмы в Фивах^[7] надлежит разрушить. И никаких сфинксов у главного пилона^[8] Карнакского храма, слышите, никаких! Жрецы Амона должны принести клятву Атону, а тем, кто не желает почитать всемогущего бога Солнца и меня, сына его, нет места в новом городе Ахетатоне, который предстоит воздвигнуть между Фивами и Мемфисом^[9]. А имя мое надо говорить так: Эхнатон, полезный Атону. Имени Аменхотеп больше нет. Как больше нет и Амона!..

И стучат инструментами каменотесы, с уст жрецов – в том числе и его, Эйе, – льется патока похвалы новому божеству. Вдохновленный фараон слагает гимны Атону. А за всеми этими переменами враги Кемет^[10] незаметно приближаются к египетским землям…

И еще одна сцена. В чернеющее небо проваливается диск солнца, рабы расставляют факелы перед царским дворцом, и вся придворная знать на секунду зажмуривается. Слепит, горит, переливается золото убранства Эхнатона, Нефертити и пяти маленьких принцесс, занятых в ритуальной мистерии. Но только Эйе знает, что ярче золота сверкают алмазы слез на черных глазах царицы. Нефертити так же несчастна, как и красива. Ведь на самом деле у нее нет любящего мужа. У ее дочерей нет заботливого отца. В гарем Эхнатона каждый день доставляют новых наложниц, с ними он проводит все ночи. И лишь объятия Эйе спасли Нефертити от того рокового шага со скалы, который она едва не сделала.

«Все правильно», – решил жрец, очнувшись от воспоминаний.

Эхнатону не место на троне. А вот ему, Эйе, корона с золотым уреем^[11] пойдет куда больше жреческого одеяния. В конце концов, в его жилах тоже течет царская кровь. Он сможет править Египтом, вернуть расположение богов и утешить Нефертити. Осталась самая малость…

Он хлопнул в ладоши, и в покой вбежали слуги.

– Носилки мне. Пусть один из рабов возьмет вот этот ларец, – приказал Эйе, щелкнув хлыстом. – И побыстрее…

Увидев главного жреца, Эхнатон обрадованно поднялся с трона и, расправив гофрированные складки ниспадающей до колен повязки, сразу же сделал знак рукой, прерывая поток приветственных похвал. Он не любил длинных церемоний.

От внимательного взгляда Эйе не укрылось выражение озабоченности на лице правителя, и виновник тоски с подведенными голубой краской глазами находился поблизости – писец, сжимавший глиняную табличку с печатью Вавилонского царя.

– Плохие вести? – поинтересовался Эйе.

Эхнатон пожал плечами:

– Как и обычно. Я чувствую, скоро Вавилонский царь нарушит ту дружбу, которая началась еще между нашими отцами. Атон – только в нем мое спасение. Бог не предаст меня.

Едва заметным знаком отпустив писца, фараон подошел к оконному проему. Там, как рыбья чешуя, сверкал вспоротый солнечными лучами Нил.

– Послушай, какие стихи родились у меня сегодня…

И, глядя вдаль, Эхнатон забормотал:

 
– Великолепен, Атон, твой восход на горизонте.
Живой солнечный диск, положивший жизни начало,
Ты восходишь на восточном горизонте,
Красотою наполняя всю землю.
Ты прекрасен, велик, светозарен и высок над землею,
Лучами ты обнимаешь пределы земель,
тобой сотворенных.^[12]
 

Отравленная стрела досады вонзилась в сердце Эйе. Даже царица Хатшепсут^[13] проявляла больше внимания к государственным делам. Пусть она носила мужскую одежду и даже привязывала накладную бородку, но Египет процветал при ее правлении. Эхнатона же не интересует ничего, кроме наложниц и поэзии.

Вслух же жрец высказал совершенно иное:

– Только возлюбленному сыну Атона под силу найти те слова, в которых отражается вся мощь и величие бога!

Щеки фараона заалели от удовольствия. Он собрался призвать держателя опахала, но Эйе, разгадав его намерение, упал перед Эхнатоном на колени.

– Ну что ты все время падаешь ниц? – раздраженно воскликнул Эхнатон. – Или, может, ты виновен передо мной?

