Путешествие внутри себя

Из разговора деревьев.

– Можно ли жить без корней?

– Без корней мы становимся безликими брёвнами и из нас строят пустые дома.

От автора

Здравствуйте, дорогой Читатель!

Русская литература началась с хожений.

Роман «Путешествие внутри себя» – о дороге. Стелется скатертью дорога и ведёт главную героиню. Действие разворачивается в настоящем времени, когда страны под названием Советский Союз больше нет и мир сорвался с петель. Вот бы перед ним путеводный пояс расстелить!..

Почему пояс? Об этом и сказ.

Теперь можно родиться в одной стране, учиться в другой, жить в третьей, работать в четвёртой, и никого это не удивляет и не возмущает. Переезд за границу не считается уже предательством родины, насильственным угоном, репатриацией или безвозвратной и тоскливой эмиграцией. Мир стал общим и открытым, где каждый может столкнуться с прошлым в самом неожиданном месте.

Спустя много лет главная героиня романа возвращается в родительский дом. Большая часть жизни прожита. Университеты, дипломы, карьера, поиск личного счастья и бесконечная суета превратили её жизнь в путь этакого «перекати-поля»… А вот кто она на самом деле и где её корни?! Как найти их, прильнуть и подпитаться живительными соками?!

Она пускается в путь, встречается с родными, друзьями и незнакомыми людьми. Происшествия и пояс ведут её через Москву, Гомель, Оршу, Санкт-Петербург, Ригу, Таллинн, Копенгаген и Лондон.

Дорога побуждает главную героиню романа не только к иному восприятию окружающего мира, но и к путешествию внутри себя – к самопознанию. Пристрастные и яркие описания городов и встреч неспешно проявляются чётким, но довольно загадочным оттиском впечатлений.

Добро пожаловать!

В путь!

София Агачер

Предисловие
Любовь к пространству и устройство правильной жизни

«Русская литература началась с хожений». Это первая после приветственного обращения к читателю фраза в автоаннотации Софии Агачер к собственной книге «Путешествие внутри себя». Книга, заявленная как роман, действительно густо черпает из жанра хожений – путевых впечатлений о посещении иных земель. Строго говоря, русская литература началась с житий и монументально-исторической «Повести временных лет», чтобы из тишины монастырских келий вырваться к «словам» – «О законе и благодати» и грандиозному «Слову о полку Игореве». Но без хожений русское средневековье представить невозможно. Причем самое известное – «Хожение за три моря» Афанасия Никитина – отнюдь не первооткрыватель этого жанра.

Сегодня книгу Агачер «Путешествие внутри себя» заявили бы как тревелог, и тем понятнее и значимее авторское обозначение: русские хожения тоже совершались прежде всего «внутри себя», и духовное самопознание в них неизмеримо важнее намотанных расстояний. «Гадючий пояс», сотканный белорусской тётушкой, и разгадывание тайны его орнамента ведут автора от страны к стране, от пункта к пункту узнавания-вспоминания своих корней и самой себя. Этот путь сложнее и существеннее «охоты к перемене мест». В процессе перемещений, встреч и впечатлений, возможно и неожиданно для самой паломницы, выясняется, что роль женщины в доисторическом легендарном мире, фрагментарно удостоверенном археологическими находками, не просто недооценена, но, можно сказать, вообще не известна. И для автора это такое же открытие, как для читателя, что чрезвычайно ценно: романная форма постепенно превратила романиста во всезнающего и не допускающего сомнений демиурга. Викингши, матери родов и таинственные «пряхи», ткущие путеводные, судьбоносные, говорящие на языке орнамента пояса, оживают на страницах «Путешествия», приобретают черты художественных образов, и жанр романа уже этим доказан.

Тревелоги всегда были востребованы издателями. «Письма русского путешественника» Карамзина разошлись на ура, так что вскоре понадобилось второе издание. В предисловии к нему великий историк отсылает тех, «кто в описании путешествий ищет одних статистических и географических сведений», к учебнику географии. И сегодня, когда достаточно многим жителям России вояжи во все концы света стали доступны, никого не удивишь, как пишет Агачер, «внушительным количеством терминалов», рекордной пропускной способностью и пассажиропотоком. Ради описания «государства в государстве» – датской Христиании – или лондонского Боро-маркета можно написать туристический проспект, но не роман. Лично меня поражает в «Путешествии» вовсе не километраж и легкость автора на подъём.

