Империя хлопка. Всемирная история

Лизе

Copyright © 2014 by Sven Beckert

All rights reserved. Originally published in hardcover in the United States by Alfred A. Knopf, a division of Penguin Random House LLC, New York, in 2014

Настоящий перевод опубликован по соглашению с Alfred A. Knopf, имринтом The Knopf Doubleday Group, подразделением Penguin Random House, LLC

© Издательство Института Гайдара, 2018

* * *

Введение

Торговцы хлопком в Новом Орлеане, 1873 год.

Гарвардский музей искусств

В конце января 1860 года члены Манчестерской торговой палаты собрались в городской ратуше на свою ежегодную встречу. Среди шестидесяти восьми человек, собравшихся в центре города, бывшего тогда самым промышленно развитым в мире, выделялись торговцы хлопком и хлопковые промышленники. За прошедшие восемьдесят лет эти люди превратили окружающую загородную местность в центр невиданной доселе мировой сети сельского хозяйства, коммерции и промышленного производства. Торговцы покупали хлопок-сырец по всему миру и привозили его на британские фабрики, где находилось две трети мирового количества хлопкопрядильных веретен. Армия рабочих пряла нить из хлопка и ткала из нее готовую материю; потом торговцы рассылали эти товары по мировым рынкам.

Собравшиеся джентльмены были в праздничном настроении. Президент Эдмунд Поттер напомнил аудитории об «удивительном росте» их отрасли и «общем процветании всей страны и особенно данного района». Обсуждались широкие темы, касавшиеся Манчестера, Великобритании, Европы, США, Китая, Индии, Южной Америки и Африки. Хлопковый промышленник Генри Эшуорт добавил энтузиазма, восхваляя «уровень процветания в бизнесе, с которым, вероятно, не мог бы сравниться ни один из прошедших периодов»^[1].

Довольные собой хлопковые промышленники и торговцы имели причину для гордости: они находились в центре империи, простиравшейся на весь мир, – империи хлопка. Они управляли фабриками, на которых десятки тысяч рабочих обслуживали огромные прядильные машины и шумные ткацкие станки. Они получали хлопок с рабовладельческих плантаций в Америках, а продукцию своих заводов продавали на рынках самых отдаленных уголков мира. Хлопковые дельцы обсуждали мировые проблемы с удивительной беззаботностью, несмотря на то, что их собственное занятие – производство и сбыт хлопковой нити и ткани – было почти банальным. Они владели шумными, грязными, переполненными и совершенно примитивными фабриками; они жили в городах, черных от сажи сжигаемого в топках паровых машин угля; они вдыхали воздух, пахнущий человеческим потом и нечистотами. Они правили империей, но едва ли выглядели императорами.

Всего сто лет тому назад предки этих хлопковых дельцов смеялись бы при мысли о хлопковой империи. Хлопок выращивался в небольших количествах и обрабатывался у домашнего очага; в Великобритании промышленность в лучшем случае играла незначительную роль в обработке хлопка. Разумеется, некоторые европейцы знали о прекрасных индийских муслинах, коленкорах и ситцах, которые французы называли indiennes, прибывавших в порты Лондона, Барселоны, Гавра, Гамбурга и Триеста. Женщины и мужчины сельской Европы – скромные конкуренты роскошного Востока – пряли и ткали хлопок. В Америке, Африке и особенно в Азии люди сеяли хлопок вместе с бататом, кукурузой и сорго. Они пряли волокна и ткали из них ткани для нужд своего хозяйства или по требованию правителей. Столетиями и даже тысячелетиями люди в Дакке, Кано, Теночтитлане и во многих других местах делали ткани из хлопка и окрашивали их в прекрасные цвета. Некоторые из этих тканей продавались по всему миру. Некоторые были необыкновенно тонки – настолько, что современники называли их «сотканным ветром».