«Еще как, – подумал жрец. – Но, надеюсь, в Дуате^[14] мое сердце все же не перевесит перышко Маат^[15]. После того как умерший рассказывал Осирису о своей жизни, его сердце помещалось на одну чашу весов истины. На другую опускалось страусовое перо Маат. Я забочусь о благополучии Кемет. И немного – о своем собственном…»

– Позвольте сделать вам подарок, – кротко сказал Эйе, открывая ларец. – Он достоин своего правителя.

Ожерелье произвело на фараона ошеломляющее впечатление. Эхнатон замер, не в силах вымолвить ни слова.

По царским покоям запрыгали разноцветные блики. Покачивающийся на золотых цепях Атон был совершенен, как лицо Нефертити. Эхнатон, не сводя глаз с ожерелья, освободился от пластин воротника, охватывающего шею, и протянул руки навстречу божественному сиянию.

Опустив ожерелье в царские ладони, Эйе довольно улыбнулся.

Все получилось именно так, как он задумал!

В квартире журналистки и писательницы Лики Вронской царил легкий беспорядок. Замерла в ожидании распахнутой пасти сумки стопка книг. Упакованный в черный портфель ноутбук уже готов к путешествию. В полуоткрытом опустевшем шкафу укоризненно покачиваются вешалки для одежды.

– Куда? Горе мое! В Египте же жара под тридцать градусов! – Паша оторвал взгляд от упрямо не желающей застегиваться молнии чемодана и расхохотался. – Да оставь ты эту шубу!

Лика вздрогнула, непонимающе уставилась на шубку, которую упорно заталкивала в баул, потом тоже рассмеялась. Какая же она рассеянная! Мысли сворачиваются в сюжет нового детективного романа. И в этом состоянии перманентного творчества реальность совершенно утрачивает свои очертания.

Девушка украдкой бросила на бойфренда нежный взгляд. Очки еще больше удлиняют густую щеточку ресниц, мечту любой девчонки. Трогательные пухлые губы, округлый животик выглядывает из-под задравшейся майки. Такой вроде бы заботливый домашний мужчина. Только он умеет делать больно, так больно, что нечем дышать…

Четыре месяца назад Паша исчез из ее жизни. Разве разберешь на дуэли взаимных обвинений, из-за чего весь сыр-бор разгорелся? Тут и упреки по поводу того, что Лика живет в редакции, и шипящая змея ревности, и попахивающие студенчеством клейкие магазинные пельмени.

В панике перед неотвратимо надвигающимися новогодними праздниками Лика Вронская успела наломать немало дров. Бросила работу и спряталась от проблем в придуманном мире своего первого романа. А воображаемый кровавый клубок вдруг вырвался из компьютера и чуть не поглотил ее в трясине реальных преступлений.^[16]

Но было одно существенное преимущество в ее жизни, превратившейся в детектив. Когда близится трагический финал, реальный, как затяжная сырая московская весна, все силы уходят на то, чтобы зацепиться и остаться в этих днях. Они становятся неописуемо прекрасными. И хочется напиться серым небом и затеряться в толпе людей. Уснуть, проснуться, и в любой обыденной мелочи, оказывается, таится столько счастья. Какие уж тут сожаления по поводу не сложившейся личной жизни? Тем более что губы невольно растягиваются в улыбке и свет зеленых глаз заставляет мужчин оборачиваться. Одно лишь слово – и одиночества не будет. Только вот говорить ничего не хочется. Творить мир придуманных героев куда увлекательнее, чем обустраивать собственную жизнь. В компьютере завелся новый детектив, вот то свидание, на которое нельзя не торопиться. Все хорошо. Просто отлично. Жизнь – упоительное, пьянящее счастье…

Лика не услышала, как Паша, открыв дверь своими ключами, вошел в квартиру. С ее крепким сном можно хоть из пушки палить над ухом. Безрезультатно.

Но запах кофе заставил Лику подскочить на постели. Вот именно бодрящий аромат – это было неправильно. Запах должен появляться потом, после диска, орущего латиноамериканскую песенку. После шлепков босых ног по паркету. После разлепленных ото сна глаз…

Паша осторожно поставил на край постели поднос с завтраком. Такой взгляд, как у него в тот момент, бывает у бездомных собак и настоящих нищих.

Горечь кофе и сладость победы. Отличное начало дня. Возвращение блудного бойфренда.