«Привлечь к себе любовь пространства» (Пастернак) можно только любовью к этому пространству. Книга Софии Агачер пронизана любовью к Москве и Петербургу, Риге и Таллину, Лондону и Копенгагену. Но особо – к родной Белоруссии, Гомелю и окрестностям, «где жил мой родной дом – мой крепкий якорь, не дававший сорваться в небытие ни при каких обстоятельствах». Здесь росла девочка по прозвищу Пропажа. Здесь, в хате слепой тётки Оли, обладательницы тайного знания и запечной ручной змеюки, она обрела «гадючий пояс». Здесь, в когдатошней столице староверов Ветке на берегу Сожа, в уникальном музее народного творчества, перед ней впервые приоткрыла покров тайна «символов и оберегов», руками мастериц напечатлённая на рушниках и поясах.

Книги – наши последние обереги, рукотворные знаки, посылаемые нам «для устройства правильной жизни». Мы, всё растерявшие на ухабистой исторической дороге, стремительно теряем и привычку к чтению. «Путешествие внутри себя» можно засчитать как попытку вернуть людям эту далеко не вредную привычку.

Марина Кудимова

Путешествие внутри себя

Скоро ли сказка сказывается, скоро ли разматывается клубок сюжета этой истории, которая началась в… Шереметьево…

Стрелка моего внутреннего компаса прокладывала маршрут от города к городу, от страны к стране. И даже если превратности дороги и обстоятельства вступали в противоречия с моими планами, это подтверждало лишь старую истину о том, что повороты судьбы возможны и прямых путей не бывает. Покуда героиня романа шла вперёд, я возвращалась на волнах памяти назад.

Мой маршрут пролегал через Москву, Гомель, Ветку, Оршу, Санкт-Петербург, Ригу, Таллин, Копенгаген и Лондон. Почему и зачем судьба вела меня таким странным путём, что я искала и обрела на этой дороге – попробую разобраться в своих записках путешественницы.

…Завязываются первые узелки в памяти, дорога прядёт причудливый узор моих впечатлений…

Картинка I
О чем может поведать городской рынок

Словно у чеховских «Сестёр», все дороги в моей жизни пролегали через Москву. Вот и в этот раз самолёт приземлился в международном аэропорту Шереметьево-2. Зазевавшись на паспортном контроле, я подняла глаза и увидела на всех табло китайские иероглифы. На моём лице отразился такой ужас, что немолодой мужчина рядом со мной рассмеялся:

– Я вижу, вы давно не были в Москве? У нас теперь большая дружба с Китаем, поэтому все надписи дублируются на китайском языке.

Раннее весеннее утро едва обозначилось в облачной дымке.

В здании аэропорта было необычайно чисто и пусто. Я быстро выкатила тележку с багажом из таможенной зоны и встретилась со старинным другом Николаем, вызвавшимся довезти меня до родного города Гомеля. Мы обнялись и сели в машину.

– Коля, давай сделаем круг, заедем на любой московский рынок: так хочется после стерильной американской еды попробовать нашей – натуральной, с запахами, ароматами степей, костров, закатов и горизонтов.

Москва как купчиха хлебосольная, лукавая, необъятная, как талия продавщицы в мясном отделе! И рынки в Москве – имперские. Кого и чего здесь только нет: азербайджанцы, армяне, узбеки, татары… Нарядно разложенный дорогущий товар. Продавцы приветливые и много шутят. Если чего нет на прилавке у пожилого азербайджанца, то он тут же пошлёт мальчишку – и тот принесёт всё, что ты захочешь.

Слона? Достанет и слона из-за пазухи.