Вместо женщин на низких скамеечках, прядущих с помощью небольших деревянных колес в своих хижинах или использующих прялки и чашки под веретена перед своими хижинами, в 1860 году миллионы механических веретен, приводимых в движение паровыми машинами и обслуживаемых наемными рабочими, многие из которых были детьми, работавшими до четырнадцати часов в день, производили миллионы фунтов пряжи. Вместо выращенного в домашнем хозяйстве хлопка, превращенного в спряденную дома нить и вручную сотканную ткань, миллионы рабов трудились на плантациях в Америке в тысячах миль от ненасытных фабрик, которые они снабжали, фабрик, которые в свою очередь находились в тысячах миль от конечных потребителей ткани. Вместо караванов, везущих ткани с запада Африки через Сахару на верблюдах, мировой океан бороздили пароходы, груженные хлопком с американского Юга или сделанными в Британии хлопковыми тканями. К 1860 году хлопковые капиталисты, собравшиеся для празднования своих достижений, принимали как должное существование первого в истории глобально интегрированного хлопкового производственного комплекса, хотя тот мир, который они помогли создать, появился совсем недавно.

Однако в 1860 году будущее было столь же невообразимым, как и прошлое. И промышленники, и торговцы засмеяли бы того, кто рассказал бы им, насколько радикально мир хлопка изменится в следующем столетии. К 1960 году большая часть хлопка-сырца опять шла из Азии, Китая, Советского Союза и Индии, то же происходило с хлопковой пряжей и тканями. В Британии, а также в остальной Европе и в Новой Англии сохранилось совсем немного хлопковых фабрик. Бывшие центры производства хлопка – среди них Манчестер, Мюлуз, Бармен и Лоуэлл – были замусорены заброшенными цехами и населены безработными рабочими. В 1963 году Ливерпульская хлопковая ассоциация, некогда одна из важнейших хлопковых торговых ассоциаций, распродала свою мебель на аукционе^[2]. Империя хлопка, как минимум та ее часть, в которой доминировала Европа, рухнула^[3].

Сегодня хлопок настолько широко распространен, что его уже трудно распознать в окружающих нас предметах: и это одно из величайших достижений человечества. Сейчас, когда вы читаете это предложение, какой-нибудь из предметов вашей одежды соткан из хлопка. И столь же вероятно, что вы никогда не отделяли шарик хлопка от его стебля, не видели легких прядей волокон хлопка-сырца и не слышали оглушительного шума прядильных машин и ткацких станков. Хлопок в одной и той же мере знаком и незнаком. Мы принимаем его постоянное присутствие как данное. Мы носим его на теле. Мы спим под ним. Мы пеленаем в него наших младенцев. Хлопок есть в банкнотах, которыми мы пользуемся, в кофейных фильтрах, помогающих нам просыпаться по утрам, в растительном масле, с которым мы готовим пищу, в мыле, которым мы моемся, и в порохе, с помощью которого мы воюем (действительно, Альфред Нобель получил британский патент в 1887 году за изобретение баллистита, нового взрывчатого вещества, соединения нитроглицерина и пироксилина или так называемого ружейного хлопка). Хлопок даже является важнейшим элементом книги, которую вы держите в руках.

На протяжении девятисот лет, с 1000-го по 1900 год, хлопок был самой важной отраслью производства в мире. Хотя сегодня он уступил это место другим отраслям, хлопок по-прежнему важен для занятости и мировой торговли. Он настолько широко распространен, что в 2013 году в мире было произведено как минимум 123 млн тюков хлопка, каждый из которых весил около четырехсот фунтов, – этого достаточно, чтобы изготовить по двадцать футболок на каждого жителя Земли. Если поставить эти тюки друг на друга, они образовали бы башню высотой сорок тысяч миль; положенные горизонтально, тюки полтора раза охватят земной шар. Земля испещрена огромными хлопковыми плантациями – от Китая до Индии и США, от Западной Африки до Центральной Азии. Производимые ими необработанные волокна, плотно упакованные в тюки, по-прежнему развозятся по всему миру на фабрики, где заняты сотни тысяч рабочих. Готовая продукция затем продается везде, от далеких деревенских лавок до Walmart. Возможно, хлопок является одним из очень немногих произведенных человеком товаров, которые доступны практически везде, свидетельствуя о произошедшем в условиях капитализма ошеломляющем увеличении человеческой производительности труда и потребления. Как очень точно говорилось в недавней рекламной кампании в США: «Хлопок – это ткань нашей жизни»^[4].