– Кому-то не нравились магазинные пельмени, – многозначительно заметила Лика, подвигая поближе тарелку с бутербродами.

Паша покорно кивнул:

– Не нравились. И не нравятся. Но я понял, что мне очень нравишься ты. И ради этого я готов смириться со всем. Правда.

Колючки просыпающейся боли шевельнулись в памяти. Лика старательно выдирала этот разросшийся в сердце кактус, но такое не забывается.

– Паша. Если ты хочешь уйти – уходи сейчас. Спасибо за завтрак, и бай-бай. Где дверь, ты знаешь. Себя не переделаешь. Меня не воспитаешь. У нас хроническая несовместимость.

– Нет! Все изменится! – в его глазах уже плескалась радость. – Давай попробуем все сначала. Не прогоняй меня, ладно?..

Черта с два он смирился с засохшими болотцами кофейной гущи в коллекции немытых чашек на кухне. И рефлекс отцовства включал пилораму нудных упреков: ну когда же, старушка, давай плодиться, репродуктивный возраст поджимает.

«Пусть ворчит. Зато рядом. Теплый. Любимый», – думала Лика перед сном, и это было похоже на счастье.

– Да ответь, в конце концов, на звонок! Когда же ты проснешься?! Мы опаздываем!

Энергичный Пашин голос побуждал к действиям. Лика отыскала заливающийся «Самсунг», в окошке которого высветилась надпись: «Шеф».

– Вронская, удачной дороги! Возвращайся скорее! И поаккуратнее там с арабами, договорились? Глазки им не строй, как ты это любишь делать!

– Да, Андрей Иванович. А ты без меня не пей слишком много, договорились?

– Ну ты сказала! Если не бухать, то как стресс снимать? Водка и девочки. По-другому нельзя, – назидательно заявил Красноперов и отключился.

Хитрый лис, он знал, как вернуть Лику после того, как она неожиданно для себя самой решила уволиться. Всего лишь один неожиданный звонок. Никаких упреков, ни намека на предложения о сотрудничестве. Андрей Иванович просто рассказал о делах в редакции, спросил совета, и Лика сорвалась в пропасть тоски. Поняла, что безумно соскучилась и по двум метрам брутальной красоты главного редактора, и по девчонкам из отдела светской хроники, любившим посплетничать в курилке, и по элегантным парламентским корреспондентам и бородатым неприкаянным верстальщикам.

Оказалось, в кабинете Лики Вронской за месяцы отсутствия ровным счетом ничего не изменилось…

Конечно, это дурдом – с утра писать про политику, вечером жарить Паше котлеты, а ночью выстукивать на клавиатуре главы романа. Но склонность к творчеству – это, в принципе, отклонение от нормы. В сумасшедшем ритме напряженных дней Лика чувствовала себя как рыба в воде. Да и детективы сочинялись, как ни странно, быстрее, чем прежде, когда в ее распоряжении имелась куча свободного времени.

– Ух, кажется, ничего не забыли, – облегченно выдохнул Паша, обводя комнату пристальным взглядом. – Хотя нет! Родителям ты не позвонила!

Мама порадовала Лику своей любимой фразой:

– Доченька, кушай побольше!

«Мне уже двадцать восемь лет! И каждый раз она напоминает, чтобы я не померла с голоду!» – с негодованием подумала Лика.

Но раздражение улеглось быстро.

Через несколько часов они будут в Египте. Под солнышком Хургады испарятся воспоминания о холодных пальцах промозглой весны, забирающихся под самый теплый свитер.

Схватив портфель с компьютером, Лика дождалась, пока Паша вытащит из квартиры чемоданы, и захлопнула дверь.

– Опять займешься самолюбованием. – Паша кивнул на ноутбук. – Твои героини похожи на тебя как две капли воды.

– Это не самолюбование.

– А что же?

– Это лень, Паша. У писателя собственный организм всегда под руками. Копайся в душе, передавай мысли, излагай сомнения. Элементарно, Ватсон!

Паша притворно нахмурился:

– Какая-то у тебя неправильная лень. Зачем тащить с собой компьютер? Слабо провести две недели, просто валяясь на пляже? Спорим, что тебе в Египте комп вообще не понадобится? Там столько всего интересного!