Главное – плати! С ними приятно шутить, торговаться, разговаривать. Они поведают о своей семье и выслушают о твоих проблемах, даже могут дать неплохой совет. Покупатели здесь – люди небедные. Шум и гам в этом логове жутком приглушённый. Эмоции вокруг царят приглаженные, как, впрочем, и основной товар: откалиброванный, один и тот же во всём мире круглый год, без запаха и почти без вкуса, выращенный в промышленных парниках. Глобализация! Московский рынок, конечно, не восточный, как в Стамбуле, но многонациональный, цветастый, напоминающий большой павлопосадский платок, но не сотканный руками мастерицы, а, скорее, фабричный, какой можно купить в любой сувенирной лавке. Поэтому главное – не зевать, а не то купишь, что тебе совершенно не нужно, втридорога, тем более перекочевавшее сюда из близлежащей «Пятёрочки». Дуракам в Москве улыбаются широкой и жизнерадостной улыбкой.

Из местных продуктов – немного мяса, творога да квашеной капусты с мочёностями. А рушников, когда-то украшавших все колхозные рынки страны, совсем нет: ни тканых, ни вышитых.

Москва давно перестала быть русской, это, скорее, интернациональный колхоз! Поэтому несолоно хлебавши я умчалась восвояси.

Московская вонь от выхлопных газов, заполняющая чашу города и ещё километров надцать его пригородных дачных посёлков и городков, наконец-то закончилась под Вязьмой.

У Смоленска удалось отвязаться от апрельской слякоти, облепившей стёкла машины. Перестал падать и противный мокрый снег. Вдоль Олимпийки, построенной к Олимпийским играм от Москвы до Минска, тянулись весёленькие зелёные поля, заросшие весенними цветами, с торчащими в небо остовами разрушенных ферм. Обозрев это «торжество» земледелия, я поняла, что моя надежда увидеть местные продукты на рынках растаяла безвозвратно.

Наконец в районе Дубровно из московского царства Снежной Королевы мы попали в иной мир, в синеокую Беларусь: через много-много лет я возвращалась в родной город. Хотя, если честно, синеокой она была только весной. Летом же превращалась в зеленоглазую красавицу с золотистыми искорками цветов на лугах, да с конопушками снопов сжатой ржи на полях, да с белобрысыми мордашками местной детворы на улицах. После серой, раздетой Москвы, откуда почти исчезла красочная и креативная реклама, ларьки с чебуреками и блинами, красивые и манящие витрины магазинов, Беларусь вначале показалась мне сказочной «страной Жевунов». В районе Орши уже были аккуратно распаханы поля. Дородный хозяин и лошадка с плугом возделывали землю под картофель, паслись коровы; в лесу цвели белые подснежники и фиолетовый чабрец, берёзы плакали соком, жужжали пчёлы и шмели. Запахло свежевспаханной землёй, пряными травами и далёким детством! На обочине шоссе можно было купить парное молоко, рассыпчатый творог, картошку величиной с арбуз, стекающий золотом мёд и пышущие здоровым румянцем пироги. Во мне проснулся Гаргантюа.

Дорога прикатила нас в Гомель, где жил мой родной дом – мой крепкий якорь, не дававший сорваться в небытие ни при каких обстоятельствах. Мысль о том, что дома меня ждёт мама, всегда придавала сил и уверенности, ведь даже самая грозная буря когда-нибудь заканчивается. Разве может быть счастье большее, чем обнять после долгой разлуки свою маму? Долго-долго смотреть в её глаза и держать в ладонях её маленькие, ставшие уже почти невесомыми ручки?

Время потекло вспять. Мгновенно пронеслось несколько суток, и я выползла из домашнего ковчега и начала бродить по закоулкам своего прошлого. Но какое-то странное чувство досады и потери увязалось за мной по пятам. Тяжесть навалилась на грудь, заболели суставы, затрещал позвоночник, закружилась голова. «Ну конечно, это сказывается усталость после долгой дороги из Америки, да и перемена дня и ночи тоже бодрости не добавляет», – думала я.