Если сможете, представьте на минуту мир без хлопка. Вы просыпаетесь утром на кровати, покрытой мехом или соломой. Ваша одежда сделана из шерсти или, в зависимости от климата и вашего достатка, из льна или даже шелка. Из-за того, что вашу одежду трудно стирать и потому, что она очень дорогая или, если вы сделали ее сами, очень трудоемкая, вы редко ее меняете. Она дурно пахнет и царапается. Она в основном одноцветная, так как, в отличие от хлопка, шерсть и прочие натуральные волокна не слишком хорошо принимают краску. При этом вы окружены овцами: для производства шерсти, эквивалентной по количеству урожаю хлопка, потребовалось бы примерно семь миллиардов овец. Этим семи миллиардам овец потребовалось бы 700 млн гектаров земли для пастбищ, что примерно в 1,6 раза превышает площадь Евросоюза^[5].

Все это трудно себе представить. Но на участке земли в западной оконечности Евразийского континента такой мир без хлопка долго был нормой. Это была Европа. До XIX столетия хлопок, хотя и был известен, но был мало распространен в европейском текстильном производстве и потреблении.

Как получилось, что часть света, меньше всего имевшая отношение к хлопку – Европа – создала империю хлопка и стала в ней доминировать? Любой разумный наблюдатель, скажем, в 1700 году ожидал бы, что мировое производство хлопка по-прежнему будет сосредоточено в Индии или, возможно, в Китае. Несомненно, до 1780 года эти страны производили во много раз больше хлопка-сырца и хлопкового текстиля, чем Европа и Северная Америка. Но затем ситуация изменилась. Европейские капиталисты и государства поразительно быстро переместились в центр хлопковой отрасли. Они использовали свое новое положение для запуска промышленной революции. Китай и Индия, как и многие другие части мира, все в большей степени становились подданными империи хлопка, центр которой находился в Европе. Эти европейцы потом использовали свою динамичную хлопковую промышленность в качестве площадки для создания других отраслей; несомненно, хлопок стал трамплином для более широкой промышленной революции.

Эдвард Бейнс, владелец газеты в Лидсе, в 1835 году назвал хлопок «явлением, не имеющим аналогов в анналах промышленной истории». Он утверждал, что анализ этого явления «в большей степени достоин трудов исследователя», чем изучение «войн и династий». Я согласен. Мы увидим, как, следуя за хлопком, мы придем к истокам современной мировой промышленности, быстрого и непрерывного экономического роста, гигантского увеличения производительности труда и потрясающего социального неравенства. Историки, обществоведы, политики и идеологи всех сортов пытались разобраться в этих истоках. Особенно мучительным является вопрос о том, почему после многих тысячелетий медленного экономического роста несколько ветвей человеческого рода в конце XVIII века внезапно стали намного богаче. Ученые сегодня называют эти несколько десятилетий «великим расхождением» – началом широких различий, которые до сих пор задают структуру нашего мира, различий между индустриальными и неиндустриальными странами, между колонизаторами и колониями, между мировым Севером и мировым Югом. С легкостью делаются широкие утверждения, одни глубоко пессимистичные, другие обнадеживающие. В этой книге, однако, я следовал глобальному и фундаментально историческому подходу к этой загадке: я начинаю с исследования отрасли, возникшей в самом начале «великого расхождения»^[6].

Сосредоточение на хлопке и его очень конкретном и часто жестоком развитии ставит под сомнение объяснения, которые слишком многие наблюдатели склонны принимать как данность. Разумеется, такой подход оспаривает некоторые недавние и не совсем недавние утверждения: что бурное экономическое развитие Европы можно объяснить более рациональными религиозными представлениями европейцев, их традициями Просвещения, климатом, в котором они жили, географией континента или такими благотворными институтами, как Банк Англии, или верховенством закона. Такие фундаментальные и зачастую неизменяемые атрибуты, однако, не могут объяснить постоянно изменяющуюся структуру капитализма. Часто они еще и ошибочно определены. Первая индустриальная страна, Великобритания, едва ли была столь либеральным, бережливым государством с надежными, но беспристрастными институтами, как это часто изображается. Напротив, это была империалистическая нация с гигантскими военными расходами, почти постоянно воевавшая, с могущественной и агрессивной бюрократией, высокими налогами, с бешено растущим государственным долгом и протекционистскими тарифами, – и она определенно не была демократической. Не работают и объяснения, заостряющие внимание исключительно на конфликтах между социальными классами определенных регионов или стран. Эта же книга, напротив, охватывает глобальную перспективу, показывая, как европейцы объединили мощь капитала и мощь государства с тем, чтобы силой выковать мировой производственный комплекс, а затем с помощью капитала, мастерства, сетей и связанных с хлопком институтов положить начало бурному развитию технологий и росту благосостояния, определяющего современный мир. Изучая прошлое капитализма, эта книга излагает историю капитализма в действии^[7].