У него были все шансы выиграть этот спор. Правда, ни одной строчки нового детектива Лики Вронской не появилось совершенно по другим причинам…

* * *

По глубокому убеждению профессора истории Тимофея Афанасьевича Романова, создания противоположного пола четко делились на две категории: фемины – высокие, кровь с молоком и чтобы волосы непременно длинные, черные (хотя можно и каштановые, но на прямой пробор, как у покойной супруги), и нефемины – все отличающиеся от вышеуказанных параметров женщины.

Появившаяся в проходе между креслами стюардесса в ярко-оранжевом жилете на фемину никак не походила, а потому Тимофей Афанасьевич и слушать не стал о том, что с этим жилетом надлежит делать, если стальное брюхо самолета окунется в море. Он отвернулся к иллюминатору, за которым пушились хлопья облаков. Страшно подумать, а ведь скоро они рассеются, приближая Египет, и, может, даже мелькнет плато Гиза, пирамиды Хуфу, Хафра и Менкаура. И, конечно же, Сфинкс – 2500 год до нашей эры, высота около двадцати метров, строился, возможно, по приказу Хафра, или, как более привычно слуху большинства людей, фараона Хефрена. А потом…

Что будет потом, профессор Романов не знал. Зато он многое знал о Египте. Почти все. Теперь ему предстояла первая встреча со страной не на страницах тяжелых фолиантов. Сбывающаяся мечта пугала и манила, как робкое марево миража в пустыне.

«А чего мне теперь бояться?! – подумал Романов. – Все неприятности, какие могли случиться, уже произошли. Так что мне осталась, может, последняя радость в жизни…»

Совсем недавно на лицах сотрудников деканата застыли маски напряженной торжественности. «Маска Тутанхамона, Египетский музей, высота шедевра пятьдесят четыре сантиметра, ширина чуть более тридцати девяти сантиметров. Красота, в отличие от этих постных физиономий», – машинально подумал Романов, снимая очки и потирая переносицу. В его мыслях часто воспроизводились страницы учебников.

Должно быть, решил Тимофей Афанасьевич, изучив лица коллег, он опять прошляпил какой-нибудь праздник. Ну и бог с ним, недавняя лекция стоит всех праздников этого мира. Ах, с каким удовольствием он рассказывал о погребальном древнеегипетском ритуале! Парасхите, специальном слу– жителе, делающем первый надрез на теле усопшего, а потом убегающем со всех ног от родственников. У египтян нарушение телесной целостности даже мертвого человека считалось преступлением. Правда, преследование парасхита носило формальный характер… В общем, студенты слушали, открыв рот!

– Тимофей Афанасьевич, поздравляем вас, – секретарша Людочка (нефемина) извлекла из-за спины букет красных гвоздик и, поднявшись на цыпочки, чмокнула сутулого профессора в щеку.

Он в изумлении пригладил венчик редких седых волос и польщенно забормотал:

– Коллеги! Но как вы узнали?! Моя монография, посвященная храмовым комплексам в Абу-Симбел, только сдана в печать. Это совершенно уникальные памятники! XIII век до нашей эры! Большой храм посвящен богам-покровителям крупнейших городов: Амону (Фивы), Птаху (Мемфис) и Ра-Горахти (как вы знаете, Гелиополь).

Декан факультета Семен Бронштейн, вежливо прокашляв недоумение, невежливо перебил профессора (в такой момент!):

– С шестидесятипятилетием вас, Тимофей Афанасьевич! Спасибо за многолетнее сотрудничество. Нашему институту будет не хватать одного из самых лучших египтологов страны.

Когда смысл слов декана дошел до профессора, мерзкие, как чудовищная морда бога войны Сета, картинки замелькали перед мысленным взором Романова. Помнится, он знакомился с курсовой работой о Медуме (прекрасная работа! «ложная пирамида», оригинальнейшее произведение Снефру, родоначальника IV династии) и, не глядя, как обычно, подписал контракт. А декан, да, он честно предупредил, что контракт этот последний – надо давать дорогу молодым. Конечно, согласился Романов, конечно, надо, кто же против молодых…

Водка тем юбилейным вечером пилась легко, будто вода.

А утром, к девяти ноль-ноль, Тимофей Афанасьевич, как рефлексующая собака Павлова, приехал в институт, совершенно позабыв о произошедших накануне событиях. Поднялся к расписанию у деканата, поискал глазами свою фамилию. И, не найдя ничего похожего, с досадой треснул себя по лысине. Ну да, ему пора на пенсию. Коллеги абсолютно правы!