Дни шли, словно ходики, своим чередом, а болезненные ощущения и тревога всё не проходили. Ни нарядные, аккуратные дома с резными наличниками, ни сады с цветущими вишнями и грушами, ни палисадники, светящиеся ландышами и тюльпанами, ни прекрасный парк, раскинувшийся над рекой Сож, не приносили мне облегчения.

И вдруг я поняла, в чём дело и от чего мне, наполненной до краёв счастьем встречи, так неуютно в родном городе. Даже в суетной Москве сразу после тяжёлого перелета через океан я чувствовала себя более комфортно. А здесь атмосфера как будто уплотнилась, причём настолько, что становилось труднее дышать и двигаться. Казалось, огромный поршень сжал пространство, выдавив вольный воздух, и оставил лишь плотную, упорядоченную, почти кристаллическую структуру. На улицах, в скверах и во дворах совсем не было бомжей, панков, хиппи и прочих чудиков. Люди были опрятно и аккуратно одеты, сосредоточенно занимались своими делами, но никто не улыбался. Даже дети, выделявшиеся яркими пятнами своих курточек, почти не шалили, не баловались, а главное – не смеялись заливисто и беззаботно!

Паника охватила меня от осознания того, что в этой строго упорядоченной стране исчезло веселье, как в сказке про проданный смех. «Этого не может быть, – подумала я. – Вот проснусь завтра утром и пойду на рынок, куплю мёда, творога, зелени, огурчиков маленьких в пупырышках, яиц настоящих с янтарными желтками, перьев лука, сала копчёного и, конечно, старого доброго леща и плотвичек днепровских на уху. Позову одноклассниц, устрою пир, и мы начнём вспоминать и смеяться!»

Память, завязав узелок, напомнила мне воскресное утро, когда мы с бабушкой и корзинкой, покрытой цветастым рушником, идём на рынок. У птичьих рядов – да-да, пятьдесят лет тому назад на рынке можно было купить живую птицу – стоит высокий худой еврей в тёмном лапсердаке и шляпе. К нему подходят женщины и протягивают только что купленных кур. Он ловко перерезает птицам горло и вешает их вниз головой. Это моэль, специальный человек – мастер не только по обрезанию еврейских мальчиков, но и по всем правилам Талмуда умеющий резать кур. Такого наваристого янтарного бульона с тёмным петушиным мясом больше попробовать, увы, нельзя, поскольку современный куриный суп – это, скорее, подкрашенная специями и солью водичка, сваренная из трупиков двухнедельных мутантов. А какими живописными выглядели мясные ряды с молочными поросятами, которых потом запекали в русской печи, начинив гречневой кашей и блинами!

Для такой кухни нужен был желудок никак не меньше Чичиковского!

Летом с утра эдак за версту до рынка начинал витать клубнично-земляничный дух – и можно было ориентироваться лишь на пьянящий аромат ягод. Зимой же пахло антоновкой и квашеной капустой, что вызывало у покупателей такое слюноотделение, унять которое можно было, лишь напившись из кружки сладковато-кислого, пряного капустного рассола, причём абсолютно бесплатно. Где оно, моё настоящее мочёное яблоко – большое, налитое и прозрачное, с чёрными семечками внутри? Я помню, как здесь же на рынке, не удержавшись, вопьёшься в такое яблоко зубами и захрустишь, прикрывая глаза и подставляя ладонь под струю сока. А бочка с солёными помидорами – огромными, с натянутой, как на барабане, кожицей! Возьмешь такой, а он взрывается мякотью и семечками у тебя во рту, и ты захлебываешься от блаженства. И, конечно, не забудутся те кадушки с грибами из детства: рыжиками, волнушками, груздями. А какие были продавцы на рынке – труженики, с лицами загорелыми, изрезанными уникальным узором морщинок, руками коричневыми, узловатыми и сильными, что корни, держащиеся за родную землю. Женщины повязывали головы живописными ярчайшими платками, а прилавки украшали рушниками с красно-белыми узорами. Рынок каждого городка отличался от другого. Даже грязь и пыль там были весёлыми, искрились на солнце и пахли свежескошенной травой и смородиновыми листьями. И только немногочисленные узбеки, привёзшие свои душистые дыни, или кавказцы, торгующие мандаринами и гвоздиками, одетые в кепки-аэродромы, были везде одинаковые, и товар у них был ужасно дорогой.