В отличие от многого из того, что было написано по истории капитализма, «Империя хлопка» не ищет объяснений в одной части мира. Она понимает капитализм единственным способом, которым он может правильно быть понят, – в глобальных рамках. Движение капитала, людей, товаров и сырья по всей планете и связи, установленные между далекими областями мира, лежат в самой основе великого преобразования капитализма – и в основе этой книги.

Чтобы увидеть капитализм в действии, мы должны посмотреть на то, как он организовал производство, торговлю и потребление. Военный капитализм был особенно важной, но зачастую непризнанной фазой в развитии капитализма. Мы обычно думаем, что капитализм, во всяком случае его основанная на массовом производстве глобальная разновидность, которую мы видим сегодня, возник около 1780-х годов вместе с промышленной революцией. Но военный капитализм, который начал появляться в шестнадцатом веке, возник до машин и заводов. Военный капитализм процветал не на заводах, а на полях; он не был механизирован и требовал много земли и рабочей силы, опираясь на насильственную экспроприацию земли и труда в Африке и Америке. От этой экспроприации происходило большое богатство и новое знание, а они, в свою очередь, усиливали институты и государства – важнейшие предпосылки исключительного экономического развития Европы в XIX веке и после. Многие историки называли этот период «торговым капитализмом», но «военный капитализм» лучше выражает его грубый и насильственный характер, а также его тесную связь с европейской империалистической экспансией. Военный капитализм разворачивался на постоянно изменявшемся наборе территорий, будучи встроенным в постоянно изменяющиеся отношения, и просуществовал на протяжении значительной части XIX века.

Когда мы думаем о капитализме, мы думаем о наемных работниках, но эта первая фаза капитализма базировалась не на свободном труде, а на рабстве. Когда мы думаем о капитализме, мы думаем о договорах и рынках, но ранний капитализм столь же часто основывался на насилии и физическом принуждении. Когда мы думаем о капитализме, мы думаем о праве собственности, но это время в равной мере характеризовалось и массовыми экспроприациями, и защитой собственности. Когда мы думаем о капитализме, мы думаем о верховенстве закона и о могущественных институтах, существующих при поддержке государства, но ранняя стадия капитализма, хотя в конечном итоге и потребовала поддержки государственной машины для создания простиравшихся на весь мир империй, часто опиралась на необузданность отдельных людей – на власть хозяев над рабами и капиталистов-первопроходцев над туземными жителями. В итоге европейцы смогли занять доминирующую позицию в тех мирах, где веками возделывался хлопок, объединить их в единую империю с центром в Манчестере и создать глобальную экономику, которую мы сегодня принимаем как данность.

Военный капитализм стал основанием, на котором возник более знакомый нам промышленный капитализм. Этот промышленный капитализм характеризовался мощным государством с гигантскими административными, военными, правовыми и инфраструктурными возможностями. Сначала промышленный капитализм оставался тесно связан с рабством и экспроприированной землей, но когда его институты – все, начиная от наемного труда до прав собственности, – набрали силу, они позволили появиться новой, иной форме интеграции труда, сырья, рынков и капитала на огромных мировых пространствах^[8]. Эти новые формы интеграции привели революцию капитализма в еще более многочисленные уголки мира.