Дни после этого ужаснейшего события стали какими-то совершенно невкусными. Измученный бессонницей, Романов часами перебирал томики книг, но любимые фолианты больше не приносили успокоения. Была бы рядом супруга (фемина номер один!), может, профессор меньше страдал в тисках пенсионного одиночества. А так… Игорь, сын, совсем взрослый, у него своя жизнь. Нет ничего, кроме тягучего мутного киселя застывшего времени.

Хотя… Цель есть! Есть мечта!

Стыдно кому признаться: Тимофей Афанасьевич Романов никогда не был в Египте.

Исправить. Срочно исправить это недоразумение. Времени теперь предостаточно. А вот денег…

Из конверта, спрятанного на полке за книгами, узловатые пальцы профессора извлекли всего две стодолларовые купюры. Скромный гонорар за учебник по мифологии Древнего Востока. Впрочем, чего ожидать от книги, изданной тиражом всего две тысячи экземпляров? На науке теперь много не заработаешь, на Египте и подавно, да и не стремился он к этому никогда.

Размышляя, где бы раздобыть денег, профессор успел переделать кучу дел. Выпить две чашки чая, оглядеть через окно входящую в подъезд женщину (почти фемина), повздорить по телефону с сыном, перешедшим от сдержанных намеков к заявлениям открытым текстом: «Папа, а не перебраться ли тебе в мою „однушку“, нам тесно, а у тебя двухкомнатная квартира».

Положив трубку, профессор с испугом огляделся по сторонам. Внезапно появившиеся демоны крамольных мыслей кружились повсюду, распевая сладкие песни искушения. Ну конечно, у него же есть квартира. Да, Игорю тесно в однокомнатной. Но… Египет… пенсия… одинокая старость…

Скоро в кармане серого, вечно мятого пиджака профессора Романова лежал билет на самолет в Хургаду.

– Через десять минут наш самолет совершит посадку в аэропорту города Хургада. Температура за бортом двадцать семь градусов по Цельсию. Благодарим вас за выбор нашей авиакомпании и будем рады вновь приветствовать вас на борту наших самолетов.

Задремавший профессор встрепенулся и с запоздалым сожалением уткнулся в иллюминатор. За окошком под покрывалом синего неба серела утыканная ершиками пальм бетонная площадка.

«Ну ничего, – подумал Романов, – мне ведь предстоит встреча с Каиром, успею налюбоваться бесподобным плато Гиза. И величественными пирамидами Хуфу, Хафра, Менкаура…»

«Надо собираться, – думала Алина Гордиенко, с тоской поглядывая на чемодан. – Придется поторопиться. Я и так тянула все, тянула. Через пару часов за мной должен заехать какой-то мужчина, вроде охранник Филиппа Марковича, а я даже не приступала к сборам. Не хочется мне никуда лететь. Очень не хочется. Но выбора нет. Назвался груздем – полезай в кузов».

Она залпом допила остывший мятный чай, поставила на тумбочку у кровати чашку и решительно распахнула дверцы шкафа. Вот этот костюм, строгий, темно-синий, брать с собой не имеет смысла. В Египте жарко, нужна более легкая одежда.

– Да и не нравится мне строгая «двойка». Душа больше к костюму не лежит, – пробормотала Алина. – А все потому, что именно в этой одежде я была в тот самый день, когда все началось…

Потенциальные клиенты не скрывали восторга.

– Какая красивая! Бывает же такая красота! – возбужденно воскликнул мужчина. – Типично славянская внешность. Большие голубые глаза. Волосы светло-русые. Жаль только, что у нее короткая стрижка. Ей бы каре до плеч – и она станет твоей полной копией, дорогая. Черты правильные, типичные. Но тот, кто один раз их увидел, никогда не забудет. Вы обе – просто красавицы! А ты? Ты что скажешь?

Женщина тоже довольно защебетала:

– Мне она нравится. Интеллигентная. И цвет лица здоровый. Неужели мы нашли то, что нам надо? Как я волнуюсь. Но она и правда такая хорошенькая! Решено? Других смотреть не будем?