Едва солнце, как хохлатка, выставило в окно свою макушку, помахивая корзинкой со старым бабушкиным рушником на удачу, я заспешила на базар… Центральную часть крытого рынка занимали всё те же откалиброванные фрукты и овощи, сошедшие со стандартных конвейеров турецких и польских «биофабрик», но всё же кое-где белели ряды сала: свежего, подсоленного и копчённого с чесночком.

Сало достойно оды, поэмы!

Лет сорок тому назад его заворачивали в холщовые тряпицы и коптили на ольховых, сосновых и можжевёловых опилках. У каждого хозяина был свой секрет приготовления копчёного сала. Но сегодня мой нос привёл меня к прилавку, за которым стояла румяная, пышногрудая молодуха и бойко стрекотала по телефону. Мечтательное настроение и потрясающий запах копчёного сала заставили меня спокойно простоять у прилавка минут пять, терпеливо слушая болтовню молодой женщины, абсолютно не обращавшей на меня внимания. Потеряв надежду быть обнаруженной, я начала действовать: решительно взяла в руки кусок сала и понюхала его.

– Тю! Чаго лапаешь, не паложено покупателям лапать товар, видишь, занятая я, щчас. Всё равно лепей маяго сала на рынке не знойдешь, а потом метнись гроши разменяй, а то раницей сдачи у мяне зусим нету. Иди-иди к Дуське в ларёк – она табе разменяе, – не прекращая свой разговор по телефону, прогэкала молодуха.

Ожидание чуда разбилось. Улыбка моя упорхнула в далёкое детство.

– Что расстроилась, красавица, у меня сало не хуже, чем у Ядвиги, – услышала я приветливый голос. – Подходи: всё сама посмотришь и выберешь, в обиде не будешь. Я здесь один шучу и смеюсь, поэтому и зовут Зубоскалом, а мамка кличет Ахмедом: мать – белоруска, отец – азербайджанец, – махнул мне рукой, улыбаясь от уха до уха, чернявый парень у прилавка напротив.

От сердца отлегло, появился свет маяка-улыбки на лице продавца.

– А помидоры настоящие, грунтовые у тебя есть, Ахмед? – спросила я его, с сомнением глядя на одинаковые, почти без запаха помидоры.

– Вах! Конечно, есть. Видишь, помидор воробей клюнул – значит, грунтовые. Разве шалаш с порванной плёнкой, где выросли эти помидоры, можно назвать парником?! – продолжал балагурить парень. – А если честно, то иди, хозяйка, за ворота крытого рынка, там под небом, на воле, у местных жителей ещё можно найти настоящие продукты: и сало, на можжевельнике копчённое; и масло подсолнечное душистое; и яйца только что из-под счастливой курицы, петухом топтанной; и зелень-мелень разную; и редиску ядрёную с огурчиками сладкими. Что захочешь, то и купишь. И ландыши там продаются с запахом весны! А помидор этот клюнутый на удачу бери и не переживай из-за грубости людской – тяжело здесь люди живут, безрадостно, вот и не улыбаются вовсе.

Вокруг рынка расплескалось море торговли, где всё, что я хотела, кроме свежей речной рыбы, то и купила. Обмелел Днепр с притоками, и рыба куда-то исчезла, как, впрочем, и крепкие молодухи в цветастых платках – стали старухами, суетливо прячущими деньги за товар. Увы, улыбка Ахмеда так и осталась единственным маяком смеха на этом рынке-море.

Картинка 2
Чемодан без ручки

Дотащив домой наполненную доверху корзину с продуктами, я обзвонила школьных подруг, ещё откликающихся на старые городские телефоны, пригласила их на вечер воспоминаний и начала готовить обед.

Что за стол в Беларуси без драников?!