Пока шел этот процесс, миллионы людей проводили жизнь в обработке акров хлопковых полей, медленно распространившихся по всему миру, срывая миллиарды шариков хлопка с неподатливых растений, перенося тюки хлопка с повозки на корабль, с корабля на поезд, и работая, часто с самого раннего возраста, на «чертовых мельницах» от Новой Англии до Китая. Страны вели войны за доступ к этим плодородным полям, плантаторы заковывали неисчислимые множества людей в кандалы, работодатели отнимали детство у своих работников, применение новых машин вело к депопуляции старых промышленных центров, работники, и рабы и свободные, боролись за свободу и минимальные средства на жизнь. Мужчины и женщины, которые долго содержали себя с помощью маленьких клочков земли, выращивая хлопок наряду с пищей для себя, увидели, что их образ жизни подходит к концу. Они оставили свои сельскохозяйственные орудия и отправились на фабрику. Многие из тех, кто в других частях мира работал на своих ткацких станках и кто носил одежду, которую соткал сам, обнаружили, что их изделия не могут справиться с бесконечным потоком машинного производства. Они оставили свои вращающиеся колеса и отправились в поля, захваченные ныне циклом бесконечного давления и бесконечных долгов. Империя хлопка с самого начала была ареной постоянной борьбы между рабами и плантаторами, торговцами и политиками, фермерами и торговцами, рабочими и фабрикантами. В этом и во многих других отношениях империя хлопка возвещала о новом мире.

Когда новый мир повзрослел, торговля хлопком стала доминировать во всем мире. Хлопковые фабрики превосходили все прочие формы европейского и североамериканского промышленного производства. Выращивание хлопка доминировало в экономике США на протяжении большей части XIX века. Именно из-за хлопка появились новые виды промышленного производства. Сами по себе фабрики были изобретением хлопковой промышленности. Такой была связь рабовладельческого сельского хозяйства в Америке и промышленного производства в Европе. Из-за того, что многие десятилетия хлопок был важнейшей отраслью европейской промышленности, он был источником огромных доходов, которые в конце концов питали другие сегменты европейской экономики. Хлопок также был колыбелью индустриализации практически во всех остальных частях мира – в США и Египте, в Мексике и Бразилии, в Японии и Китае. В то же время доминирование Европы в мировой хлопковой промышленности привело к волне деиндустриализации значительной части остального мира, сделав возможным новый, иной вид интеграции в глобальную экономику.

И как только создание промышленного капитализма, начавшееся в Великобритании в 1780-е годы и затем, в первые десятилетия XIX века, распространившееся по Европе и Соединенным Штатам, дало огромную силу этим государствам и капитализму в этих государствах, оно прорастило зерна дальнейшего преобразования в империю хлопка. Когда промышленный капитализм распространился, капитал сам по себе оказался привязанным к конкретным государствам. И по мере того, как государство принимало на себя все более центральную роль и становилось самым стабильным, мощным и быстрорастущим институтом, труд также рос в размерах и влиянии. Зависимость капитализма от государства, зависимость государства от его населения придавали силу рабочим, которые дни и ночи на фабриках создавали этот капитал. Ко второй половине XIX столетия рабочие начали объединяться в коллективные организации – профессиональные союзы и политические партии, и медленно, на протяжении многих десятилетий, начали улучшать оплату и условия труда. Это, в свою очередь, увеличило производственные издержки, создав возможности для более дешевого производства в разных частях мира. К концу двадцатого века модель промышленного капитализма переместилась в другие страны и была принята их модернизирующимися городами. В результате хлопковая промышленность покинула Европу и Новую Англию и вернулась к своим истокам на мировом Юге.

У кого-то может возникнуть вопрос, почему сделанные здесь утверждения в отношении империи хлопка не применяются к другим товарам. Ведь европейцы с 1760-х годов широко торговали в тропической и субтропической областях мира многими товарами, включая сахар, рис, резину и индиго. Однако в отличие от этих товаров хлопок имел две трудоемкие стадии производства: одну в поле, другую – на фабрике. Сахар и табак не создали крупного промышленного пролетариата в Европе. Хлопок его создал. Табак не привел к подъему новых крупных производственных предприятий. Хлопок привел к этому подъему. Выращивание и обработка индиго не создали огромных новых рынков для европейских производителей. Хлопок создал такие рынки. Выращивание риса в Америке не привело к взрывному росту одновременно и рабского, и наемного труда. Хлопок привел к такому росту. В результате хлопок распространился по миру новым способом, невиданным ни в одной из других отраслей. Этот новый способ связал континенты вместе, хлопок обеспечивает ключ к пониманию и современного мира, и характерного для него великого неравенства, и долгой истории глобализации, и постоянно меняющейся политэкономии капитализма.