– Я боюсь, что она начнет работу по другой программе. У нее идеальная внешность. И состояние здоровья не внушает никаких опасений. У нас ее могут просто из-под носа увести! Так что давай остановимся на этой красивой кандидатке.

Алина Гордиенко устало прислушивалась к восхищенным голосам. И вроде бы понимала, что все эти комплименты – в ее адрес. Понимать-то понимала. Только все ей казалось, что про другую какую-то женщину идет речь. Красота – она ведь как пропуск в хорошую жизнь. Пропуск у Алины был. А вот хорошей жизни – никогда. Да все ее тридцать лет – сплошные попытки завоевать себе место под солнцем. Причем ладно бы стремилась к заоблачным далям. Губу раскатывала, как говорится, ни стыда, ни совести. Нет, простого хотелось, обычного, без претензий. Чтобы все как у людей: муж, детишки. Домик с садом, пусть маленький, небольшой совсем, но свой. Что? Что здесь особенного? Разве есть в этом желании что-то низкое, запретное? Чтобы каждый раз судьба вот так хлестала наотмашь? Лететь к свету, счастью, уюту. И со всей силы врезаться в каменную стену, и рассыпаться, и себя собирать по кусочкам, по клеточкам собирать себя…

– Давайте оформлять документы, – решился наконец мужчина. – Ваши обязанности заключаются в следующем… Мы, со своей стороны, обеспечиваем вам… После завершения программы ваше вознаграждение составит…

В дверь настойчиво зазвонили.

– Что же это я, – спохватилась Алина. – Задумалась, костюм этот иудушкин все в руках вертела.

Она открыла дверь и сразу же начала оправдываться:

– Простите, что задерживаю. Не очень хорошо себя чувствую. Вы туточки сядьте, а я мигом.

– Меня зовут Юрий. Юрий Космачев, – представился мужчина и брезгливо огляделся по сторонам.

«Красивый парень, – думала Алина, лихорадочно наполняя чемодан вещами. – Кажется, он немного моложе меня, подтянутый такой. Да, мне говорили, что охранник полетит. Но не сказали, что такой симпатичный. А впрочем, что мне до его красоты? Тем более, кажется, он все знает. Как посмотрел на меня – с презрением! А впрочем… Так мне и надо. Как еще на меня смотреть, когда на такое решилась?»

Поющего в салоне джипа Андрея Макаревича Вадим Карпов прервал самым бесцеремонным образом. Он всегда пропускал на диске эту песню, посвященную отцу музыканта. Но к горлу и без музыки подступил комок. Его старик тоже ушел. Пятнадцать лет назад. А боль ничуть не ослабла. Впрочем, какой он старик, его Олег Петрович? Ему тогда исполнилось всего-то сорок три года. Инфаркт не заглядывает в паспорт.

Это произошло на даче. Отец обожал копаться в земле, Вадима же с матерью на дачу было не заманить ни за какие коврижки. Папу нашли только через сутки. Соседи, встревоженные тем, что из шланга все хлещет и хлещет вода, затопившая пол-улицы, прошли на участок Карповых…

Вадим не появлялся на даче с того дня, как оттуда увезли отца. Может, наивно обвинять дом в том, что он убил папу. И куда менее болезненно, чем винить себя.

Но вчера звонок соседей положил конец необъявленному бойкоту:

– У вашей дачи обвалилась крыша. Наше дело – предупредить.

Ну а ему, соответственно, пришлось действовать.

Вадим, вздохнув, остановил машину у деревянного сруба с уцелевшими кое-где зигзагами синей краски. Так и есть: пара пластинок шифера с правой стороны крыши сползла на землю.

Вадим прошел в дом и грустно пробормотал:

– Да уж, внутренние повреждения куда серьезнее внешних. Как все прогнило!

И было чему ужасаться. Залитые дождями диван и кресла приобрели почти черный оттенок, переходящий в темно-зеленый в тех местах, где точила свои когти плесень. Деревянный обеденный стол у окна рассохся. Табуретки, напротив, казались склизкими и полусгнившими. Только скрипящее кресло-качалка не пострадало от времени и бесхозяйственности. Да еще шкаф с книгами.

Книги… Вадим почувствовал легкую досаду. Отец всегда их любил и даже на дачу затащил этот пузатый шкаф на гнутых ножках, за стеклом которого оставил дремать любимые томики. Надо, обязательно надо их забрать! Теперь им место в городе.