Вначале я натёрла картошку и лук на мелкой тёрке, потом на чёрной, чугунной сковороде поджарила драники на густом, тёмном, деревенском растительном масле. Затем приготовила начинку из обжаренных кусочков копчёного и свежего сала для картофельного пирога, состоящего из нескольких слоёв драников. Далее залила всё это свойской сметаной и, за неимением настоящей деревенской печи, поставила в духовку. Сквозь открытое окно кухни запах такой силы и вкусности вырвался наружу, что аж коты со всей округи собрались и начали жалобно мяукать, выклянчивая чаевые. Пришлось спуститься во двор и накормить эту ораву кусочками жареного сала и драниками.

За окном, как начищенный солидолом пятак, сверкало солнце. К пяти вечера начали подтягиваться школьные подружки. Собралось нас из всего класса только четверо. Люся – моя соседка и лучшая подруга детства, красивая, спортивная брюнетка, бабушка двух замечательных внучек и, по совместительству, заведующая конструкторским бюро. Наталья – яркая блондинка, раньше нас всех вышедшая замуж, вырастившая троих детей, не работавшая ни одного дня, потрясающая хозяйка, жена и мастерица. Галка – маленькая, толстенькая, озорная певунья, выдумщица и хохотушка.

Люся появилась первой; она притащила золотистый луковый пирог и здоровущую тарелку вкуснейшего салата.

– Все овощи свои, с дачи, только вчера сорванные с грядки. Здесь редисочка первая, весенняя; огурчики пупырчатые, медовые, салатик нежнейший, ну и, конечно, трава-мурава: крапива молодая, мята, лучок зелёненький, петрушечка кучерявая и семечки тыквенные сверху. Да, всё полито маслицем подсолнечным, что сосед мой по даче, Василий Петрович, выжимает. Золотые у него руки, как из начальников цеха ушёл, так и мастерит различные механизмы: маленькие трактора, косилки, хлебопечки, – бойко рассказывала Люся, по-хозяйски выставляя яства на стол.

– Косилки – это здорово, а то я сегодня со страха чуть было ноги не протянула, – попыталась пошутить я. – Возвращаюсь с рынка, смотрю: по нашему скверу идут цепочкой здоровые мужики, одетые в камуфляж и армейские высокие ботинки, на головах у них такие защитные шлемы, как у спецназовцев, а в руках – длинные штуки, похожие то ли на миноискатели, то ли на инжекторы для дезактивации. Всё, думаю, что-то случилось: военные в городе.

– Ничего-то ты не знаешь, Пропажа, давно тебя не было. Это у нас так траву косят, – серьёзно, нахмурив брови, объяснила Люся, назвав меня старым детским прозвищем.

– Дзинь!.. – звонок в дверь. Это пришла Наталья. Она бережно внесла большущую сумку, достала из неё плоский контейнер, завёрнутый в фольгу, и водрузила свою «летающую тарелочку» на стол. И оттуда потёк очумелый, давно забытый запах детства… Перед глазами стоял мой дед, вернувшийся с рыбалки с десятком сопливых ершей, которых потом бабушка жарила на большой чугунной сковородке в печи. Как маленькая женщина умудрялась держать ухватом эту тяжеленную конструкцию над углями, не уронив и не перевернув, для меня по сей день остаётся загадкой!

– Наташка, не может быть, неужели это жареные ерши?! – заверещала я.

– Да, девчонки, это ерши: сын сегодня на зорьке наловил, а я поджарила, правда не в печи, но все равно хрустят, как семечки. Ну что, удивила я вас, подружки?! – довольно сощурилась Наталья. – Галка, как всегда, опаздывает?

– А вот и не опаздываю! – звонко закричала с порога Галина. – У вас дверь нараспашку? Пахнет – можно с ума сойти! Приготовить я ничего не успела, зато принесла наше любимое полусладкое шампанское! Маму твою видела, хозяюшка, на скамеечке сидит у подъезда, ножками болтает, прямо как баба Фира сорок лет тому назад. Помните бабу Фиру, девчонки?