Одной из причин того, что важность хлопка трудно заметить, является то, что она часто заслоняется в нашем коллективном сознании образами угольных шахт, железных дорог и гигантских металлургических заводов – более ощутимыми, более весомыми проявлениями промышленного капитализма. Слишком часто мы игнорируем сельскую местность, сосредотачиваясь на городах, сосредотачиваясь на чудесах современной промышленности в Европе и Северной Америке, игнорируя связь этой самой промышленности с производителями сырья и рынками во всех уголках мира. Слишком часто мы предпочитаем стирать факты рабства, экспроприации и колониализма из истории капитализма, стремясь к более благородному, чистому капитализму. У нас есть тенденция думать о промышленном капитализме как о преимущественно мужском деле, хотя империю хлопка в значительной степени создал женский труд. Капитализм был во многих отношениях освободительной силой, основанием для многого в современной жизни; мы инвестировали в него, не только экономически, но и эмоционально и идеологически. Неприятную правду иногда проще проигнорировать.

Наблюдатели XIX века были осведомлены о роли хлопка в преобразовании мира. Некоторые отдавали должное удивительной силе преобразования новой глобальной экономики. Как весьма восторженно заявил в 1860 году Cotton Supply Reporter: «Хлопок очевидно был предназначен для того, чтобы лидировать среди многочисленных объектов нынешнего века, движущих человеческую цивилизацию… Хлопок вместе со связанной с ним коммерцией стал одним из многих современных «чудес света»»^[9].

Когда вы рассматриваете хлопчатник, он не кажется похожим на чудо света. Скромный и незаметный, он бывает различных форм и размеров. До создания европейской империи хлопка разные люди в разных частях мира выращивали растения, довольно непохожие друг на друга. В Южной Америке в основном росло G. barbadense, маленькое кустистое деревце, на котором распускались желтые цветки и которое давало хлопок с длинными волокнами. Напротив, в Индии фермеры выращивали G. arboretum, кустарник около шести футов высотой с желтыми или пурпурными цветами, который давал хлопок с короткими волокнами. К середине XIX столетия в империи хлопка доминировал один тип – G. hirsutum, известный также как американский «апленд». Это растение, происходящее из Центральной Америки, в соответствии с описанием Эндрю Юра, сделанным в 1836 году, «поднималось на высоту двух или трех футов, затем разделялось на покрытые волосками ветви. Листья, трех- или пятилопастные, на нижних поверхностях также имеют волоски. Верхние листья сплошные и имеют форму сердца; стебельки бархатистые. Цветы возле концов ветвей большие и довольно блеклые по цвету. Коробочки овальные, четырехчастные, почти такие же большие, как яблоко, и дают очень тонкое шелковистое хлопковое волокно, которое весьма ценится в коммерции»^[10].

Это пушистое белое волокно – центр этой книги. Растение само по себе не составляет истории, но если мы внимательно послушаем, то оно расскажет нам о людях со всего света, которые провели всю свою жизнь рядом с хлопком: индийские ткачи, рабы в Алабаме, греческие городские торговцы в дельте Нила, высокоорганизованные ремесленники в Ланкашире. Империя хлопка была построена их трудом, воображением и мастерством. К 1900 году 1,5 % населения Земли – миллионы мужчин, женщин и детей – были заняты в этой отрасли, выращивая, транспортируя или производя хлопок. Эдвард Аткинсон, массачусетский хлопковый промышленник середины XIX века, был в основном прав, когда обращал внимание на то, что «нет другого продукта, который в прошлом имел бы столь сильное и пагубное влияние на историю и институты земельных отношений; и, возможно, нет другого продукта, от которого в большей степени могло бы зависеть будущее материальное благополучие». Аткинсон говорил о США и их истории рабства, но его утверждение может быть отнесено ко всему миру в целом^[11].

Эта книга следует за хлопком с полей на корабли, из домов торговцев на фабрики, от сборщиков до ткачей и потребителей. Она не отделяет бразильскую историю хлопка от американской, британскую от египетской или японской. Империя хлопка, а с ней – современного мира, может быть понята только в соединении, а не в разделении многих мест и людей, которые сформировали и сами были сформированы этой империей^[12].