Бабу Фиру помнили все. Она была потрясающей старушенцией. Всегда с причёсочкой, ярко накрашенными губами и янтарными бусами на шее. Если не сидела на скамейке возле подъезда, то смотрела в окошко своей квартиры на первом этаже. И любой прохожий мог попросить у неё воды или просто пустой стакан, чтобы пивка попить с другом, а нас, детей, она кормила латкес и пирогами с рыбой. А сейчас постучать в окна первого этажа нельзя – везде решётки стоят, подъезды закрыты на кодовые замки. Даже если убивать будут, никто окно не откроет и не отзовётся. Водичку только в магазине купить можно или из лужи попить. Заснувших же на скамейке у подъезда подвыпивших и загулявших мужичков, которых жены домой не пустили, баба Фира накрывала стареньким одеяльцем. А потом подымалась в квартиру к строптивой жене и уговаривала её забрать мужа, потому что «так поступать приличная женщина не должна – другая подобрать может, поскольку завалящих мужиков не бывает, а случаются глупые и одинокие женщины».

– Какие потрясающие люди жили в этом доме, шутить умели, – продолжала озорно Галка. – Уехали многие. Из нашего класса в городе осталось всего человек десять, а остальные – кто в России сейчас обитает, кто в Европе, кто в Америке, кто в Канаде, ну и, конечно, в Израиле много нашего народу. Помните, подружки, как на зимние каникулы, на втором курсе, к бабе Фире внук Илья приехал из Ленинграда?

И внука Илью вспомнили… Шампанское лилось рекой, салатики быстро исчезали, беседа набирала обороты…

– А то! – расхохоталась Наталья. – Это когда мы на танцульки у неё собрались?

И «девчонки» наперебой начали вспоминать, как натанцевались и плюхнулись за стол чай пить с пирогами. Морозище тогда на улице стоял градусов под тридцать. Поздно было, но расходиться не хотелось. И тут баба Фира выходит из своей спальни и говорит так ласково:

– Ильюшенька, помоги мне достать из шкафа дедушкино габардиновое зимнее пальто на ватине!

Все чуть от смеха не подавились, а Илья ей отвечает:

– Зачем тебе, бабушка, пальто, ведь его даже с места сдвинуть нельзя, а можно лишь использовать в качестве доспехов ратника?!

Баба Фира ему: мол, мороз страшный, в подъезде холодно, а там пара молодая разговаривает, а если в это время под лестницей парень и девушка – значит, они там стоят и целуются и им очень неудобно и зябко! И поэтому Ильюшенька должен взять дедушкино габардиновое пальто и отнести им, чтобы они могли постелить его и сесть на подоконник площадки между первым и вторым этажами.

– Да, потрясающая была бабуля, – под этим лозунгом могла подписаться вся компания, – всё слышала и замечала. От многих бед она людей спасла, особенно молодых – ведь своих папу и маму расстраивать не будешь, а ей можно было всё рассказать, совет получить и помощь.

– Ох, девчонки, через два года будет сорок лет, как мы окончили школу, может, соберём своих одноклассников со всего мира, накроем столы и вспомним замечательное детство, – предложила я, поменяв тему разговора.

– Не думаю, что это удастся сделать, и потом, встреча получится очень грустная, – перебила меня Наталья. – Не только потому, что мы почти все уже бабушки и дедушки. Весь мир с тех пор стал иным, страна другой, да и дворов нашего детства больше нет. Помните, как все мы весело лет с пяти-шести с ключом на шее гоняли в казаков-разбойников, в штандера, в вышибалу? Сейчас же я провожаю свою младшую двенадцатилетнюю дочь в школу и забираю её оттуда. И общается она со своими ровесниками, не сидя в беседке и слушая бренчание гитары лохматого неуклюжего мальчишки, а зависая непонятно с кем в чате.

– Помню, у нас в классе только Андрюшку Равиковича дедушка провожал в школу, украдкой следуя за ним, и то лишь лет до восьми. И как только Андрюху за это не дразнили! А теперь… вчера иду с работы и вижу здоровенного парня лет двенадцати, за которым бабушка несёт в школу тяжёлый портфель. Заколбасило меня чего-то, остановилась, стала стыдить мальчишку, так такого от его бабушки наслушалась… Немудрено понять, отчего дети сейчас растут инфантильными эгоистами, – со вздохом добавила Люся.

И тут я поняла, что ностальгическое слабоумие до добра не доведёт:

– Ладно, девочки, хватит о прошлом, расскажите, как сейчас живёте, может, повеселее станет.

– Как живём? Живём – не тужим, – сказала Галина, наполняя наши бокалы пенящимся шампанским. – Видишь, всё у нас есть: еда, работа, мир. И всё это находится в коридоре между тем, что положено, и тем, что не положено.

– Что значит: положено и не положено? – удивлённо, чуть не подавившись, воскликнула я.

В комнате почти ощутимо возникла тягостная пауза.

– Как же тебе объяснить это, человеку, приехавшему в свою родную страну, прости, как турист. Ты видишь вокруг себя красочно размалёванные здания, цветущие кусты роз, чистые улицы, аккуратно постриженную траву и деревья, ешь вкусную еду. А я вот четыре месяца занималась здоровьем своей старенькой мамы. Слепнуть она стала, надо было сделать операцию – удалить катаракту. Месяц мы с ней вдвоём собирали анализы. Она у меня плохо ходит – возраст, передвигается с помощью двух палочек. К семи утра я шла за номерками в поликлинику, потом везла её на приём к различным врачам. Каждый день один врач или один анализ. Потом с этой кипой документов надо было вставать на очередь на операцию, а когда время госпитализации подошло, пройти повторно врачей и анализы, поскольку они действительны только десять дней, – терпеливо и как-то обречённо стала объяснять мне Галка.

– Разве нельзя записаться на операцию, а, когда подошло время, за десять дней до неё сдать все анализы и пройти врачей? – ошеломлённо спросила я.

– Не положено, – каким-то чужим голосом ответила мне Галина. – Хоть головой в стену бейся: не положено!

– Но ведь это издевательство над людьми! – сорвалось у меня.

– Это еще не издевательство! Издевательство началось дальше, когда мы попали в больницу, в палату на шесть человек с туалетом в коридоре, куда пожилые люди после операции просто не могут доползти. Когда же я узнала, что в отделении есть двухместные благоустроенные палаты с санузлами, я стала врача просить положить маму туда. На что мне ответили, что палаты платные. Причём на все мои предложения заплатить мне отвечали: «Не положено: ваша мама старше восьмидесяти лет и ей положено бесплатное лечение. Вы понимаете разницу между положено и не положено?!»

Теперь и я усвоила, в чем разница между туризмом и жизнью в этой стране!

Сияющий глянец сувенирного самовара под названием Беларусь начал тускнеть!

Проблема, которую можно решить за деньги, – это не проблема; проблема – это когда денег не берут и ничего не делают при этом.

И хотя стол ломился от вкусностей – картошечки с салом, беляшей, салатов, заливного, солений и мочений, мы сидели притихшие и грустные, понимая, что невозможно вернуться в мир нашего детства, как, впрочем, и существующий не переделать.

Вечерело. На прощание мы чокнулись за здоровье наших родных и близких, и мои бывшие одноклассницы разошлись по домам, благо идти было недалеко, а я, убрав посуду, вышла подышать свежим воздухом. Вокруг цвели сады и кипела сирень, принося умиротворение.

И тут я услышала булькающий смех и покашливание:

– Привет, Пропажа, где тебя носило? Рот закрой и лучше дверь подъезда попридержи, а то сейчас меня ожидает та же участь, что и старушку из старого анекдота. Эта дверь – серьёзный охотник. Знаешь, сколько бабушек она уже подранила?

Мне навстречу, держа под мышками два картонных чемодана с окованными краями, выходил старый добрый дядя Рафа. Он пытался протиснуться в подъездную дверь, придерживая её ногой.

– Что стоишь как статуя Свободы, держи это, – сказал он и, повернувшись боком, умудрился плюхнуть мне огромный чемодан на руки.

– Дядя Рафаил, но ведь его невозможно держать без ручки, – наконец-то рассмеялась я, балансируя с неудобным чемоданом, пытавшимся ежесекундно выскользнуть у меня из рук.