Меня прежде всего занимает единство противоположностей. Империя хлопка зависела от плантации и фабрики, рабства и наемного труда, колонизаторов и колонизируемых, железных дорог и пароходов – иными словами, от глобальной сети земли, труда, транспорта, производства и продажи. Ливерпульская хлопковая биржа имела гигантское влияние на хлопковых плантаторов Миссисипи, эльзасские прядильные фабрики были тесно связаны с ланкаширскими, а будущее ткачей-надомников в Нью-Гэмпшире или Дакке зависело от столь различных факторов, как сооружение железной дороги между Манчестером и Ливерпулем, инвестиционные решения бостонских торговцев и тарифная политика Вашингтона и Лондона. Власть Османского государства над своей сельской местностью влияла на развитие рабства в Вест-Индии; политическая деятельность недавно освобожденных рабов в США влияла на жизнь крестьянства в Индии^[13]. Хотя историки написали очень много о ланкаширских текстильных фабриках и луизианских хлопковых плантациях, о торговцах в Александрии и ткачах-надомниках в Сурате, никто так и не рассказал истории о преобразующей роли хлопка в виде единого связного повествования, охватывающего различные страны. И все же глобальность этой культуры, вместе с тесной связью сельского хозяйства, торговли и производства сделала хлопок неотъемлемой частью промышленной революции, «великого расхождения» и становления современного капитализма.

Хлопок, главный мировой товар XIX века, свел вместе кажущиеся противоположности, почти алхимически превратив их в благосостояние: рабство и свободный труд, государства и рынки, колониализм и свободную торговлю, индустриализацию и деиндустриализацию. Мы видим, каким образом с помощью этих волатильных противоположностей хлопок сделал возможным и рождение капитализма, и его последующую перестройку. Когда мы исследуем, как хлопок и капитализм шли бок о бок по всему миру и через века, мы снова и снова получаем напоминания о том, что никакое состояние капитализма не является постоянным и стабильным. Каждый новый момент в истории капитализма создает новую нестабильность и даже противоречия, вызывающие колоссальные пространственные, общественные и политические преобразования. Писать о хлопке начали давно. Очень возможно, что хлопок – наиболее исследованная отрасль человеческой деятельности. Библиотеки наполнены отчетами о рабовладельческих плантациях в Америке, о начале производства хлопка в Британии, Франции, германских землях и Японии и о торговцах, которые связывали одно с другим. Намного меньше распространены усилия связать эти различные истории; пожалуй, наиболее успешной из этих попыток уже почти две сотни лет. Когда Эдвард Бейнс в 1835 году писал свою «Историю хлопкового производства в Великобритании» (History of the Cotton Manufacture in Great Britain), он заключил: «автору может быть позволено сказать… что его предмет вызывает интерес не просто благодаря масштабу той промышленной отрасли, которую он пытался описать, но благодаря той необыкновенной степени взаимодействия, которое установилось между этой страной и всеми частями планеты»^[14]. Я разделяю энтузиазм Бейнса и его глобальную точку зрения, если не все его выводы.

Как редактор газеты в Лидсе, живший близко к центру империи хлопка, Бейнс не мог не занять глобальную позицию в этом вопросе^[15]. Однако когда профессиональные историки обращаются к хлопку, они сосредотачиваются на местных, региональных и государственных аспектах этой истории. И все же только глобальная перспектива позволяет нам понять великое преобразование, частями которого были эти отдельные истории – огромное всемирное изменение организации труда в сельском хозяйстве, распространение проектов националистических элит по укреплению государств, влияние коллективных действий рабочего класса и других явлений.

Эта книга основывается на обширной литературе по хлопку, но помещает ее в новые рамки. В результате она вносит вклад в живой, но зачастую смехотворно презентистский разговор на тему глобализации. «Империя хлопка» подвергает сомнению волнующие открытия кажущейся новой, глобальной фазы в истории капитализма. Она показывает, что капитализм охватывал весь мир с самого своего возникновения и что подвижная пространственная конфигурация мировой экономики была общей характеристикой в последние три сотни лет. В этой книге также утверждается, что на протяжении почти всей истории капитализма процесс глобализации и потребности национальных государств не противоречат друг другу, как часто полагают, а напротив, взаимно укрепляют друг друга. Если наша предположительно новая эра глобализации является истинно революционным отходом от прошлого, этот отход заключается не в уровне глобальных связей, но в том факте, что капиталисты впервые стали способны освободиться от конкретных национальных государств, от тех самых институтов, которые в прошлом обеспечили их становление.